Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь
одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время
один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом,
все, что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и
один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы не венчались почти полным успехом: по крайней мере, большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга и святых обязанностей; только
один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
Вы знаете,
вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала
одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
Но вряд ли
все эти стоны и рыдания ее не были устроены нарочно, только для
одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Все эти воспоминания в настоящую минуту довольно живо представлялись Павлу, и смутное детское чувство говорило в нем, что
вся эта жизнь, — с полями, лесами, с охотою, лошадьми, — должна была навеки кончиться для него, и впереди предстояло только
одно: учиться.
— Сейчас! — отвечала та торопливо, и действительно в
одно мгновение
все прибрала; затем сама возвратилась в гостиную и села: ее тоже, кажется, интересовало послушать, что будет говорить Александра Григорьевна.
Во
всей губернии
один только Еспер Иваныч ценил и уважал этот высокий, но спившийся талант.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и
один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять
всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
Его держали два льва, —
один без головы, а другой без
всей задней части.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше
всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во
всю жизнь свою не бывал ни в
одном каменном доме.
— Мне жид-с
один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них
все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан; как задел за гвоздь, не попятится уж назад, а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
Свидетели этого прощанья: Ванька — заливался сам горькими слезами и беспрестанно утирал себе нос, Симонов тоже был как-то серьезнее обыкновенного, и
один только Плавин оставался ко
всему этому безучастен совершенно.
Павел во
всю жизнь свою, кроме
одной скрипки и плохих фортепьян, не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра, у него как бы
вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в
одно и то же время подпрыгивать и плакать.
— Василий Мелентьич, давайте теперь рассчитаемте, что
все будет это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и сделать рамки для декораций, положим хоть штук четырнадцать; на
одной стороне будет нарисована лесная, а на другой — комнатная; понимаешь?
Великий Плавин (за
все, что совершил этот юноша в настоящем деле, я его иначе и назвать не могу), устроив сцену, положил играть «Казака-стихотворца» [«Казак-стихотворец» — анекдотическая опера-водевиль в
одном действий А.А.Шаховского (1777—1846).] и «Воздушные замки» [«Воздушные замки» — водевиль в стихах Н.И.Хмельницкого (1789—1845).].
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала
одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на
все домашние спектакли и
всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только
одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Юный герой мой сначала и не понимал хорошенько, зачем это Николай Силыч
все больше в
одну сторону склонял разговор.
Результатом этого разговора было то, что, когда вскоре после того губернатор и полицеймейстер проезжали мимо гимназии, Павел подговорил товарищей, и
все они в
один голос закричали в открытое окно: «Воры, воры!», так что те даже обернулись, но слов этих, конечно, на свой счет не приняли.
Все эти толкованья сильно запали в молодую душу моего героя, и
одно только врожденное чувство приличия останавливало его, что он не делал с начальством сцен и ограничивался в отношении его глухою и затаенною ненавистью.
Мари
вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз, как та поехала с Павлом в
одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
«Мари, — писал он, — вы уже, я думаю, видите, что вы для меня
все: жизнь моя, стихия моя, мой воздух; скажите вы мне, — могу ли я вас любить, и полюбите ли вы меня, когда я сделаюсь более достойным вас? Молю об
одном — скажите мне откровенно!»
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение
всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он
один там у нас сидит и дожидается вас».
Хотя они около двадцати уже лет находились в брачном союзе, но
все еще были влюблены друг в друга, спали на
одной кровати и весьма нередко целовались между собой.
Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и начали петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!» В это время то
одна половина молящихся, то другая становится на колени; а дисканты
все продолжают петь.
— Ну да, я знал, что это дяденька
все! — произнес он. —
Одни ведь у него наставленья-то тебе: отец у тебя — дурак… невежда…
— Ну да, как же ведь, благодетель!.. Ему, я думаю,
все равно, куда бы ты ни заехал — в Москву ли, в Сибирь ли, в Астрахань ли; а я
одними мнениями измучусь, думая, что ты один-одинехонек, с Ванькой-дураком, приедешь в этакой омут, как Москва: по
одним улицам-то ходя, заблудишься.
— Нельзя же
все этим объяснять, — воскликнул Павел, —
одною подлостью история не делается; скорее причина этому таится в самом племени околомосковском и поволжском.
— Государство ваше Российское, — продолжал он почти со скрежетом зубов, — вот взять его зажечь с
одного конца да и поддувать в меха, чтобы сгорело
все до тла!
Мысль, что она не вышла еще замуж и что
все эти слухи были
одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел
одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами.
