Неточные совпадения
— Да, сестра, — говорил он, наклонив к Ларисе голову
и приподняв на виске волосы, — здесь тоже в мои тридцать лет есть серебряные нити,
и их выпряла эта прекрасная белая ручка этой прекрасной Александры Ивановны…
Так уж предоставь мне лучше вас знать эту Александру Ивановну, — заключил он, ударяя себя пальцем в грудь,
и затем еще раз сжал сестрину руку
и уехал.
— Ну, вот
уж и побил! ничего подобного не было, но он заставил меня сознаться, что я не имею права поднимать
такого тоста.
— Да, но все-таки, я, конечно,
уж, если за что на себя не сетую,
так это за то, что исполнил кое-как свой долг по отношению к сестре. Да
и нечего о том разговаривать, что
уже сделано
и не может быть переделано.
— Ну, помнишь, ведь я обещал тебе, что я буду помогать
и даже определил тебе триста рублей в год, но мне, дружочек Лара,
так не везет, — добавил он, сжимая руку сестре, — мне
так не везет, что даже одурь подчас взять готова! Тяжко наше переходное время! То принципы не идут в согласие с выгодами, то… ах, да
уж лучше
и не поднимать этого! Вообще тяжело человеку в наше переходное время.
— Покрепись, Ларушка, покрепись, подожди! У меня все это настраивается,
и прежде бог даст хорошенько подкуемся, а тогда
уж для всех
и во всех отношениях пойдет не та музыка. А теперь покуда прощай, — добавил он, вставая
и целуя Ларису в лоб, а сам подумал про себя: «Тьфу, черт возьми, что это
такое выходит! Хотел у ней попросить, а вместо того ей же еще наобещал».
— Это все равно, зачем ты дурно их берег? но все это
уже относится к архивной пыли прошлого, печально то лишь, что все, что было
так легко холодной
и нелюбящей жене, то оказалось невозможным для самой страстной одалиски: фонды мои стоят плохо
и мне грозит беда.
Так, знаешь: «а-а-а-а!» — как будто она хочет кого-то удержать над самою пропастью,
и вдруг… смотрю,
уж свечи на полу,
и, когда я нагнулась, чтобы поднять их, потому что она не обращала на них внимания, кажется, я слышала слово…
— А
уж это опять мне вас позвольте спросить: как вы это
так? Я червей копал, потому что мы с Филетером Иванычем собираемся рыбу
удить, а вы меня под ребра,
и испугали. Я Евангел Минервин, священник
и майора Форова приятель.
— А как же-с: разве вы его не усматриваете? Помните, в комедии господина Львова было сказано, что «прежде все сочиняли, а теперь-де описывают», а
уж ныне опять все сочиняют: людей
таких вовсе не видим, про каких пишут… А вот
и отец Филетер идет.
— Ну
так вот же я вам подарок припас: это
уж не о бревне, упавшем
и никого не убившем, а о бревне, упавшем
и убившем свободу.
Висленев
такой выходки никак не ожидал, потому что он не видал никакой причины укладываться теперь
и спать,
и не чувствовал ни малейшего позыва ко сну; но помешать Форову
и отцу Евангелу, когда они
уж уснули, он, разумеется, не захотел,
и решил побродить немножко по кустарникам.
— Ну да, рассказывай, придешь ты, как же! Нет
уж, брат, надо было ко мне сюда не садиться, а
уж как сел,
так привезу, куда захочу. У нас на Руси на то
и пословица есть: «на чьем возу едешь, того
и песенку пой».
Это
уже давно чувствовали
и другие, но только они не были
так решительны
и не смели сказать того, что сказал им Горданов; но зато же Павел Николаевич нашел себе готовую большую поддержку.
Возвратясь в Петербург после трехлетнего отсутствия, Горданов был уверен, что здесь в это время весь хаос понятий
уже поосел
и поулегся, —
так он судил по рассказам приезжих
и по тону печати, но стройность, ясность
и порядок, которые он застал здесь на самом деле, превзошел его ожидания
и поразили его.
— Были? Вы «бедная пастушка, ваш мир лишь этот луг»
и вам простительно не знать, что
такое нынче называется порядочные деньги. Вы ведь, небось, думаете, что «порядочные деньги» это значит сто рублей, а тысяча
так уж это на ваш взгляд несметная казна.
— Да-а-с, сумасшедший, а вы что же меня допрашиваете! Мы ведь здесь с вами двое с глаза на глаз, без свидетелей,
так вы немного с меня возьмете, если я вам скажу, что я этому не верю
и что верить здесь нечему, потому что пятьдесят тысяч были, они действительно украдены,
и они в руках Кишенского,
и из них
уже вышло не пятьдесят тысяч, а сто пятьдесят,
и что же вы, наконец, из всего этого возьмете?
Он чувствовал, что он становится теперь какой-то припадочный; прежде, когда он был гораздо беднее, он был несравненно спокойнее, а теперь, когда он
уже не без некоторого запасца, им овладевает бес, он не может отвечать за себя.
