Неточные совпадения
Когда Вихровы въехали в Новоселки и вошли в переднюю дома,
их встретила Анна Гавриловна, ключница Еспера Иваныча,
женщина сорока пяти лет, но еще довольно красивая и необыкновенно чистоплотная из себя.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии;
он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к
женщине — всегда составляли лучшую усладу
его жизни.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости,
он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою
женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для
него самого чувству целомудрия,
он как бы хотел уверить целый мир, что
он вовсе не знал утех любви и что это никогда для
него и не существовало.
Жена у
него была
женщина уже не первой молодости, но еще прелестнейшая собой, умная, добрая, великодушная, и исполненная какой-то особенной женской прелести; по рождению своему, княгиня принадлежала к самому высшему обществу, и Еспер Иваныч, говоря полковнику об истинном аристократизме, именно ее и имел в виду.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что
он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно,
он должен был полюбить
женщину, равную
ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла
ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для
него была святыней, ангелом чистым, пред которым
он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении
женщины его круга
он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она
его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у
них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Павел сейчас же догадался, что это была та самая
женщина, которую
он видел на доске.
Надобно было подговорить некоего Разумова, бывшего гимназиста и теперь уже служившего в казенной палате, мальчишку очень бойкого, неглупого, но в корень развращенного, так что и женщин-то играть
он брался не по любви к театру, а скорей из какого-то нахальства, чтобы иметь, возможность побесстыдничать и сделать несколько неблагопристойных движений.
Он в ней первой увидел, или, лучше сказать, в первой в ней почувствовал
женщину:
он увидел ее белые руки, ее пышную грудь, прелестные ушки, и с каким бы восторгом
он все это расцеловал!
—
Женщины воображают, что если мужчина молчит, так
он непременно мечтает! — отвечал
он ей насмешливо, а потом, обратившись к Мари, прибавил самым развязным тоном: — Adieu, [Прощайте (франц.).] кузина!
Ванька в последнее время тоже завел сердечную привязанность к особе кухарки, на которой обещался даже жениться, беспрестанно бегал к ней, и жена Симонова (
женщины всегда бывают очень сострадательны к подобным слабостям!) с величайшей готовностью исполняла
его должность.
— Главное тут, кузина, — говорил
он, — мне надобен дневник
женщины, и я никак не могу подделаться под женский тон: напишите, пожалуйста, мне этот дневник!
Есперу Иванычу тоже хотелось:
ему, может быть, даже думалось, что один вид и присутствие до сих пор еще любимой
женщины оживят
его.
— Ужасная! — отвечал Абреев. —
Он жил с madame Сомо. Та бросила
его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за
его поручительством… Полковой командир два года спасал
его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел
его исключить из службы… Теперь
его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти
женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
«Стоило семь лет трудиться, — думал
он, — чтобы очутиться в удушающей, как тюрьма, комнате, бывать в гостях у полуидиота-дяди и видеть счастье изменившей
женщины!
Несколько красивых и моложавых лиц монахинь, стоявших назади церкви, и пение невидимых клирошанок на хорах возбудили в
нем мысль о
женщине и о собственной несчастной любви.
Павел велел дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье.
Он решился съездить к Мари с утренним визитом, и
его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой
женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где жила Мари,
он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.
Воспитанный в благочинии семейной и провинциальной жизни, где считалось, что если чиновник — так чиновник, монах — так монах, где позволялось родить только
женщинам замужним, где девушек
он привык видеть до последнего крючка застегнутыми, — тут
он вдруг встретил бог знает что такое!
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора была, по этому делу, блистательна.
Он разбил ее на две части: в первой
он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, — для того
он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была
женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части
он говорит, что она хотела сделать это преступление, — и это доказывает
он ее нелюбовью к мужу, ссорами с
ним, угрозами…
— Прямо писал
ему: «Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению делается светской
женщиной — холодна, горда, неприступна?..» Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!..
Он почувствовал, что рука ее сильно при этом дрожала. Что касается до наружности, то она значительно похорошела: прежняя, несколько усиленная худоба в ней прошла, и она сделалась совершенно бель-фам [Бель-фам — видная, представительная, полная
женщина.], но грустное выражение в лице по-прежнему, впрочем, оставалось.
— Да, вот на это
они тоже мастерицы: мужу как раз глаза выцарапают, — это
их дело! — подхватил полковник. Вообще
он был о всех
женщинах не слишком высокого понятия, а об восточных — и в особенности.
