Неточные совпадения
— А все-таки каждый день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая
головой. — Ну о чем, например, ты
будешь говорить хоть сегодня? Чего ты хочешь от нее, если ее за тебя не выдадут?
«Какая она?» — думалось ему — и то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая ходила, покачивая
головой, как игрушечные коты, и прищуривала глаза, то в виде жены директора, у которой
были такие белые руки и острый, пронзительный взгляд, то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.
Столоначальник
был прав: Райский рисовал и дело, как картину, или оно так рисовалось у него в
голове.
Она стригла седые волосы и ходила дома по двору и по саду с открытой
головой, а в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке, не шел ей и как будто готов
был каждую минуту слететь с
головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет.
Она, кажется, только тогда и
была счастлива, когда вся вымажется, растреплется от натиранья полов, мытья окон, посуды, дверей, когда лицо,
голова сделаются неузнаваемы, а руки до того выпачканы, что если понадобится почесать нос или бровь, так она прибегает к локтю.
Он закроет глаза и хочет поймать, о чем он думает, но не поймает; мысли являются и утекают, как волжские струи: только в нем точно
поет ему какой-то голос, и в
голове, как в каком-то зеркале, стоит та же картина, что перед глазами.
Но «Армида» и две дочки предводителя царствовали наперекор всему. Он попеременно ставил на пьедестал то одну, то другую, мысленно становился на колени перед ними,
пел, рисовал их, или грустно задумывался, или мурашки бегали по нем, и он ходил, подняв
голову высоко,
пел на весь дом, на весь сад, плавал в безумном восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался…
В университете Райский делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По вечерам сидит в «своем кружке», то
есть избранных товарищей, горячих
голов, великодушных сердец.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту
голову, которая снилась ему,
голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не
было, а где их искать и скоро ли найдешь?
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала
головой, а у Анны Васильевны на глазах
были слезы…
— Никто не знает, честен ли Ельнин: напротив, ma tante и maman говорили, что будто у него
были дурные намерения, что он хотел вскружить мне
голову… из самолюбия, потому что серьезных намерений он иметь не смел…
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить
головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не
было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
— Что ты, что ты! — говорила она, лаская нежно рукой его
голову: она
была счастлива этими слезами. — Это ничего, доктор говорит, что пройдет…
Через неделю после того он шел с поникшей
головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия за то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу и почасту, не берег, то утешаясь тем, что он не властен
был в своей любви, что сознательно он никогда не огорчил ее,
был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда не выходила из тихого сна, не будила и его, что в ней не
было признака страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
У гроба на полу стояла на коленях после всех пришедшая и более всех пораженная смертью Наташи ее подруга: волосы у ней
были не причесаны, она дико осматривалась вокруг, потом глядела на лицо умершей и, положив
голову на пол, судорожно рыдала…
Он схватил кисть и жадными, широкими глазами глядел на ту Софью, какую видел в эту минуту в
голове, и долго, с улыбкой мешал краски на палитре, несколько раз готовился дотронуться до полотна и в нерешительности останавливался, наконец провел кистью по глазам, потушевал, открыл немного веки. Взгляд у ней стал шире, но
был все еще покоен.
— Да, не погневайтесь! — перебил Кирилов. — Если хотите в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов и пьяного мужичья, так бросьте красавиц и пирушки, а
будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока в
голове; надо падать и вставать, умирать с отчаяния и опять понемногу оживать, вскакивать ночью…
Марфенька застенчиво стояла с полуулыбкой, взглядывая, однако, на него с лукавым любопытством. На шее и руках
были кружевные воротнички, волосы в туго сложенных косах плотно лежали на
голове; на ней
было барежевое платье, талия крепко опоясывалась голубой лентой.
— Несчастный! а чем, позволь спросить? — заговорила она, — здоров, умен, имение
есть, слава Богу, вон какое! — Она показала
головой в окна. — Чего еще: рожна, что ли, надо?
— А то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, — сказала она, глядя на него через очки. — Надо его ударить бревном по
голове, тогда он и узнает, что счастье
было, и какое оно плохонькое ни
есть, а все лучше бревна.
— Я не шучу, — заметила она, — у меня давно
было в
голове.
— И я не шучу, у меня никогда в
голове не
было.
У ней
был прекрасный нос и грациозный рот, с хорошеньким подбородком. Особенно профиль
был правилен, линия его строга и красива. Волосы рыжеватые, немного потемнее на затылке, но чем шли выше, тем светлее, и верхняя половина косы, лежавшая на маковке,
была золотисто-красноватого цвета: от этого у ней на
голове, на лбу, отчасти и на бровях, тоже немного рыжеватых, как будто постоянно горел луч солнца.
Видно
было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую «римскую
голову», по всей жизни его прошел бы паралич.