Так, чем рана ближе к заживлению, тем она сильнее зудит, потому-то Горданов
и хлопотал скорее закрыть свою рану, чтобы снова не разодрать ее в кровь своими собственными руками.
— Да; то поляки
и жиды, они
уже так к этому приучены целесообразным воспитанием: они возьмутся за дело,
так одним делом тогда
и занимаются,
и не спорят, как вы, что честно
и что бесчестно, да
и они попадаются, а вы рыхлятина, вы на всем переспоритесь
и перессоритесь, да
и потом все это вздор, который годен только в малом хозяйстве.
— Слава богу; а то я что-то читал дурацкое-предурацкое: роман, где какой-то компрометированный герой школу в бане заводит
и потом его за то вся деревня будто столь возлюбила, что хочет за него «целому миру рожу расквасить» —
так и думал:
уж это не Ясафушка ли наш сочинял? Ну а он что же
такое пишет?
— Ничего я не отзвонила, потому что он нынче держит немца лакея, ужасного болвана, которому он только кивнет,
и тот сейчас выпроводит:
уже такие примеры были
и с Паливодовой,
и с Ципри-Кипри, а денег он мне не отдал, потому что, говорит, «вам больше не следует».
— Да, он умный
и им надо дорожить, он тоже говорил, что глупость совсем уничтожить
уже нельзя, а хорошо вот, если бы побольше наших шли в цензурное ведомство. Кишенский ведет дело по двойной бухгалтерии — это
так и называется «по двойной бухгалтерии». Он приплелся разом к трем разным газетам
и в каждой строчит в особом направлении,
и сводит все к одному; он чужим поддает, а своим сбавит где нужно, а где нужно — наоборот.
К
такому положению Висленев
уже привык, да оно вправду не было
уже и тяжко в сравнении с тем, когда он, по возвращении в Петербург, питался хлебами добродетельной Ванскок.
— Да
уж это
так и пойдет.
Видясь с нею после этого в течение нескольких дней в № 7 квартиры Кишенского, где была семейная половина этого почтенного джентльмена, Горданов убедился, что он сдает Висленева в
такие ежовые рукавицы, что даже после того ему самому, Горданову, становилось знакомым чувство, близкое к состраданию, когда он смотрел на бодрого
и не знавшего устали Висленева, который корпел над неустанною работой по разрушению «василетемновского направления», тогда как его самого
уже затемнили
и перетемнили.
Дело должен был начать Кишенский, ему одному известными способами, или по крайней мере способами, о которых другие как будто не хотели
и знать. Тихон Ларионович
и не медлил: он завел пружину, но она, сверх всякого чаяния, не действовала
так долго, что Горданов
уже начал смущаться
и хотел напрямик сказать Кишенскому, что не надо ли повторить?
Поличье, отобранное у Висленева, было самого ничтожного свойства
и арест его был очень не строг,
так что Алине Дмитриевне Фигуриной не стоило никаких особенных затруднений устроить свидание с арестантом, а потом было еще легче ввести его в суть дела
и потребовать от него услуги за услугу, брака за сбережение его сочинения, которое находится тут же, в части, в кармане Алины,
и сейчас может быть предъявлено, после чего Висленеву
уже не будет никакого спасения.
Так это
и тянулось, но вот
и еще грянул на голову Висленева новый удар: по прошествии первого полугодия его женатой жизни, Алина напомнила ему, что он, кажется, совсем позабыл о нуждах семьи,
и что счет издержкам, производимым ею из ее собственного кармана на домашние нужды
и содержание детей, составляет
уже слишком значительную сумму.
Горданову Иосаф Висленев сообщал
и свои надежды, что эти три тысячи зато будут для него последним уроком, что он их выплатит, как наказание за свою неуместную доверчивость,
и откланяется; но пока он искал средства расплатиться
и раскланяться, прошло еще полгода,
и ему был предъявлен второй счет на
такую же сумму, от признания которой не было возможности уклониться после того, как эта статья раз
уже была признана,
и Висленев явился должником своей жены
уже не на три, а на шесть тысяч рублей.
— Ну да, обрадовались
уже, что суд у них есть,
так и валят,
и комар,
и муха.
— А что же
такое?
И стану. Ты думаешь, не стану? Нет, брат, меня перепилили: я
уже на все пойду.
— Постой же, — сказал он. — Если это заходит
уже так далеко, что есть место
и таким мрачным подозрениям, то я схожу к ним
и переговорю, как это можно кончить.