«Дрянь этакая, — подумал
он. — Я обладаю прелестнейшею
женщиною, а она воображает, что я на нее взгляну…»
— И поверьте мне, — продолжала Фатеева, как бы не слушая
его, — я несчастная, но не потерянная
женщина. Тогда вы не хотели замечать меня…
«
Женщина в нашем обществе угнетена,
женщина лишена прав,
женщина бог знает за что обвиняется!» — думал
он всю дорогу, возвращаясь из деревни в Москву и припоминая на эту тему различные случаи из русской жизни.
— Я думаю, та мысль, — отвечал
он, — что
женщина может любить несколько раз и с одинаковою пылкостью.
— Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, — возразил
ему Неведомов. — Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам
женщин — нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы
им, что
они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете», что для человека одно из самых ужасных мучений — это подозревать, например, что мать небезупречна…
— Ну, что ж — Шекспир ваш? Согласитесь, что в
его взгляде на
женщину могло и должно было остаться много грубого, рыцарского понимания.
Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей;
он всякую
женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, — и странное дело: кузина Мари как-то у
него была больше всех в этом случае перед глазами!
Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал
его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие
его не было уязвляемо ее равнодушием;
его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она,
женщина.
Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
Но еще хорошо, что нянька у
него отличнейшая
женщина была, еще за маленьким за
ним ходила!..
— Сделай милость, не догадался! — произнесла Фатеева, покачав головой. — Ни один мужчина, — прибавила она с ударением, — никогда не показал бы
женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась
ему.
— Ты, ангел мой,
женщина очень умная, — начал
он, — но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать!
— Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому
женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично
им.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из
женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у
него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у
него низводятся до людей, но зато и люди, герои
его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал
их.
— «Посмотрите, — продолжал
он рассуждать сам с собой, — какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная
женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!..»
На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен.
Его никто не предупредил, что
он встретит у Вихрова
женщину… И кто она была — родственница, или… но, впрочем,
он вежливо поклонился ей.
— Ну, Макар Григорьич, ты не знаешь и не можешь своим языком говорить о
женщинах нашего круга, — остановил
его Павел.
—
Он меня любил как хорошенькую
женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом,
он еще — скупец ужасный.
— Что это Замин вздумал представлять, как мужика секут; я тут, я думаю, сидела; я
женщина… Стало быть,
он никакого уважения ко мне не имеет.
«Отчего я не могу любить этой
женщины? — думал
он почти с озлоблением. — Она возвратилась бы ко мне опять после смерти мужа, и мы могли бы быть счастливы».
Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже плачет.
«Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у
его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала,
он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная
женщина! Бог с
ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай...
Муж представил мне
его как своего друга, и так как m-r Постен имеет весьма вкрадчивый и лукавый характер, то
он, вероятно, узнал от мужа о наших отношениях; случай
ему представлялся удобный поухаживать за молоденькой
женщиной в подобном положении, и
он начал, — и точно уж в этом случае надо отдать честь
его настойчивости!..
«Неужели Неведомов прав, — думал
он, — что мы можем прочно любить только
женщин безупречных?» Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни, в которой не было ни цели, ни дела никакого.
Это люди, может быть, немного и выше стоящие
их среды, но главное — ничего не умеющие делать для русской жизни: за неволю
они все время возятся с
женщинами, влюбляются в
них, ломаются над
ними; точно так же и мы все, университетские воспитанники…
Воображение перенесло
его в деревню;
он описал отчасти местность, окружающую Перцово (усадьбу Фатеевой), и описал уже точь-в-точь господский дом перцовский, и что в
его гостиной сидела молодая
женщина, но не Клеопатра Петровна, а скорее Анна Ивановна, — такая же воздушная, грациозная и слабенькая, а в зале муж ее, ни много ни мало, сек горничную Марью за то, что та отказывала
ему в исканиях.
«Милый друг, — писал
он, — я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я
его не выдумал; мне
его дала и нарезала
им глаза наша русская жизнь; я пишу за
женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты.
И никто этих
женщин, сколько я ни прислушивался к толкам об
них, не пожалел даже; а потому я хочу сказать за
них слово, как рыцарь ихний, выхожу за
них на печатную арену и, сколько мне кажется, заступлюсь за
них — если не очень даровито, то, по крайней мере, горячо и совершенно искренно!..
— Но мы, однако, видели, — возразил Марьеновский, — что
он жил здесь с
женщиной, и прехорошенькой.
Он полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать
его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда
он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, — когда молодая
женщина с криком убежала от мужа, — Замин затряс головой и воскликнул...