Неточные совпадения
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать
уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские
и свои вещи, которые она увезет к матери, —
и опять не могла на это решиться; но
и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это не может
так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
— Нет, вы
уж так сделайте, как я говорил, — сказал он, улыбкой смягчая замечание,
и, кратко объяснив, как он понимает дело, отодвинул бумаги
и сказал: —
Так и сделайте, пожалуйста,
так, Захар Никитич.
— Да, вот растем, — сказала она ему, указывая главами на Кити, —
и стареем. Tiny bear [Медвежонок]
уже стал большой! — продолжала Француженка смеясь
и напомнила ему его шутку о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской сказки. — Помните, вы бывало
так говорили?
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее
уже было не строго, глаза смотрели
так же правдиво
и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон.
И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
—
Так что ж, не начать ли с устриц, а потом
уж и весь план изменить? А?
— Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в
такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться,
и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб
уж ничего нельзя было делать руками.
— Ну,
уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины,
и есть… Я прелестных падших созданий не видал
и не увижу, а
такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины,
и все падшие —
такие же.
— Хорошо тебе
так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты
уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь,
и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
«Нынче
уж так не выдают замуж, как прежде», думали
и говорили все эти молодые девушки
и все даже старые люди.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин
и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она
уже успела взглянуть на Вронского
и оглянулась на Левина.
И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял
так же верно, как если б она сказала ему это словами. Но что же это за человек?
— Должно быть, мои слова на вас сильно действуют, что вы их
так помните, — сказал Левин
и, вспомнив, что он
уже сказал это прежде, покраснел.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских,
и не принимала никого,
так как
уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли
и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— Нет, душа моя, для меня
уж нет
таких балов, где весело, — сказала Анна,
и Кити увидела в ее глазах тот особенный мир, который ей не был открыт. — Для меня есть
такие, на которых менее трудно
и скучно….
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки
и почувствовали, что Анна в этот день совсем не
такая, как в тот, когда они
так полюбили ее, что она
уже не занята ими, — но только они вдруг прекратили свою игру с тетей
и любовь к ней,
и их совершенно не занимало то, что она уезжает.
Платья нужно было
так переделать, чтоб их нельзя было узнать,
и они должны были быть готовы
уже три дня тому назад.
Первый взрыв ревности, раз пережитый,
уже не мог возвратиться,
и даже открытие неверности не могло бы
уже так подействовать на нее, как в первый раз.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла
и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка,
и если ты
уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты
и ты, одна ты. Законы против
таких молодчиков всегда были
и есть! Да-с, если бы не было того, чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь
и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
— Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды
и много лимона, — говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать, заставляющая ребенка принимать лекарство, — а потом
уж шампанского немножечко, —
так, бутылочку.
Он не думал
уже о том, как этот ливень испортит гипподром, но теперь радовался тому, что, благодаря этому дождю, наверное застанет ее дома
и одну,
так как он знал, что Алексей Александрович, недавно вернувшийся с вод, не переезжал из Петербурга.
Вронский
уже несколько раз пытался, хотя
и не
так решительно, как теперь, наводить ее на обсуждение своего положения
и каждый раз сталкивался с тою поверхностностию
и легкостью суждений, с которою она теперь отвечала на его вызов.
В этот день было несколько скачек: скачка конвойных, потом двухверстная офицерская, четырехверстная
и та скачка, в которой он скакал. К своей скачке он мог поспеть, но если он поедет к Брянскому, то он только
так приедет,
и приедет, когда
уже будет весь Двор. Это было нехорошо. Но он дал Брянскому слово быть у него
и потому решил ехать дальше, приказав кучеру не жалеть тройки.
«Для Бетси еще рано», подумала она
и, взглянув в окно, увидела карету
и высовывающуюся из нее черную шляпу
и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она,
и ей
так показалось ужасно
и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым
и сияющим лицом вышла к ним навстречу
и, чувствуя в себе присутствие
уже знакомого ей духа лжи
и обмана, тотчас же отдалась этому духу
и начала говорить, сама не зная, что скажет.
Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «недостает только цирка с львами»,
и ужас чувствовался всеми,
так что, когда Вронский упал
и Анна громко ахнула, в этом не было ничего необыкновенного. Но вслед затем в лице Анны произошла перемена, которая была
уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица: то хотела встать
и итти куда-то, то обращалась к Бетси.
— Я
уже просил вас держать себя в свете
так, чтоб
и злые языки не могли ничего сказать против вас. Было время, когда я говорил о внутренних отношениях; я теперь не говорю про них. Теперь я говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали себя,
и я желал бы, чтоб это не повторялось.
Он любил
удить рыбу
и как будто гордился тем, что может любить
такое глупое занятие.
Трава пошла мягче,
и Левин, слушая, но не отвечая
и стараясь косить как можно лучше, шел за Титом. Они прошли шагов сто. Тит всё шел, не останавливаясь, не выказывая ни малейшей усталости; но Левину
уже страшно становилось, что он не выдержит:
так он устал.
