Неточные совпадения
— Гм… да…
все в руках человека, и все-то он мимо носу проносит единственно от
одной трусости… это уж аксиома…
А между тем, когда
один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во
все горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Все на
одной связке, в стальном кольце…
И там
один ключ есть
всех больше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно не от комода…
— Прощайте-с… А вы
все дома
одни сидите, сестрицы-то нет? — спросил он как можно развязнее, выходя в переднюю.
Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на
все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще
один человек, с виду похожий как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже как будто в некотором волнении.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя
одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни было, и, несмотря на
всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и
все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от
одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.
Но нет! нет!
все сие втуне, и нечего говорить! нечего говорить!.. ибо и не
один уже раз бывало желаемое и не
один уже раз жалели меня, но… такова уже черта моя, а я прирожденный скот!
Потом, уже достигнув зрелого возраста, прочла она несколько книг содержания романтического, да недавно еще, через посредство господина Лебезятникова,
одну книжку «Физиологию» Льюиса [«Физиология» Льюиса — книга английского философа и физиолога Д. Г. Льюиса «Физиология обыденной жизни», в которой популярно излагались естественно-научные идеи.] — изволите знать-с? — с большим интересом прочла, и даже нам отрывочно вслух сообщала: вот и
все ее просвещение.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть
все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для
одной похвальбы-с!
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек,
весь вообще,
весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное
все — предрассудки,
одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому
одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не
всю стену и половину ширины
всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Часто он спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и с
одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал
все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Любопытно бы разъяснить еще
одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой в тот день и в ту ночь и во
все последующее время?
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли, что у той и у другой
одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то
всего выговаривать да напрасно проговариваться.
Ведь она хлеб черный
один будет есть да водой запивать, а уж душу свою не продаст, а уж нравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за
весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не то что за господина Лужина.
Тяжело за двести рублей
всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из
одной своей личной выгоды!
И будь даже господин Лужин
весь из
одного чистейшего золота или из цельного бриллианта, и тогда не согласится стать законною наложницей господина Лужина!
Он поспешно огляделся, он искал чего-то. Ему хотелось сесть, и он искал скамейку; проходил же он тогда по К—му бульвару. Скамейка виднелась впереди, шагах во ста. Он пошел сколько мог поскорее; но на пути случилось с ним
одно маленькое приключение, которое на несколько минут привлекло к себе
все его внимание.
Девушка, кажется, очень мало уж понимала;
одну ногу заложила за другую, причем выставила ее гораздо больше, чем следовало, и, по
всем признакам, очень плохо сознавала, что она на улице.
И, однако ж, в стороне, шагах в пятнадцати, на краю бульвара, остановился
один господин, которому, по
всему видно было, очень бы хотелось тоже подойти к девочке с какими-то целями.
«Что ж, неужели я
все дело хотел поправить
одним Разумихиным и
всему исход нашел в Разумихине?» — спрашивал он себя с удивлением.
«Садись,
все садись! — кричит
один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, —
всех довезу, садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья...
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут.
Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает
все это.
Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со
всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она
вся оседает
всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из
всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со
всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с
одного удара убить.
Впоследствии, когда он припоминал это время и
все, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда
одно обстоятельство, хотя, в сущности, и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то предопределением судьбы его.
Раскольников не проронил ни
одного слова и зараз
все узнал: Лизавета была младшая, сводная (от разных матерей) сестра старухи, и было ей уже тридцать пять лет.
Старуха же уже сделала свое завещание, что известно было самой Лизавете, которой по завещанию не доставалось ни гроша, кроме движимости, стульев и прочего; деньги же
все назначались в
один монастырь в Н—й губернии, на вечный помин души.
— Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, — загорячился студент. — Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с
одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив,
всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение
всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли
одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел?
Заметим кстати
одну особенность по поводу
всех окончательных решений, уже принятых им в этом деле.
Несмотря на
всю мучительную внутреннюю борьбу свою, он никогда, ни на
одно мгновение не мог уверовать в исполнимость своих замыслов, во
все это время.
Сначала, — впрочем, давно уже прежде, — его занимал
один вопрос: почему так легко отыскиваются и выдаются почти
все преступления и так явно обозначаются следы почти
всех преступников?
Тут заинтересовало его вдруг: почему именно во
всех больших городах человек не то что по
одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь и всякая гадость.
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко
всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили
один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая;
все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже
одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
Ключи он тотчас же вынул;
все, как и тогда, были в
одной связке, на
одном стальном обручке.
Сверху, под белою простыней, лежала заячья шубка, крытая красным гарнитуром; [Гарнитур — толстая шелковая ткань, изготовляемая на французских фабриках в Туре.] под нею было шелковое платье, затем шаль, и туда, вглубь, казалось,
все лежало
одно тряпье.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить
все трудности своего положения,
все отчаяние,
все безобразие и
всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы
все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от
одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
Вдруг в
один миг
все припомнил!
Там, в самом углу, внизу, в
одном месте были разодраны отставшие от стены обои: тотчас же начал он
все запихивать в эту дыру, под бумагу: «Вошло!
«
Все это условно,
все относительно,
все это
одни только формы, — подумал он мельком,
одним только краешком мысли, а сам дрожа
всем телом, — ведь вот надел же!
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на
все стороны и, приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом на
одного видного офицера с открытым свежим лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И
все прошло! И в результате
одно только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…
Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное дело, — ему вдруг стало самому решительно
все равно до чьего бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в
один миг, в
одну минуту.
Он бросился в угол, запустил руку под обои и стал вытаскивать вещи и нагружать ими карманы.
Всего оказалось восемь штук: две маленькие коробки, с серьгами или с чем-то в этом роде, — он хорошенько не посмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра.
Одна цепочка была просто завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден…
Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно.
Все мысли его кружились теперь около
одного какого-то главного пункта, — и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался
один на
один с этим главным пунктом, — и что это даже в первый раз после этих двух месяцев.
Одно новое, непреодолимое ощущение овладевало им
все более и более почти с каждой минутой: это было какое-то бесконечное, почти физическое, отвращение ко
всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в
одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что
всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете.
Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.