Неточные совпадения
Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул
на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: «это зачем
ты говоришь? разве
ты не знаешь?»
Она сказала ему«
ты», и он с благодарностью взглянул
на нее и тронулся, чтобы взять ее руку, но она с отвращением отстранилась от него.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним
на «
ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Степан Аркадьич был
на «
ты» почти со всеми своими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с министрами, с купцами и с генерал-адъютантами, так что очень многие из бывших с ним
на «
ты» находились
на двух крайних пунктах общественной лестницы и очень бы удивились, узнав, что имеют через Облонского что-нибудь общее.
Он был
на «
ты» со всеми, с кем пил шампанское, а пил он шампанское со всеми, и поэтому, в присутствии своих подчиненных встречаясь с своими постыдными «
ты», как он называл шутя многих из своих приятелей, он, со свойственным ему тактом, умел уменьшать неприятность этого впечатления для подчиненных.
Левин был почти одних лет с Облонским и с ним
на «
ты» не по одному шампанскому.
—
Ты сказал, два слова, а я в двух словах ответить не могу, потому что… Извини
на минутку…
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь
на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако
ты мне не ответил
на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал
тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если
ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити
на коньках катается.
Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова
на языке. Я скажу
тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Не неспособен, — сказал Сергей Иванович, —
ты не так смотришь
на дело.
— Я жалею, что сказал
тебе это, — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой
на волнение меньшого брата. — Я посылал узнать, где он живет, и послал ему вексель его Трубину, по которому я заплатил. Вот что он мне ответил.
— Ну, этого я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть
на то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он есть…
Ты знаешь, что он сделал…
— Не изменить ли план, Левин? — сказал он, остановив палец
на карте. И лицо его выражало серьезное недоумение. — Хороши ли устрицы?
Ты смотри.
— Нет, без шуток, что
ты выберешь, то и хорошо. Я побегал
на коньках, и есть хочется. И не думай, — прибавил он, заметив
на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб я не оценил твоего выбора. Я с удовольствием поем хорошо.
— Не могу, — отвечал Левин. —
Ты постарайся, войди в в меня, стань
на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Что
ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне
на спевку к графине Бониной надо. Ну как же
ты не дик? Чем же объяснить то, что
ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о
тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно:
ты делаешь всегда то, что никто не делает.
— Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом. Уж поэтому
ты можешь видеть, верно или не верно я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя
на Левина.
— Ну что же
ты скажешь мне? — сказал Левин дрожащим голосом и чувствуя, что
на лице его дрожат все мускулы. — Как
ты смотришь
на это?
— Отчего же
ты это думаешь? — улыбаясь
на его волнение, сказал Степан Аркадьич.
— Я
тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я
тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она —
на твоей стороне.
—
Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает
на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
—
Ты постой, постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я
тебе сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы
на твоей стороне.
— Что ж
ты всё хотел
на охоту ко мне приехать? Вот приезжай весной, — сказал Левин.
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт,
на котором всё вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И всё от женщин.
Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, —
ты мне дай совет.
— Ну, уж извини меня.
Ты знаешь, для меня все женщины делятся
на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
— О моралист! Но
ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только
на своих правах, и права эти твоя любовь, которой
ты не можешь ей дать; а другая жертвует
тебе всем и ничего не требует. Что
тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
— Не буду, не буду, — сказала мать, увидав слезы
на глазах дочери, — но одно, моя душа:
ты мне обещала, что у
тебя не будет от меня тайны. Не будет?
— Ах, как же! Я всё записываю. Ну что, Кити,
ты опять каталась
на коньках?..
— Вот как!… Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать
на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у
тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство
на весах. Однако вот и поезд.
— Да.
Ты знаешь, мы надеемся, что он женится
на Кити.
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать, знает ли она, сказала Долли. «Верно, знает», подумала она, заметив соболезнование
на лице Анны. — Ну, пойдем, я
тебя проведу в твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
— Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть
на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя
тебя… да, да, любя больше всего
на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал
тебе больно, убил
тебя. «Нет, нет, она не простит», всё говорит он.
— Я больше
тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят
на это.
Ты говоришь, что он с ней говорил об
тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Стива, — сказала она ему, весело подмигивая, крестя его и указывая
на дверь глазами. — Иди, и помогай
тебе Бог.
— А,
ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой.
Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая
на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая
на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот,
ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что
ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Нет, мрачные.
Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не завтра? Это признание, которое меня давило, я хочу
тебе его сделать, — сказала Анна, решительно откидываясь
на кресле и глядя прямо в глаза Долли.
— О, как
ты это похоже сказала
на Стиву! — смеясь сказала Долли.
— О нет, о нет! Я не Стива, — сказала она хмурясь. — Я оттого говорю
тебе, что я ни
на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе, — сказала Анна.
— Ах, Боже мой, это было бы так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила
на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. — Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но
ты поправишь это, Долли? Да!
— Да, как видишь, нежный муж, нежный, как
на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть
тебя, — сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил.
— Да, кончилось мое уединение.
Ты не поверишь, как неловко (он ударил
на слове неловко) обедать одному.
— Ну, и Бог с
тобой, — сказала она у двери кабинета, где уже были приготовлены ему абажур
на свече и графин воды у кресла. — А я напишу в Москву.
— Браво! Вронский! — закричал Петрицкий, вскакивая и гремя стулом. — Сам хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника. Вот не ждали! Надеюсь,
ты доволен украшением твоего кабинета, — сказал он, указывая
на баронессу. — Вы ведь знакомы?
— Ах, с Бузулуковым была история — прелесть! — закричал Петрицкий. — Ведь его страсть — балы, и он ни одного придворного бала не пропускает. Отправился он
на большой бал в новой каске.
Ты видел новые каски? Очень хороши, легче. Только стоит он… Нет,
ты слушай.
— Вот твои шутки! — напустилась княгиня
на мужа. —
Ты всегда… начала она свою укоризненную речь.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а
ты не чувствуешь, что ей больно от всякого намека
на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она говорила о Вронском. — Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если
ты уж вызвала меня
на это, то я
тебе скажу, кто виноват во всем:
ты и
ты, одна
ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было того, чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его
на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
— Ну, будет, будет! И
тебе тяжело, я знаю. Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам не зная, что говорит, и отвечая
на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал
на своей руке, и вышел из комнаты.