—
Так прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на твоих рысаках к ним, к этим подлецам, пока они не уехали на своих рысаках на пуант любоваться солнцем,
и скажи им, что дело не подается ни на шаг, что они могут делать со мной, что им угодно: могут сажать меня в долговую тюрьму, в рабочий дом, словом, куда только могут, но я не припишу на себя более ни одной лишней копейки долга; я не стану себя застраховывать, потому что не хочу делать мою кончину выгодною для моих злодеев,
и уж наверное (он понизил голос
и, весь побагровев, прохрипел)…
и уж наверное никогда не коснуся собственности моей сестры, моей бедной Лары, которой я обещался матери моей быть опорой
и от которой сам удалил себя, благодаря… благодаря… окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке…
— Разумеется! Ничего более
и не нужно, как передышку. Кто вам говорит, чтобы вы его выпустили как птицу на волю?
Уж наверно не я стану вам это предлагать, да
и он
уже так загонялся, что сам этого не требует, но дайте же ему передохнуть, чтоб он опять вам пригодился. Пусть он станет хоть немножко на ноги,
и тогда мы опять его примахнем.
У него действительно был
такой план,
и в ту минуту, до которой доведена наша история, Горданов действительно был
уже близок к его осуществлению.
Кишенский, занятый литературой, которая служила ему для поддержки одних концессионеров
и компаний
и для подрыва
и унижения других,
уже по ссудной кассе мало занимался: ею теперь вполне самостоятельно заправляла жена Висленева,
и ей-то
такой компаньон
и сотоварищ, как Горданов, был вполне находкой.
Но о всем этом не время было думать. В Петербурге Горданова ждала ужасная весть: все блага жизни, для которых он жертвовал всем на свете, все эти блага, которых он
уже касался руками, отпрыгнули
и умчались в пространство,
так что их не было
и следа,
и гнаться за ними было напрасно. Квартира № 8 сгорела. Пока отбивали железную дверь кладовой, в ней нашли
уже один пепел. Погибло все,
и, главное, залогов погибло вдесятеро более, чем на сумму, в которой они были заложены.
—
И пусть ее возьмет себе черт на орехи; нет,
уж видно спасать тебя,
так спасать: хочешь я тебя увезу?
Хуторок
и теперь
такой же невидимка, но он
уже не тот бобыльник, каким был в однодворческих руках: на него легла печать рачения
и вкуса.
— Ну,
и что же с этим делать? Ты, Катя, чудиха, право: ведь она девушка,
уж это
такой народ неблагодарный: как их ни люби, а придет пора, они не поцеремонятся
и отшатнутся, но потом
и опять вспомнят друзей.
Я
уж взяла на себя
такое терпенье, одна в доме неделю сидела
и дождалась ее на минуту, но что же с ней говорить: она вся в себя завернулась, а внутри как искра в соломе, вот-вот да
и вспыхнет.
Нет, — добавила она, — нет; я простая, мирная женщина; дома немножко деспотка: я не хочу удивлять, но только
уж если ты, милый друг мой, если ты выбрал меня, потому что я тебе нужна, потому что тебе не благо одному без меня,
так (Александра Ивановна, улыбаясь, показала к своим ногам),
так ты вот пожалуй сюда; вот здесь ищи поэзию
и силы, у меня, а не где-нибудь
и не в чем-нибудь другом,
и тогда у нас будет поэзия без поэта
и героизм без Александра Македонского.
Красивая
и хотя
уже не очень молодая, но победоносная женщина эта говорила с Висленевым
таким сладким языком, от которого этот бедняк, тершийся в петербургском вертепе сорока разбойников, давно отвык
и словно обрел потерянный рай.
— Да
так уж и бери, пожалуйста, я не знаю, когда я тебе отдам…
Так прошел год, два
и три: Летушка выросла, выровнялась
и расцвела, а муж ее подувял: в наружности его
и в одежде, во всем
уже виден был пьяница.
— В городе давно
уже это
так и положили, что Лета мужа не любит
и потому ей все равно, а он ее рад бы кому-нибудь с рук сбыть.
— Ах, боже! что это
такое? Вы слышите, вдруг хлынула вода! — воскликнула, вбегая в это время на балкон, Глафира Васильевна,
и тотчас же послала людей на фабричную плотину, на которой
уже замелькали огни
и возле них показывались тени.
— А если б
и так? Если б это
и каприз?
Так вы еще не знали, что
такая женщина, как я, имеет право быть капризною?
Так вы, прежде чем что-либо между нами,
уже укоряете меня в капризах? Прощайте!
— Ты, верно, думала, что ему
уже живого расстанья с тобою не будет, а он раскланялся
и был таков: нос наклеил. Вот, на же тебе!.. Люблю
таких мужчин до смерти
и хвалю.
— А я уважаю спиритов
и уверен, что они дадут нам нечто обновляющее. Смотрите:
узкое, старое или
так называемое церковное христианство обветшало,
и в него — сознайтесь — искренно мало кто верит, а в другой крайности, что же? Бесплодный материализм.
Александра Ивановна, слушая эти рассказы, все более
и более укреплялась во мнении, что она поступила
так, как ей следовало поступить, хотя
и начинала
уже сожалеть, что нужно же было всему этому случиться у нее
и с нею!