Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна
женщина не может
их выдержать, не так ли?
Купцы уходят. Слышен голос
женщины: «Нет, ты не смеешь не допустить меня! Я на тебя нажалуюсь
ему самому. Ты не толкайся так больно!»
Городничий. Ну, уж вы —
женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты, душа моя, обращалась с
ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Деревни наши бедные,
А в
них крестьяне хворые
Да
женщины печальницы,
Кормилицы, поилицы,
Рабыни, богомолицы
И труженицы вечные,
Господь прибавь
им сил!
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили господа.
Свезти
его в Италию
Сулились, да уехали…
А
он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки дом покинули
(Озлилась круто
женщина),
Кому здесь дело есть?
Да у
него ни спереди,
Ни сзади… кроме голосу… —
«Зато уж голосок...
Сверх того, хотя
он робел и краснел в присутствии
женщин, но под этою робостью таилось то пущее сластолюбие, которое любит предварительно раздражить себя и потом уже неуклонно стремится к начертанной цели.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид
его более омерзительным, надели на
него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много
женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали
их, ловили молодых парней и прятали
их в подполья, ели младенцев, а у
женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже,
они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Она так тихо подошла к
нему, как будто под атласным домино, довольно, впрочем, явственно обличавшем ее воздушные формы, скрывалась не
женщина, а сильф.
По-видимому, эта
женщина представляла собой тип той сладкой русской красавицы, при взгляде на которую человек не загорается страстью, но чувствует, что все
его существо потихоньку тает.
Весело шутя с предводительшей,
он рассказывал ей, что в скором времени ожидается такая выкройка дамских платьев, что можно будет по прямой линии видеть паркет, на котором стоит
женщина.
С полною достоверностью отвечать на этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важном предмете догадки, то можно предположить одно из двух: или что в Двоекурове, при немалом
его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться
женщинам), которого
он не оправдал, или что на
него было возложено поручение, которого
он, сробев, не выполнил.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как
он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но
он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от
него, я поступлю как самая позорная, гадкая
женщина, — это
он знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».
— Алексей Александрович, — сказала она, взглядывая на
него и не опуская глаз под
его устремленным на ее прическу взором, — я преступная
женщина, я дурная
женщина, но я то же, что я была, что я сказала вам тогда, и приехала сказать вам, что я не могу ничего переменить.
— То есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что
он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [
Он ухаживает зa молодой и красивой
женщиной,] a муж светский должен быть только польщен этим.
— Я, напротив, полагаю, что эти два вопроса неразрывно связаны, — сказал Песцов, — это ложный круг.
Женщина лишена прав по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо не забывать того, что порабощение
женщин так велико и старо, что мы часто не хотим понимать ту пучину, которая отделяет
их от нас, — говорил
он.
Ему даже казалось, что она, истощенная, состаревшаяся, уже некрасивая
женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна.
И старый князь, и Львов, так полюбившийся
ему, и Сергей Иваныч, и все
женщины верили, и жена
его верила так, как
он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых русского народа, весь тот народ, жизнь которого внушала
ему наибольшее уважение, верили.
Как ни различны были эти две
женщины, Агафья Михайловна и Катя, как ее называл брат Николай и как теперь Левину было особенно приятно называть ее,
они в этом были совершенно похожи.
Она имела всю прелесть и свежесть молодости, но не была ребенком, и если любила
его, то любила сознательно, как должна любить
женщина: это было одно.
Ровесник Вронскому и однокашник,
он был генерал и ожидал назначения, которое могло иметь влияние на ход государственных дел, а Вронский был, хоть и независимый, и блестящий, и любимый прелестною
женщиной, но был только ротмистром, которому предоставляли быть независимым сколько
ему угодно.
Да, — сказал
он, нежно, как
женщина, улыбаясь
ему.
Они не знают, как
он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что было во мне живого, что
он ни разу и не подумал о том, что я живая
женщина, которой нужна любовь.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая
ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб
ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов
его огромной руки, пожала ее и с той, только
женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с
ним.
— Я слыхала, что
женщины любят людей даже за
их пороки, — вдруг начала Анна, — но я ненавижу
его зa
его добродетель.
Она вспоминала не одну себя, но всех
женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о
них в то единственное торжественное для
них время, когда
они, так же как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее.
