Неточные совпадения
От этих мыслей Паша, взглянув
на красный двор, перешел к другим: сколько раз он по нему бегал, сидя
на палочке верхом, и крепко-крепко тянул веревочку, которою, как бы уздою, была взнуздана палочка, и воображал, что это
лошадь под ним бесится и разбивает его…
Павел нарочно погоняет
лошадь и направляет ее
на эту дыру; но она ее перескакивает.
Он приехал
на собственных
лошадях, с своим человеком, несшим за ним картон с костюмами, в числе которых для Альнаскарова был сделан настоящий двубортный морской мундир, с якорным шитьем и с одной эполетой даже.
— Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают
на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены
на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший
на меня — как
лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
Полковник ездил к приходу
на низеньких дрожках,
на смирной и старой
лошади.
Накануне отъезда, Павел снова призвал Петра и стал его Христом богом упрашивать, чтобы он тех
лошадей,
на которых они поедут, сейчас бы загнал из поля, а то, обыкновенно, их ловить ходят в день отъезда и проловят целый день.
— Поворотим как-нибудь, — ответил Петр и начал поворачивать
лошадей; но при этом одна из пристяжных забежала за куст и оборвала постромки. Коляску так качнуло, что Иван даже не удержался
на козлах и полусвалился-полусоскочил с них.
Петр погнал
лошадей. Мужичок поскакал
на своей лошаденке. Иван едва удерживался
на козлах.
— Вот и Перцово! — сказал мужик, безбожно припрыгивая
на своей
лошади и показывая снятою им шляпой
на видневшуюся невдалеке усадьбу.
Яков тронул:
лошадь до самой Тверской шла покорной и самой легкой рысцой, но, как въехали
на эту улицу, Яков посмотрел глазами, что впереди никто очень не мешает, слегка щелкнул только языком, тронул немного вожжами, и рысак начал забирать; они обогнали несколько колясок, карет, всех попадавшихся извозчиков, даже самого обер-полицеймейстера; у Павла в глазах даже зарябило от быстрой езды, и его слегка только прикидывало
на эластической подушке пролетки.
— Чудная
лошадь! — воскликнул тот, смотря
на это благородное животное, которое опять уже пошло тихо и покорно.
— Оттого, что человека чувствует!.. Знает, кто ею правит!.. — И Яков снова щелкнул языком, и
лошадь снова понеслась; потом он вдруг,
на всех рысях, остановил ее перед палисадником одной дачи.
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да есть ли, говорю, у вас разум-то
на воле жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
Иван велел заложить ее себе в легонькие саночки, надел
на себя свою франтоватую дубленку, обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать
лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь.
Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать
на весь лес, да как будто бы человек десять кричали, и в то же время что есть духу гнал
лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что
лошадь очень потна, — сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.
«Что это, я говорю, ты мне предлагаешь, бестия ты этакая!» — и,
на мельницу ехавши, проехал мимо кабака благополучно, а еду назад — смерть: доподлинно, что уж дьявол мною овладел, — в глазах помутилось, потемнело, ничего не помню, соскочил с телеги своей, схватил с задней
лошади мешок — и прямо в кабак…
«Да вот, говорит, что: вчерашний день мы все пьяные ездили
на охоту верхами, и один, говорит, у меня охотник с
лошади свалился, прямо виском
на пенек, и убился.
На самой дороге во многих местах были зажоры, так что
лошади почти по брюхо уходили в них, а за ними и сани с седоками.
По случаю заувеи от леса,
на них очень много было снегу; езды по ним было довольно мало, поэтому дорога была
на них совершенно не утоптана, и
лошади проваливались
на каждом шагу.
Услышав довольно сильный стук одного экипажа, Юлия, по какому-то предчувствию и пользуясь тем, что
на дворе еще было довольно светло, взглянула в окно, — это в самом деле подъезжал Вихров
на щегольских, еще покойным отцом его вскормленных и сберегаемых серых
лошадях и в открытой коляске.
В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом с отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки,
на которых гуляли монастырские коровы и
лошади, как бы тонула в тумане росы.
Через несколько минут Вихров увидал, что они вдвоем поставили гроб
на старую тележонку, запрягли в нее
лошадь, и потом старикашка-отец что есть духу погнал с ним в село.
— Это, может, ваше высокородие, скотина
на нее наступила, как упала она в бесчувствии;
лошадь какая или корова
на нее наступила.
— Убил, ваше благородие, как легли мы с ней спать, я и стал ее бранить, пошто она мне
лошадь не подсобила отпрячь; она молчит; я ударил ее по щеке, она заплакала навзрыд. Это мне еще пуще досадней стало; я взял да стал ей ухо рвать; она вырвалась и убежала от меня
на двор, я нагнал ее, сшиб с ног и начал ее душить.
— Что это такое вы делаете — не даете мне
лошадей! — воскликнул он, входя к ней в залу, в которой
на столе были уже расставлены закуска и вина разные.
Кучер у первой же попавшейся
на дороге и очень большой деревни остановил
лошадей.
— Вы поправьте лошадьми-то, — сказал он Вихрову. — Наш-то барин не очень
на это складен, — прибавил он уже вполголоса.
Кучер шел около самого краюшка оврага;
лошади, несмотря
на крутейший спуск, несмотря
на то, что колеса затормозить у тарантаса было нечем, шажком следовали за ним.
Те, наконец, сделали последнее усилие и остановились. Кучер сейчас же в это время подложил под колеса кол и не дал им двигаться назад.
Лошади с минут с пять переводили дыхание и затем, — только что кучер крикнул: «Ну, ну, матушки!» — снова потянули и даже побежали, и, наконец, тарантас остановился
на ровном месте.
Луна, поднимаясь вверх, действительно все светлей и светлей начала освещать окрестность. Стало видно прежде всего дорогу, потом — лесок по сторонам; потом уж можно было различать поля и даже какой хлеб
на них рос.
Лошади все веселей и веселей бежали, кучер только посвистывал
на них.
Юноша, должно быть, побаивался своего дяденьки, потому что, чем ближе они стали подъезжать к жилищу, тем беспокойнее он становился, и когда, наконец, въехали в самую усадьбу (которая, как успел заметить Вихров, была даже каменная), он, не дав еще хорошенько кучеру остановить
лошадей и несмотря
на свои слабые ноги, проворно выскочил из тарантаса и побежал в дом, а потом через несколько времени снова появился
на крыльце и каким-то довольным и успокоительным голосом сказал Вихрову...
Лошади Мелкова были
на этот раз какие-то чистые, выкормленные; кучер его также как бы повеселел и прибодрился. Словом, видно было, что все это получило отличное угощение.
Приехали они
на Вихрова
лошадях и в его экипаже, которые, по милости Симонова, были по-прежнему в отличнейшем порядке. Барышни-девицы были все уже налицо у Юлии, и между всеми ими только и вертелся один кавалер, шафер Юлии, молоденький отпускной офицерик, самым развязным образом любезничавший со всеми барышнями.
Было часов шесть вечера. По главной улице уездного городка шибко ехала
на четверке почтовых
лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с кучером,
на широких козлах, помещался благообразный лакей в военной форме. Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика...
— Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, — в этом, видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты
на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, — так не то что уж сам, а
лошадь под тобой дрожит и прядает ушами, видевши и, может быть, понимая, что тут происходит.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом
на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…