Первый ряд, как заметил Левин, Тит шел особенно быстро, вероятно, желая попытать барина,
и ряд попался длинен. Следующие ряды были
уже легче, но Левин всё-таки должен был напрягать все свои силы, чтобы не отставать от мужиков.
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, был
уже скошен. Нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как можно больше скосить в этот день,
и досадно было на солнце, которое
так скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось еще
и еще поскорее
и как можно больше сработать.
Гриша плакал, говоря, что
и Николинька свистал, но что вот его не наказали
и что он не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это было слишком
уже грустно,
и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу
и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую
такою радостью ее сердце, что слезы выступили ей на глаза,
и она сама простила преступника.
Всё теперь казалось ему в доме Дарьи Александровны
и в ее детях совсем
уже не
так мило, как прежде.
«
И для чего она говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно
и фальшиво!
И дети чувствуют это. Выучить по-французски
и отучить от искренности», думал он сам с собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз
уже передумала
и всё-таки, хотя
и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
Почитав еще книгу о евгюбических надписях
и возобновив интерес к ним, Алексей Александрович в 11 часов пошел спать,
и когда он, лежа в постели, вспомнил о событии с женой, оно ему представилось
уже совсем не в
таком мрачном виде.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского,
уже думающего бороться с властью
и имеющего в этом свои симпатии
и антипатии, тогда как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом
и даром слова,
так редко встречающимся в той среде, в которой он жил.
И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь было для него
уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это
так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог
уже никак находить в нем прежнего интереса
и не мог не видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было основой всего дела.
— Знаете, вы напоминаете мне анекдот о советах больному: «вы бы попробовали слабительное». — «Давали: хуже». — «Попробуйте пиявки». — «Пробовали: хуже». — «Ну,
так уж только молитесь Богу». — «Пробовали: хуже».
Так и мы с вами. Я говорю политическая экономия, вы говорите — хуже. Я говорю социализм — хуже. Образование — хуже.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету,
и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело на месте, с тем чтобы с ним
уже не случалось более по этому вопросу того, что
так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника
и излагать свою, как вдруг ему говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
— Вам хорошо говорить, — сказала она, — когда у вас миллионы я не знаю какие, а я очень люблю, когда муж ездит ревизовать летом. Ему очень здорово
и приятно проехаться, а у меня
уж так заведено, что на эти деньги у меня экипаж
и извозчик содержатся.
Другое немножко неприятное было то, что новый начальник, как все новые начальники, имел
уж репутацию страшного человека, встающего в 6 часов утра, работающего как лошадь
и требующего
такой же работы от подчиненных.
Но Алексей Александрович еще не успел окончить своей речи, как Степан Аркадьич
уже поступил совсем не
так, как он ожидал. Степан Аркадьич охнул
и сел в кресло. — Нет, Алексей Александрович, что ты говоришь! — вскрикнул Облонский,
и страдание выразилось на его лице.
— Ах, батюшки,
уж пятый, а мне еще к Долговушину!
Так, пожалуйста, приезжай обедать. Ты не можешь себе представить, как ты меня огорчишь
и жену.
Совершенно незаметно, не взглянув на них, а
так, как будто
уж некуда было больше посадить, Степан Аркадьич посадил Левина
и Кити рядом.
— Сколько
таких Англичан, столько же
и женщин будет чиновников, — сказал
уже Сергей Иванович.
Сани у этого извозчика были высокие, ловкие,
такие, на каких Левин
уже после никогда не ездил,
и лошадь была хороша
и старалась бежать, но не двигалась с места.
Когда графиня Нордстон позволила себе намекнуть о том, что она желала чего-то лучшего, то Кити
так разгорячилась
и так убедительно доказала, что лучше Левина ничего не может быть на свете, что графиня Нордстон должна была признать это
и в присутствии Кити без улыбки восхищения
уже не встречала Левина.
Душевное расстройство Алексея Александровича всё усиливалось
и дошло теперь до
такой степени, что он
уже перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда неиспытанное им счастье.
Волны моря бессознательной жизни стали
уже сходиться над его головой, как вдруг, — точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него, — он вздрогнул
так, что всем телом подпрыгнул на пружинах дивана
и, упершись руками, с испугом вскочил на колени.
«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни на чем он не мог остановиться. Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого
уже не было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень
и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. «
Так сходят с ума, — повторил он, —
и так стреляются… чтобы не было стыдно», добавил он медленно.
В действительности же, это убедительное для него «разумеется» было только последствием повторения точно
такого же круга воспоминаний
и представлений, чрез который он прошел
уже десятки раз в этот час времени.
Проводив княгиню Бетси до сеней, еще раз поцеловав ее руку выше перчатки, там, где бьется пульс,
и, наврав ей еще
такого неприличного вздору, что она
уже не знала, сердиться ли ей или смеяться, Степан Аркадьич пошел к сестре. Он застал ее в слезах.
— Мне вас ужасно жалко!
И как бы я счастлив был, если б устроил это! — сказал Степан Аркадьич,
уже смелее улыбаясь. — Не говори, не говори ничего! Если бы Бог дал мне только сказать
так, как я чувствую. Я пойду к нему.