— Простить я не могу, и не хочу, и считаю несправедливым. Я для этой
женщины сделал всё, и она затоптала всё в грязь, которая ей свойственна. Я не злой человек, я никогда никого не ненавидел, но ее я ненавижу всеми силами души и не могу даже простить ее, потому что слишком ненавижу за всё то зло, которое она сделала мне! — проговорил
он со слезами злобы в голосе.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как
они смотрят на это. Ты говоришь, что
он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для
них святыня. Как-то у
них эти
женщины остаются в презрении и не мешают семье.
Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая
женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет
его брат. Никто не услыхал
его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке.
Он говорил о каком-то предприятии.
Княгиня же, со свойственною
женщинам привычкой обходить вопрос, говорила, что Кити слишком молода, что Левин ничем не показывает, что имеет серьезные намерения, что Кити не имеет к
нему привязанности, и другие доводы; но не говорила главного, того, что она ждет лучшей партии для дочери, и что Левин несимпатичен ей, и что она не понимает
его.
Ты не поверишь, но я до сих пор думала, что я одна
женщина, которую
он знал.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя
он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как
женщина, видела в
них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только
он вышел из комнаты, она перестала думать о
нем.
Она вспомнила, как она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете, всякая
женщина может подвергнуться этому, но что
он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности.
Слыхал
он, что
женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе, так как сам
он мог любить только красивых, таинственных и особенных
женщин.
Они чувствуют, что это что-то другое, что это не игрушка, эта
женщина дороже для меня жизни.
«Да, да, как это было? — думал
он, вспоминая сон. — Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, [Мое сокровище,] и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и
они же
женщины», вспоминал
он.
Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые
он делал над собой,
он никак не мог перенестись в душу своего приятеля и понять
его чувства и прелести изучения таких
женщин.
Титулярный советник опять смягчается: «Я согласен, граф, и я готов простить, но понимаете, что моя жена, моя жена, честная
женщина, подвергается преследованиям, грубостям и дерзостям каких-нибудь мальчишек, мерз…» А вы понимаете, мальчишка этот тут, и мне надо примирять
их.
В затеянном разговоре о правах
женщин были щекотливые при дамах вопросы о неравенстве прав в браке. Песцов во время обеда несколько раз налетал на эти вопросы, но Сергей Иванович и Степан Аркадьич осторожно отклоняли
его.
— Ах, много! И я знаю, что
он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что
он хотел отдать всё состояние брату, что
он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас
женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые
он дал на станции.
— Слова глупой
женщины, — сказал
он, — но для чего рисковать, вызывать…
— Она дружна с Варей, и это единственные
женщины петербургские, с которыми мне приятно видеться, — улыбаясь ответил Вронский.
Он улыбался тому, что предвидел тему, на которую обратится разговор, и это было
ему приятно.
Это говорилось с тем же удовольствием, с каким молодую
женщину называют «madame» и по имени мужа. Неведовский делал вид, что
он не только равнодушен, но и презирает это звание, но очевидно было, что
он счастлив и держит себя под уздцы, чтобы не выразить восторга, не подобающего той новой, либеральной среде, в которой все находились.
— Она очень милая, очень, очень жалкая, хорошая
женщина, — говорил
он, рассказывая про Анну, ее занятия и про то, что она велела сказать.
То она ревновала
его к тем грубым
женщинам, с которыми, благодаря своим холостым связям,
он так легко мог войти в сношения; то она ревновала
его к светским
женщинам, с которыми
он мог встретиться; то она ревновала
его к воображаемой девушке, на которой
он хотел, разорвав с ней связь, жениться.
«Да, да, вот
женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к брату, но
он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как
он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом?
Он не то что охладел к ней, но
он ненавидел ее, потому что любил другую
женщину, — это было ясно.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной
женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней
женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому
он с гордою и веселою, игравшею под
его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
Действительно, за чаем, который
им принесли на столике — подносе в прохладную маленькую гостиную, между двумя
женщинами завязался a cosy chat, какой и обещала княгиня Тверская до приезда гостей.
Они пересуживали тех, кого ожидали, и разговор остановился на Лизе Меркаловой.
Мадам Шталь, про которую одни говорили, что она замучала своего мужа, а другие говорили, что
он замучал её своим безнравственным поведением, была всегда болезненная и восторженная
женщина.