Неточные совпадения
В вечер, взятый мною для описания, Сережа
был у матери в Воздвиженском, на вакации, и сидел невдалеке от нее, закинув
голову на задок стула.
Все, чему она хотя малейшее движение
головой делала, должно
было быть превосходным!
Телега сейчас же
была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта
была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул
голову набок и как бы не околел, а заснул только.
— У него попробую, — отвечал исправник, почесывая в
голове: — когда здесь
был, беспременно просил, чтобы у него остановиться; а там, не знаю, — может, и не примет!
— А ведь хозяин-то не больно бы, кажись, рачительный, — подхватила Анна Гавриловна, показав
головой на барина (она каждый обед обыкновенно стояла у Еспера Иваныча за стулом и не столько для услужения, сколько для разговоров), — нынче все лето два раза в поле
был!
— Придет-то придет, — не к кому и некому
будет приехать!.. — подхватил полковник и покачал с грустью
головой.
На дворе, впрочем, невдолге показался Симонов; на лице у него написан
был смех, и за ним шел какой-то болезненной походкой Ванька, с всклоченной
головой и с заплаканной рожею. Симонов прошел опять к барчикам; а Ванька отправился в свою темную конуру в каменном коридоре и лег там.
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то
есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему в
голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
— Это, значит, решено! — начал опять Плавин. — Теперь нам надобно сделать расчет пространству, — продолжал он, поднимая глаза вверх и, видимо, делая в
голове расчет. —
Будет ли у вас в зале аршин семь вышины? — заключил он.
Бритую хохлацкую
голову и чуб он устроил: чуб — из конских волос, а бритую
голову — из бычачьего пузыря, который без всякой церемонии натягивал на
голову Павла и смазывал белилами с кармином, под цвет человечьей кожи, так что пузырь этот от лица не
было никакой возможности отличить; усы, чтобы они
были как можно длиннее, он тоже сделал из конских волос.
— То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! — прибавил Николай Силыч Павлу. — В тебе
есть лицедейская жилка — дай я тебя поцелую в макушку! — И он поцеловал действительно Павла в
голову.
Перед экзаменом инспектор-учитель задал им сочинение на тему: «Великий человек». По словесности Вихров тоже
был первый, потому что прекрасно знал риторику и логику и, кроме того, сочинял прекрасно. Счастливая мысль мелькнула в его
голове: давно уже желая высказать то, что наболело у него на сердце, он подошел к учителю и спросил его, что можно ли, вместо заданной им темы, написать на тему: «Случайный человек»?
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору; тот — жене; жена велела выгнать Павла из гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые
были помоложе, потупили
головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос...
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и
пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо
головой и говорил...
— Умирать себе потихоньку; по крайней мере, там никто не
будет меня мучить и терзать, — отвечала m-me Фатеева, закидывая
голову назад.
Героем моим, между тем, овладел страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: «Да
будет мне сие не в суд и не в осуждение», — у него задрожали руки, ноги, задрожали даже
голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его принять крови и плоти господней!
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою
голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж
было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
Алена Сергеевна
была старуха, крестьянка, самая богатая и зажиточная из всего имения Вихрова. Деревня его находилась вместе же с усадьбой. Алена явилась, щепетильнейшим образом одетая в новую душегрейку, в новом платке на
голове и в новых котах.
— Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда
было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в
голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В
голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая
была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
— Да ведь всему же, братец,
есть мера; я сам человек печный, а ведь уж у них — у него вот и у покойницы, — если заберется что в
голову, так словно на пруте их бьет.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только
головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не
было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
В настоящую минуту он почти не слушал его: у него, как гвоздь, сидела в
голове мысль, что вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари и через какие-нибудь полчаса мог бы ее видеть; и он решился ее видеть,
будь она там замужем или нет — все равно!
Мысль, что она не вышла еще замуж и что все эти слухи
были одни только пустяки, вдруг промелькнула в
голове Павла, так что он в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами.
— И прекрасно сделала: не век же ей
было подставлять ему свою
голову! — произнес Павел серьезно. Он видел, что Анна Гавриловна относилась к m-me Фатеевой почему-то не совсем приязненно, и хотел в этом случае поспорить с ней.
— Не знаю, Анна Гавриловна, — начал он, покачивая
головой, — из каких вы источников имеете эти сведения, но только, должно
быть, из весьма недостоверных; вероятно — из какой-нибудь кухни или передней.
В это время в одном из номеров с шумом отворилась дверь, и на пороге ее показалась молодая девушка в одном только легоньком капоте, совершенно не застегнутом на груди, в башмаках без чулок, и с
головой непричесанной и растрепанной, но собой она
была прехорошенькая и, как видно, престройненькая и преэфирная станом.
И профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову
головой и подал ему его повесть назад. Павел только из приличия просидел у него еще с полчаса, и профессор все ему толковал о тех образцах, которые он должен читать, если желает сделаться литератором, — о строгой и умеренной жизни, которую он должен вести, чтобы
быть истинным жрецом искусства, и заключил тем, что «орудие, то
есть талант у вас
есть для авторства, но содержания еще — никакого!»
