Неточные совпадения
Он прочел письма.
Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи.
Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
«
Всё смешалось,—подумал Степан Аркадьич, — вон дети
одни бегают». И, подойдя к двери, он кликнул их. Они бросили шкатулку, представлявшую поезд, и вошли к отцу.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были
все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Занимая третий год место начальника
одного из присутственных мест в Москве, Степан Аркадьич приобрел, кроме любви, и уважение сослуживцев, подчиненных, начальников и
всех, кто имел до него дело.
— Нешто вышел в сени, а то
всё тут ходил. Этот самый, — сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной лестницы.
Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.
На льду собирались в этот день недели и в эту пору дня люди
одного кружка,
все знакомые между собою.
Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не называть кушанья по французской карте, не повторял за ним, но доставил себе удовольствие повторить
весь заказ по карте: «суп прентаньер, тюрбо сос Бомарше, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи….» и тотчас, как на пружинах, положив
одну переплетенную карту и подхватив другую, карту вин, поднес ее Степану Аркадьичу.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чувство Левина, знал, что для него
все девушки в мире разделяются на два сорта:
один сорт — это
все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют
все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она
одна, не имеющая никаких слабостей и превыше
всего человеческого.
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт, на котором
всё вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И
всё от женщин. Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась
одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
— О моралист! Но ты пойми, есть две женщины:
одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе
всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Она видела, что сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили
одни по улицам, многие не приседали и, главное, были
все твердо уверены, что выбрать себе мужа есть их дело, а не родителей.
Все, с кем княгине случалось толковать об этом, говорили ей
одно: «Помилуйте, в наше время уж пора оставить эту старину.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув в зеркало, она с радостью заметила, что она в
одном из своих хороших дней и в полном обладании
всеми своими силами, а это ей так нужно было для предстоящего: она чувствовала в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее
одну и сделать предложение. И тут только в первый раз
всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее
одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Есть люди, которые, встречая своего счастливого в чем бы то ни было соперника, готовы сейчас же отвернуться от
всего хорошего, что есть в нем, и видеть в нем
одно дурное; есть люди, которые, напротив, более
всего желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут в нем со щемящею болью в сердце
одного хорошего.
А это франтик петербургский, их на машине делают, они
все на
одну стать, и
все дрянь.
Все эти дни Долли была
одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет
всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Я
одно скажу, — начала Анна, — я его сестра, я знаю его характер, эту способность
всё,
всё забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал.
Она была не вновь выезжающая, у которой на бале
все лица сливаются в
одно волшебное впечатление; она и не была затасканная по балам девушка, которой
все лица бала так знакомы, что наскучили; но она была на середине этих двух, — она была возбуждена, а вместе с тем обладала собой настолько, что могла наблюдать.
—
Все или
один?» И, не помогая мучившемуся юноше, с которым она танцовала, в разговоре, нить которого он упустил и не мог поднять, и наружно подчиняясь весело-громким повелительным крикам Корсунского, то бросающего
всех в grand rond, [большой круг,] то в chaîne, [цепь,] она наблюдала, и сердце ее сжималось больше и больше.
— Нет, я и так в Москве танцовала больше на вашем
одном бале, чем
всю зиму в Петербурге, — сказала Анна, оглядываясь на подле нее стоявшего Вронского. — Надо отдохнуть перед дорогой.
Один этот вопрос ввел Левина во
все подробности хозяйства, которое было большое и сложное, и он прямо из коровника пошел в контору и, поговорив с приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо прошел наверх в гостиную.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил
один, но топил и занимал
весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была
одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом жизни, от которогo зависело
всё ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
Вагоны, столбы, люди,
всё, что было видно, — было занесено с
одной стороны снегом и заносилось
всё больше и больше.
Он чувствовал, что
все его доселе распущенные, разбросанные силы были собраны в
одно и с страшною энергией были направлены к
одной блаженной цели.
Графиня Лидия Ивановна была друг ее мужа и центр
одного из кружков петербургского света, с которым по мужу ближе
всех была связана Анна.
— Но ей
всё нужно подробно. Съезди, если не устала, мой друг. Ну, тебе карету подаст Кондратий, а я еду в комитет. Опять буду обедать не
один, — продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. — Ты не поверишь, как я привык…
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и рассказала
все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись
одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и ответить на записки и письма, которые у нее скопились на столе.
Ей так легко и спокойно было, так ясно она видела, что
всё, что ей на железной дороге представлялось столь значительным, был только
один из обычных ничтожных случаев светской жизни и что ей ни пред кем, ни пред собой стыдиться нечего.
Баронесса надоела, как горькая редька, особенно тем, что
всё хочет давать деньги; а есть
одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в восточном строгом стиле, «genre рабыни Ребеки, понимаешь».
Надо было покориться, так как, несмотря на то, что
все доктора учились в
одной школе, по
одним и тем же книгам, знали
одну науку, и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор
один знает что-то особенное и
один может спасти Кити.
Он, как доживший, не глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на
всю эту комедию, тем более, что едва ли не он
один вполне понимал причину болезни Кити.
— Да, это само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо
всё еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы.
Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во
всем: ты и ты,
одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было того, чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
Как будто
всё, что было хорошего во мне,
всё спряталось, а осталось
одно самое гадкое.
Петербургский высший круг собственно
один;
все знают друг друга, даже ездят друг к другу.
— Разве вы не знаете, что вы для меня
вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать.
Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня
одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он
одними губами; но она слышала.
Но не
одни эти дамы, почти
все, бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка, как будто это мешало им. Только
один Алексей Александрович ни разу не взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно
одно желанье его жизни, заменившее ему
все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
Кроме хозяйства, требовавшего особенного внимания весною, кроме чтения, Левин начал этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы характер рабочего в хозяйстве был принимаем зa абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно,
все положения науки о хозяйстве выводились не из
одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего.
Чем дальше он ехал, тем веселее ему становилось, и хозяйственные планы
один лучше другого представлялись ему: обсадить
все поля лозинами по полуденным линиям, так чтобы не залеживался снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных с травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а для удобрения устроить переносные загороды для скота.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру не
одного его, но и
всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже
всё знают. Обидной, станет 30 сажен. Говорит слова, а сам ничего не понимает».
—
Всё молодость, окончательно ребячество
одно. Ведь покупаю, верьте чести, так, значит, для славы
одной, что вот Рябинин, а не кто другой у Облонского рощу купил. А еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу. Пожалуйте-с. Условьице написать…
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать
один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин
все медлил у него в комнате, говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
И из
всех людей с ним
одним Вронский хотел бы говорить про свою любовь.
Он чувствовал, что Яшвин
один, несмотря на то, что, казалось, презирал всякое чувство, —
один, казалось Вронскому, мог понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила
всю его жизнь.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это
всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера:
один их, а другой другого полка.
— Ну, уж вы нам задали вчера, — сказал
один из пришедших, —
всю ночь не давали спать.
Оглядевшись в полусвете денника, Вронский опять невольно обнял
одним общим взглядом
все стати своей любимой лошади.