Неточные совпадения
Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не
одного человека: это портрет, составленный из пороков
всего нашего поколения, в полном их развитии.
Я ехал на перекладных из Тифлиса.
Вся поклажа моей тележки состояла из
одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастию для меня, остался цел.
Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей и
один худощавый грузин,
все в лохмотьях.
Сначала мулла прочитает им что-то из Корана; потом дарят молодых и
всех их родственников, едят, пьют бузу; потом начинается джигитовка, и всегда
один какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной хромой лошаденке, ломается, паясничает, смешит честную компанию; потом, когда смеркнется, в кунацкой начинается, по-нашему сказать, бал.
Казаки
всё это видели, только ни
один не спустился меня искать: они, верно, думали, что я убился до смерти, и я слышал, как они бросились ловить моего коня.
Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, — смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз:
все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно
один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться.
— А Бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь
весь исколот, как решето, штыками, а
все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю: — Никогда себе не прощу
одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу
все, что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, — такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
Он лежал в первой комнате на постели, подложив
одну руку под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок, и ключа в замке не было. Я
все это тотчас заметил… Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог — только он притворялся, будто не слышит.
— Поверь мне, аллах для
всех племен
один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью?
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор,
один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие
одна на другую, — и
все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Один из наших извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел коренную под уздцы со
всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных, — а наш беспечный русак даже не слез с облучка!
Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне
все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось
одно средство: путешествовать.
Я невольно вспомнил об
одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был больше ничего как пьяница. Впрочем, замечание штабс-капитана было извинительнее: чтоб воздержаться от вина, он, конечно, старался уверять себя, что
все в мире несчастия происходят от пьянства.
Такой злодей; хоть бы в сердце ударил — ну, так уж и быть,
одним разом
все бы кончил, а то в спину… самый разбойничий удар!
Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во
все время не заметил ни
одной слезы на ресницах его: в самом ли деле он не мог плакать, или владел собою — не знаю; что до меня, то я ничего жальче этого не видывал.
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить
все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял
одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев.
Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни
одной косточки; положение
всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость; он сидел, как сидит Бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала.
Итак,
одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил
все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли
всю ее мебель. На стене ни
одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке
все вертелся мальчик с белыми глазами.
— Мы ведем жизнь довольно прозаическую, — сказал он, вздохнув, — пьющие утром воду — вялы, как
все больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как
все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы
одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.
У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы не
один добряк прослыл пошлым дураком; его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных, — больные взбеленились, почти
все ему отказали.
Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заранее, что обо
всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти
все сокровенные мысли друг друга;
одно слово — для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку.
Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем
один о другом
все, что хотим знать, и знать больше не хотим; остается
одно средство: рассказывать новости.
— Да я, кажется,
все сказал… Да! вот еще: княжна, кажется, любит рассуждать о чувствах, страстях и прочее… она была
одну зиму в Петербурге, и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.
— Что вам угодно? — произнесла она дрожащим голосом, бросая кругом умоляющий взгляд. Увы! ее мать была далеко, и возле никого из знакомых ей кавалеров не было;
один адъютант, кажется,
все это видел, да спрятался за толпой, чтоб не быть замешану в историю.
— Я не знаю, как случилось, что мы до сих пор с вами незнакомы, — прибавила она, — но признайтесь, вы этому
одни виною: вы дичитесь
всех так, что ни на что не похоже. Я надеюсь, что воздух моей гостиной разгонит ваш сплин… Не правда ли?
Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине… За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более что это
одна женщина, которая меня поняла совершенно, со
всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?..
Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг
одним толчком опрокинуть
все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью.
— Я вам расскажу
всю истину, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это было: вчера
один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни
одного существа, которое бы поняло меня совершенно.
Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле…
Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а
все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
— Позвольте! — сказал я, — еще
одно условие; так как мы будем драться насмерть, то мы обязаны сделать
все возможное, чтоб это осталось тайною и чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..
Все в
один голос вскрикнули.
Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? — ее видеть? — зачем? не
все ли кончено между нами?
Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться.
Видите, я не должна бы была вам
всего этого говорить, но я полагаюсь на ваше сердце, на вашу честь; вспомните, у меня
одна дочь…
одна…
В это время
один офицер, сидевший в углу комнаты, встал и, медленно подойдя к столу, окинул
всех спокойным и торжественным взглядом. Он был родом серб, как видно было из его имени.
Скоро
все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в
один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог найти удобного случая!..
Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение на
всех разом, вдруг.
Вся группа должна переменить положение в
один миг ока. Звук изумления должен вырваться у
всех женщин разом, как будто из
одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть
весь эффект.
Столько лежит всяких дел, относительно
одной чистоты, починки, поправки… словом, наиумнейший человек пришел бы в затруднение, но, благодарение богу,
все идет благополучно.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только
одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А
все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А
все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни
один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что
весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Анна Андреевна. Очень почтительным и самым тонким образом.
Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из
одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек, самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».