Султаном, разумеется,
был выбран тот же черноватый господин, и при этом Петин кланялся ему не
головой, а задом.
Между тем двери в церковь отворились, и в них шумно вошла — только что приехавшая с колокольцами — становая. Встав впереди всех, она фамильярно мотнула
головой полковнику но, увидев Павла, в студенческом, с голубым воротником и с светлыми пуговицами, вицмундире, она как бы даже несколько и сконфузилась: тот
был столичная штучка!
Священник слушал его, потупив
голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. «Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал — а сидит в деревне и
пьет!» — думал он в настоящую минуту про себя.
—
Есть!..
Есть!.. — отвечал тот, ходя по комнате и закидывая
голову назад.
— Ну,
будут и все сорок, — сказал полковник. По его тону весьма
было заметно, что у него некоторый гвоздь сидел в
голове против Фатеевой. «Барыня шалунья!» — думал он про себя.
—
Были у нас в городе вольтижеры, — говорила она ему, — только у них маленький этот мальчик, который прыгает сквозь обручи и сквозь бочку, как-то в середину-то бочки не попал, а в край ее
головой ударился, да так как-то пришлось, что прямо теменным швом: череп-то весь и раскололся, мозг-то и вывалился!..
— Ужасно! — подтвердила и m-lle Прыхина. У них в городе никаких вольтижеров не
было и никто себе не раскраивал
головы. Это все она выдумала, чтоб только заинтересовать полковника.
«Так, значит, сегодня вечером только и много завтра утром можно
будет пробыть у ней!» — подумал Павел и с грустью склонил
голову. Встретиться с самим господином Фатеевым он как бы даже побаивался немного.
— Может
быть, — произнес Неведомов, закидывая
голову назад, — но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней.
—
Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, — сказал Замин, — баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, — с деготьком да луком.
Марьеновский между тем, видимо, находивший эту выдуманную Павлом травлю на его знакомого неприличною, начал весьма серьезно и не в насмешку разговаривать с Плавиным о Петербургском университете, о тамошних профессорах. Неведомов сидел молча и потупив
голову. Павлу
было досадно на себя: отчего он не позвал Салова?
— Вам замужество, я полагаю, — начал Павел (у него в
голове все-таки
было свое), — не может помешать сыграть на театре; вы сыграете, а потом выйдете замуж.
Каролина Карловна отрицательно покачала
головой, к хоть после того, как Павел сделал Каролине Карловне откровенное признание в своей любви, они
были совершенно между собой друзья, но все-таки расспрашивать более он не почел себя вправе. Впоследствии он, впрочем, узнал, что виновником нового горя Каролины Карловны
был один из таинственных фармацевтов. Русскому она, может
быть, не поверила бы более; но против немца устоять не могла!
Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с
головы до ног. Хвастанью последнего, по этому поводу, пределов не
было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из
головы и стал подумывать, как бы ему жениться на купчихе и лавку с ней завести.
Чтобы рассеяться немного, он вышел из дому, но нервное состояние все еще продолжалось в нем: он никак не мог выкинуть из
головы того, что там как-то шевелилось у него, росло, — и только, когда зашел в трактир,
выпил там рюмку водки, съел чего-то массу, в нем поутихла его моральная деятельность и началась понемногу жизнь материальная: вместо мозга стали работать брюшные нервы.
— Слушаю-с, — отвечал тот и только что еще вышел из гостиной, как сейчас же, залпом, довольно горячий пунш влил себе в горло, но этот прием, должно
быть, его сильно озадачил, потому что, не дойдя до кухни, он остановился в углу в коридоре и несколько минут стоял, понурив
голову, и только все плевал по сторонам.
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая
головой в ту сторону, куда ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да
есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана
была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
Благодаря выпитому пуншу он едва держался на ногах и сам даже выносить ничего не мог из вещей, а позвал для этого дворника и едва сминающимся языком говорил ему: «Ну, ну, выноси; тебе заплатят; не даром!» Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал
головой, и когда Ванька подошел
было проститься к нему и хотел с ним расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы.
— Очень рады
будем вам, — отвечал Захаревский, опять почтительно склоняя
голову, — но, главное, вы посетите наше собрание и украсьте его вашим присутствием.
Барин наш терпел, терпел, — и только раз, когда к нему собралась великая компания гостей, ездили все они медведя поднимать, подняли его, убили, на радости, без сумнения, порядком
выпили; наконец, после всего того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно ему: разговоров иметь не с кем, да и
голова с похмелья болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый пришел там за каким-то дельцем маленьким…
Толстый
голова, препочтенный, должно
быть, купец, стоял около разлитого по стаканам шампанского.
Голова ее
была повязана белым платком, намоченным в уксусе, глаза почти воспалены от слез.