Неточные совпадения
— Не смею входить в ваши расчеты, —
начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно не в состоянии
будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я
буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему
будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
Здесь молодой человек (может
быть, в первый раз) принес некоторую жертву человеческой природе: он
начал страшно, мучительно ревновать жену к наезжавшему иногда к ним исправнику и выражал это тем, что бил ее не на живот, а на смерть.
Чем выше все они стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее
начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он
был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
— Это, мой милый друг, —
начал он неторопливо, —
есть неведомые голоса нашей души, которые говорят в нас…
По вечерам, — когда полковник,
выпив рюмку — другую водки,
начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и
начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно
было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в чем бы то ни
было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями
начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец
начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
— Я вот, —
начал он не совсем даже твердым голосом: — привезу к вам запасу всякого… ну, тащить вы, полагаю, не
будете, а там… сколько следует — рассчитаем.
Он переделан
был из кожевенного завода, и до сих пор еще сохранил запах дубильного
начала, которым пропитаны
были его стены.
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и
начал читать, то
есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
— Это, значит, решено! —
начал опять Плавин. — Теперь нам надобно сделать расчет пространству, — продолжал он, поднимая глаза вверх и, видимо, делая в голове расчет. —
Будет ли у вас в зале аршин семь вышины? — заключил он.
— Теперь-с, станем размеривать, —
начал Плавин, — для открытой сцены сажени две, да каждый подзор по сажени?.. Ровно так
будет!.. — прибавил он, сосчитав шагами поперек залы.
Публика
начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже
был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это
было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно
было сказать только одно, что он целый день
пил и никогда не
был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он
был называем: «Гаврило Насосыч».
В гимназии Вихров тоже преуспевал немало: поступив в пятый класс, он должен
был начать учиться математике у Николая Силыча.
— А что, скажи ты мне, пан Прудиус, —
начал он, обращаясь к Павлу, — зачем у нас господин директор гимназии нашей существует? Может
быть, затем, чтобы руководить учителями, сообщать нам методы, как вас надо учить, — видал ты это?
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле
начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и
пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил...
— Играю, — отвечал Павел и
начал наигрывать знакомые ему пьесы с чувством, какое только
было у него в душе.
— Ты знаешь, —
начала, наконец, она, — мы переезжаем в Москву! — Голос ее при этом
был неровен, и на щеках выступил румянец.
— Это что такое еще он выдумал? — произнес полковник, и в старческом воображении его
начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы: сын теперь хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег
будет проживать — сопьется, пожалуй, заболеет.
— Я вам опять повторяю, —
начал он голосом, которым явно хотел показать, что ему скучно даже говорить об этом, — что денег ваших мне нисколько не нужно: оставайтесь с ними и
будьте совершенно покойны!
— Ну так вот что, мой батюшка, господа мои милые, доложу вам, —
начала старуха пунктуально, — раз мы, так уж сказать, извините, поехали с Макаром Григорьичем чай
пить. «Вот, говорит, тут лекарев учат, мертвых режут и им показывают!» Я, согрешила грешная, перекрестилась и отплюнулась. «Экое место!» — думаю; так, так сказать, оно оченно близко около нас, — иной раз ночью лежишь, и мнится: «Ну как мертвые-то скочут и к нам в переулок прибегут!»
— Завтрашний день-с, —
начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне все говорит: «Сколько, говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня не
был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
— А я вот-с, — продолжал Павел,
начиная уже горячиться, — если с неба звезды
буду хватать, то выйду только десятым классом, и то еще через четыре года только!
— Нет, племя-то, которое
было почестней, —
начал он сердитым тоном, — из-под ваших собирателей земли русской ушло все на Украину, а другие, под видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших.
Павла покоробило даже при этих словах. Сам он
был в настоящие минуты слишком счастлив, — будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных цветах, — чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко; так что он, больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и
начал прощаться.