До приезда Райского жизнь ее покоилась на этих простых и прочных основах, и ей в
голову не приходило, чтобы тут
было что-нибудь не так, чтобы она весь век жила в какой-то «борьбе с противоречиями», как говорил Райский.
Егорка скалил зубы, у иных женщин
был тоже смех на лице, прочие опустили
головы и молчали.
И бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах, с розовыми лентами на шляпке и на груди, значительно открытой, и в ботинке пятилетнего ребенка, так что кровь от этого прилила ей в
голову. Перчатки
были новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что
были меньше руки.
Он кончил портрет Марфеньки и исправил литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его в роман впоследствии, когда раскинется и округлится у него в
голове весь роман, когда явится «цель и необходимость» создания, когда все лица выльются каждое в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом жизни и все свяжутся между собою этою «необходимостью и целью» — так что, читая роман, всякий скажет, что он
был нужен, что его недоставало в литературе.
— Нет, нет! — Она закачала
головой. — Нет, не люблю, а только он… славный! Лучше всех здесь: держит себя хорошо, не ходит по трактирам, не играет на бильярде, вина никакого не
пьет…
Он, напротив,
был бледен, сидел, закинув
голову назад, опираясь затылком о дерево, с закрытыми глазами, и почти бессознательно держал ее крепко за руку.
Райский молча рассматривал его. Марк
был лет двадцати семи, сложенный крепко, точно из металла, и пропорционально. Он
был не блондин, а бледный лицом, и волосы, бледно-русые, закинутые густой гривой на уши и на затылок, открывали большой выпуклый лоб. Усы и борода жидкие, светлее волос на
голове.
— Нет — я не
пью почти: это так только, для компании. У меня и так в
голову бросилось.
— И у меня тоже, да ничего:
выпейте. Если б в
голову не бросалось, так и
пить не нужно.
— Да, не
пьете: это правда: это улучшение, прогресс! Свет, перчатки, танцы и духи спасли вас от этого. Впрочем, чад бывает различный: у кого пары бросаются в
голову, у другого… Не влюбчивы ли вы?
— Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, — продолжал Райский, — другие ищут роли.
Есть и дон-кихоты между ними: они хватаются за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых
голов, по трактирам. Это легче, чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть, их переводят, пересылают с места на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру: кто угодит, вот как вы, на смирение…
Ему пришла в
голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и
голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна
быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня,
будут красками и колоритом… картина
будет верна…»
Нет в ней строгости линий, белизны лба, блеска красок и печати чистосердечия в чертах, и вместе холодного сияния, как у Софьи. Нет и детского, херувимского дыхания свежести, как у Марфеньки: но
есть какая-то тайна, мелькает не высказывающаяся сразу прелесть, в луче взгляда, в внезапном повороте
головы, в сдержанной грации движений, что-то неудержимо прокрадывающееся в душу во всей фигуре.
Уж не бродит ли у ней в
голове: „Не хорошо, глупо не совладеть с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить глаза!“ Нет,
быть не может, это
было бы слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски!
Голова показалась с улицы в окно столовой. Все трое, Татьяна Марковна, Марфенька и Викентьев, замерли, как
были, каждый в своем положении.
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на
голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она
будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
— Знаю, не говорите — не от сердца, а по привычке. Она старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и
был когда-то здравый смысл в
голове. Теперь уж, я думаю, мозги-то размягчились!
Она наклонилась над пустой тарелкою и задумчиво углубила в нее взгляд. Потом подняла
голову и взглянула на него: взгляд этот
был сух и печален.
— Вы, говорят, журите всех: кому-то
голову намылили, что у обедни не
был, бабушка сказывала…
—
Был грех, ваше превосходительство, — говорил тот, скромно склоняя и гладя рукой
голову.
В доме
было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари с Марком, а Борис Павлыч не влюблен, не беснуется, не делает глупостей и в течение дня решительно забывает о Вере, только вечером и утром она является в
голове, как по зову.
Она глубже опустила туда руку. У него в одну минуту возникли подозрения насчет Веры, мелькнуло в
голове и то, как она недавно обманула его, сказав, что
была на Волге, а сама, очевидно, там не
была.
— Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я, как
был!.. «Ах, черт возьми, это письмо из
головы нейдет!» — думал между тем сам.
Тебе на
голову валятся каменья, а ты в страсти думаешь, что летят розы на тебя, скрежет зубов
будешь принимать за музыку, удары от дорогой руки покажутся нежнее ласк матери.
Он наклонился к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала руками в непритворном страхе, встала с кушетки, подняла штору, оправилась и села прямо, но лицо у ней горело лучами торжества. Она
была озарена каким-то блеском — и, опустив томно
голову на плечо, шептала сладостно...
— О, не клянитесь! — вдруг встав с места, сказала она с пафосом и зажмуриваясь, —
есть минуты, страшные в жизни женщины… Но вы великодушны!.. — прибавила, опять томно млея и клоня
голову на сторону, — вы не погубите меня…