Неточные совпадения
Я хоть и начну с девятнадцатого сентября, а все-таки вставлю слова два о том, кто я, где
был до того, а стало
быть, и что могло
быть у меня в
голове хоть отчасти в то утро девятнадцатого сентября, чтоб
было понятнее читателю, а может
быть, и мне самому.
Потом, когда мы стали опять
пить, он стал ее дразнить и ругать; она сидела без платья; он отнял платье, и когда она стала браниться и просить платье, чтоб одеться, он начал ее изо всей силы хлестать по
голым плечам хлыстом.
—
Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что вас утрудил! Я бы, на вашем месте, когда у самого такая Россия в
голове, всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое дело!
Я описываю тогдашние мои чувства, то
есть то, что мне шло в
голову тогда, когда я сидел в трактире под соловьем и когда порешил в тот же вечер разорвать с ними неминуемо.
Последний взгляд, проводивший меня из комнаты,
был укорительный взгляд сестры; она строго качала мне вслед
головой.
Версилов, в первую минуту, бессознательно держал себя сгорбившись, боясь задеть
головой о потолок, однако не задел и кончил тем, что довольно спокойно уселся на моем диване, на котором
была уже постлана моя постель.
Он
было уже выходил, но остановился и повернул ко мне
голову в ожидании.
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все больше и больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не
было и в моей
голове, да еще с самого начала, а удостоило посетить только его многодумную
голову.
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в
голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало
быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
— Версилов живет в Семеновском полку, в Можайской улице, дом Литвиновой, номер семнадцать, сама
была в адресном! — громко прокричал раздраженный женский голос; каждое слово
было нам слышно. Стебельков вскинул бровями и поднял над
головою палец.
Но очень много думать об этом
было некогда: у меня в
голове сидел Крафт.
Одета она
была ужасно жидко: на темном платьишке болтался сверху лоскуточек чего-то, долженствовавший изображать плащ или мантилью; на
голове у ней
была старая, облупленная шляпка-матроска, очень ее не красившая.
Он не договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом он опять уехал; он все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело.
Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой дамы выдвигал его совсем в другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на постель Васина так, как
был, одетый и в сапогах, на минутку, совсем без намерения спать — и вдруг заснул, даже не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре часа; никто-то не разбудил меня.
И ведь
была мысль в
голове послать вместо себя Софью Андреевну.
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на
голову.) Благословляю тебя и твой жребий…
будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше…
будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
Выйдя на улицу, я повернул налево и пошел куда попало. В
голове у меня ничего не вязалось. Шел я тихо и, кажется, прошел очень много, шагов пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся и увидел Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно веселое, а на капельку и лукавое,
было в ее сияющем взгляде.
Все потеряли
голову; тут Дума, а главное, тут, не помню уж кто именно, но один из самых первых тогдашних вельмож, на которого
было возложено.
Он, однако, вежливо протянул мне руку, Версилов кивнул
головою, не прерывая речи. Я разлегся на диване. И что за тон
был тогда у меня, что за приемы! Я даже еще пуще финтил, его знакомых третировал, как своих… Ох, если б
была возможность все теперь переделать, как бы я сумел держать себя иначе!
С князем он
был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это с своего места: этот мальчик
был всюду как у себя дома, говорил громко и весело, не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в
голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
— Алексей Владимирович Дарзан, Ипполит Александрович Нащокин, — поспешно познакомил их князь; этого мальчика все-таки можно
было рекомендовать: фамилия
была хорошая и известная, но нас он давеча не отрекомендовал, и мы продолжали сидеть по своим углам. Я решительно не хотел повертывать к ним
головы; но Стебельков при виде молодого человека стал радостно осклабляться и видимо угрожал заговорить. Все это мне становилось даже забавно.
Сидя у ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым заговорить про это, и, право, глядя на нее, мне приходила иногда в
голову нелепая мысль: что она, может
быть, и не знает совсем про это родство, — до того она так держала себя со мной.
— Да,
была, — как-то коротко ответила она, не подымая
головы. — Да ведь ты, кажется, каждый день ходишь к больному князю? — спросила она как-то вдруг, чтобы что-нибудь сказать, может
быть.
Я поднял
голову: ни насмешки, ни гнева в ее лице, а
была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вот видишь, я тебя поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?» — как бы говорило все ее лицо.
Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не заметил ее. Вот какие мысли, последовательно одна за другой, пронеслись тогда в моей
голове, и я
был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам себя; и если чего не осмыслил тогда в ту минуту, то потому лишь, что ума недостало, а не из иезуитства пред самим собой.
— Постой, Лиза, постой, о, как я
был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в
голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже
было?
Было?
Замечу здесь лишь для себя:
были, например, мгновения, по уходе Лизы, когда самые неожиданные мысли целой толпой приходили мне в
голову, и я даже
был ими очень доволен.
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя
было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не
было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в
голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
— Ну где ему! Она, она сама. То-то и
есть, что он в полном восторге. Он, говорят, теперь все сидит и удивляется, как это ему самому не пришло в
голову. Я слышал, он даже прихворнул… тоже от восторга, должно
быть.