— Тут все дело в ревности, —
начал Постен с прежней улыбкой и, по-видимому, стараясь придать всему разговору несколько легкий оттенок. — Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в это время
был в своем имении и, разумеется, как сосед, бывал у нее; она так
была больна, так скучала…
— Да, он всегда желал этого, — произнес, почти с удивлением, Постен. — Но потом-с!.. —
начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. — Когда сам господин Фатеев приехал в деревню и когда все мы — я, он, Клеопатра Петровна — по его же делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников,
бывши, по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом.
— Грамоте-то, чай, изволите знать, —
начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, — подите по улицам и глядите, где записка
есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь — в ней всяких объявлений
есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть?
— Не знаю, Анна Гавриловна, —
начал он, покачивая головой, — из каких вы источников имеете эти сведения, но только, должно
быть, из весьма недостоверных; вероятно — из какой-нибудь кухни или передней.
Анна Гавриловна опять немного покраснела; она очень хорошо поняла, что этот намек
был прямо на нее сказан. Еспер Иваныч
начал уже слушать этот разговор нахмурившись.
— Знаешь что?.. —
начала она, после некоторого молчания. — Ты прежде гораздо лучше
был.
— Ах, сделайте одолжение, я очень
буду рад с вами жить, — подхватил Павел простодушно. Ему
начал его новый знакомый уже нравиться. — А скажите, это далеко отсюда?
— Евангелие, —
начал он совершенно серьезным тоном, — я думаю, должно
быть на столе у каждого.
— Мне про вас очень много говорили, —
начал Салов, устремляя на Павла довольно проницательный взгляд, — а именно — ваш товарищ Живин, с которым я
был вместе в Демидовском.
— Послушайте, —
начал Салов тоном явного сожаления, — я
буду с вами говорить о философии, а вы
будете мне приводить доказательства из катехизиса.
Я очень хорошо понимаю, что разум
есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него
есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и
начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души — это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
Она, как показалось Павлу,
была с ним нисколько не менее любезна, чем и с Неведомовым, который
был на уроке и позапоздал прийти к
началу обеда, но когда он пришел, то, увидев вновь появившегося молодого человека, радостно воскликнул: «Боже мой, Марьеновский!
— Какой славный малый, какой отличный, должно
быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «Какую ты это песню
поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай, говорю, вместе
петь». — «Давайте!» — говорит… И
начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно
быть… бесподобный!
— А у нас в Казани, —
начал своим тоненьким голосом Петин, — на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять;
были и квартальные и вздумали
было унимать народ: «Тише, господа, тише!» Народ-то и
начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! — И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.
Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он
начал понимать, что это
были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи,
был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником — за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
— Батюшка! —
начал он слегка дрожащим голосом. — У нас очень дурно
едят люди.
Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович
начинал говорить в этом тоне. «Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал — а сидит в деревне и
пьет!» — думал он в настоящую минуту про себя.
— Я давно, Михаил Поликарпович, желала
быть у вас, —
начала как бы совершенно искренним голосом m-me Фатеева, — и муж мой тоже, но он теперь уехал в вологодское имение свое и — как воротится, так непременно
будет у вас.
— Вот-с, как это
было, —
начал Михаил Поликарпович, — не полковник, а майор подошел к ней, и только
было наклонился, чтобы руку ей подать и отвести в карету, она выхватила из-под фартука кинжал да и пырнула им его.
Все пошли за ней, и — чем ужин более приближался к концу, тем Павел более
начинал чувствовать волнение и даже какой-то страх, так что он почти не рад
был, когда встали из-за стола и
начали прощаться.
— Да, не измените! — произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу «Париж», чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой
была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же
начать с нею разговаривать и любезничать.
Он, должно
быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне
начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо…
Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная
была, и говорит: «Представимте, mesdames, сами из себя статуй!» И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и
начали разные позы принимать…
При прощании просили
было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно
начал солидничать. Петин тоже
было отговаривался, что уже — некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.
То, о чем m-me Фатеева,
будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась,
начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего
было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.
— Послушай, Макар Григорьев, я не могу от тебя этого принять, —
начал Павел прерывающимся от волнения голосом. — Чтобы я на свое… как,
быть может, ты справедливо выразился… баловство стал у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, — этого я не могу себе позволить.