— По моему мнению, — начал он неторопливо, — для человеческого тела существуют две формы одежды:
одна — испанский колет, обтягивающий
все тело, а другая — мешок, ряса, которая драпируется на нем. Я избрал последнюю!
— Да, порядочная, но она нам заменяет горы; а горы, вы знаете, полезны для развития дыхательных органов, — ответил Неведомов. — Вот свободные нумера:
один, другой, третий! — прибавил он, показывая на пустые комнаты, в которые Павел во
все заглянул; и они ему, после квартиры Макара Григорьева, показались очень нарядными и чистыми.
— И Виктор Гюго тоже
один из чрезвычайно сильных поэтов! — подхватил Павел. Когда он учился для Мари французскому языку, он
все читал Виктора Гюго, потому что это был любимый поэт Мари.
— Некогда
все! — отвечал Салов, в
одно и то же время ухмыляясь и нахмуриваясь. Он никогда почти не ходил в университет и
все был на первом курсе, без всякой, кажется, надежды перейти на второй.
— А, это уж, видно, такая повальная на
всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у
одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
— Потому что, — продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, — может быть, я, в этом случае, и не прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что
все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека
одна только познавательная способность и есть — это разум.
Я очень хорошо понимаю, что разум есть
одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души — это фантазия, которая произвела и искусства
все и
все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
— Напротив! — отвечал ему совершенно серьезно Марьеновский. — Наши уголовные законы весьма недурны, но что такое закон?.. Это есть формула, под которую не могут же подойти
все случаи жизни: жизнь слишком разнообразна и извилиста; кроме того,
один и тот же факт может иметь тысячу оттенков и тысячу разных причин; поэтому-то и нужно, чтобы всякий случай обсудила общественная совесть или выборные из общества, то есть присяжные.
Во
все это время Анна Ивановна, остававшаяся
одна, по временам взглядывала то на Павла, то на Неведомова. Не принимая, конечно, никакого участия в этом разговоре, она собиралась было уйти к себе в комнату; но вдруг, услышав шум и голоса у дверей, радостно воскликнула...
Анна Ивановна была дочь
одного бедного чиновника, и приехала в Москву с тем, чтобы держать в университете экзамен на гувернантку. Она почти без копейки денег поселилась в номерах у m-me Гартунг и сделалась какою-то дочерью второго полка студентов: они
все почти были в нее влюблены, оберегали ее честь и целомудрие, и почти на общий счет содержали ее, и не позволяли себе не только с ней, по даже при ней никакой неприличной шутки: сама-то была она уж очень чиста и невинна душою!
Когда приятели наши, наконец, разошлись и оставили Павла
одного, он
все еще оставался под сильным впечатлением
всего виденного.
Словом,
вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, — стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой
все было теснейшим образом связано
одно с другим.
Он в ужас пришел: они ели
один хлеб, намешанный в квас, и в квас очень плохой и только приправленный немного солью и зеленым луком, и тот не у
всех был.
— Водочки бы приказали поднести: рабочему человеку это нужней
всего, — произнес
один мозглявый мужичонка.
Когда Павел приехал к становой квартире (она была
всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут человека с обезображенным и совершенно испитым лицом, с кандалами на ногах;
одною рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.
Павел дал шпоры своей лошади и поехал.
Вся жизнь, которую он видел в стану, показалась ему, с
одной стороны, какою-то простою, а с другой — тяжелою, безобразною и исковерканною, точно кривулина какая.
Всеми своими словами и манерами он напомнил Павлу, с
одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой — азиатского князька.
— Конечно, что уж не в полном рассудке, — подтвердил священник. — А во
всем прочем — предобрый! — продолжал он. — Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в
одной из них ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное
все бедным раздает!
Выйдя на двор, гостьи и молодой хозяин сначала направились в яровое поле, прошли его, зашли в луга, прошли
все луга, зашли в небольшой перелесок и тот
весь прошли. В продолжение
всего этого времени, m-lle Прыхина беспрестанно уходила то в
одну сторону, то в другую, видимо, желая оставлять Павла с m-me Фатеевой наедине. Та вряд ли даже, в этом случае, делала ей какие-либо особенные откровенности, но она сама догадалась о многом: о, в этом случае m-lle Прыхина была преопытная и предальновидная!
Чтобы больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла
все старания, чтобы они
все время оставались в
одной паре. Сама, разумеется, не ловила ни того, ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда тем следовало бежать. Те, впрочем, и сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник.
У Павла, как всегда это с ним случалось во
всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила
все другие чувствования; он безучастно стал смотреть на горесть отца от предстоящей с ним разлуки… У него
одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в эту усадьбу.