— Видно, что так, мой друг, а впрочем… а впрочем, тебе, кажется, пора туда, куда ты идешь. У меня, видишь ли, все
голова болит. Прикажу «Лючию». Я люблю торжественность скуки, а впрочем, я уже говорил тебе это… Повторяюсь непростительно… Впрочем, может
быть, и уйду отсюда. Я люблю тебя, мой милый, но прощай; когда у меня
голова болит или зубы, я всегда жажду уединения.
Князь
был действительно нездоров и сидел дома один с обвязанной мокрым полотенцем
головой.
Он очень ждал меня; но не
голова одна у него болела, а скорее он весь
был болен нравственно.
Он повернул
было голову, но тотчас же кивнул слуге и швейцару.
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он
есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько
будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи
голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
— Но какая же ненависть! Какая ненависть! — хлопнул я себя по
голове рукой, — и за что, за что? К женщине! Что она ему такое сделала? Что такое у них за сношения
были, что такие письма можно писать?
Он меня осмотрел и ощупал; попробовал мой пульс, пощупал лоб, виски. «Странно, — ворчал он, — как ты не замерз… впрочем, ты весь
был закрыт шубой, с
головой, как в меховой норе сидел…»
Тут вдруг я бросил думать всю эту бессмыслицу и в отчаянии упал
головой на подушку. «Да не
будет же!» — воскликнул я с внезапною решимостью, вскочил с постели, надел туфли, халат и прямо отправился в комнату Макара Ивановича, точно там
был отвод всем наваждениям, спасение, якорь, на котором я удержусь.
Одним словом, он ужасно торопился к чему-то перейти. Он
был весь чем-то проникнут, с ног до
головы, какою-то главнейшею идеей, которую желал формулировать и мне изложить. Он говорил ужасно много и скоро, с напряжением и страданием разъясняя и жестикулируя, но в первые минуты я решительно ничего не понимал.
Тот, кто крикнул «атанде»,
был малый очень высокого роста, вершков десяти, не меньше, худощавый и испитой, но очень мускулистый, с очень небольшой, по росту,
головой и с странным, каким-то комически мрачным выражением в несколько рябом, но довольно неглупом и даже приятном лице.
Он
был одет очень скверно: в старую шинель на вате, с вылезшим маленьким енотовым воротником, и не по росту короткую — очевидно, с чужого плеча, в скверных, почти мужицких сапогах и в ужасно смятом, порыжевшем цилиндре на
голове.
Я еще раз прошу вспомнить, что у меня несколько звенело в
голове; если б не это, я бы говорил и поступал иначе. В этой лавке, в задней комнате, действительно можно
было есть устрицы, и мы уселись за накрытый скверной, грязной скатертью столик. Ламберт приказал подать шампанского; бокал с холодным золотого цвета вином очутился предо мною и соблазнительно глядел на меня; но мне
было досадно.
Он не преследовал, конечно, потому, что под рукой не случилось другого извозчика, и я успел скрыться из глаз его. Я же доехал лишь до Сенной, а там встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком. Ни усталости, ни большой опьянелости я не чувствовал, а
была лишь одна только бодрость;
был прилив сил,
была необыкновенная способность на всякое предприятие и бесчисленные приятные мысли в
голове.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним
была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по
голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел
было привстать, хотел
было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
Но он уже стоял в раздумье — и дал мне уйти: у него уже, может
быть, замелькал в
голове новый план.
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленной
голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда;
был уже четвертый час и смеркалось. В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
Не описываю и мыслей, подымавшихся в
голове, как туча сухих листьев осенью, после налетевшего вихря; право, что-то
было на это похожее, и, признаюсь, я чувствовал, что по временам мне начинает изменять рассудок.
Я выбежал сломя
голову тоже через кухню и через двор, но его уже нигде не
было. Вдали по тротуару чернелись в темноте прохожие; я пустился догонять их и, нагоняя, засматривал каждому в лицо, пробегая мимо. Так добежал я до перекрестка.
«На сумасшедших не сердятся, — мелькнуло у меня вдруг в
голове, — а Татьяна озверела на него от злости; значит, он — вовсе не сумасшедший…» О, мне все казалось, что это
была аллегория и что ему непременно хотелось с чем-то покончить, как с этим образом, и показать это нам, маме, всем. Но и «двойник»
был тоже несомненно подле него; в этом не
было никакого сомнения…
Меня встретил хозяин, тотчас же шмыгнувший в мою комнату. Он смотрел не так решительно, как вчера, но
был в необыкновенно возбужденном состоянии, так сказать, на высоте события. Я ничего не сказал ему, но, отойдя в угол и взявшись за
голову руками, так простоял с минуту. Он сначала подумал
было, что я «представляюсь», но под конец не вытерпел и испугался.
— Ничего не надо заглаживать! не нуждаюсь, не хочу, не хочу! — восклицал я, схватив себя за
голову. (О, может
быть, я поступил тогда с нею слишком свысока!) — Скажите, однако, где
будет ночевать сегодня князь? Неужели здесь?