Неточные совпадения
— И хорошо еще, если он глубоко, искренно верил
тому,
что гибель
тех, кого губил он, нужна,
а если
же к
тому он искренно не верил в
то,
что делал… Нет, нет! не дай мне видеть тебя за ним, — вскричал он, вскочив и делая шаг назад. — Нет, я отрекусь от тебя, и если Бог покинет меня силою терпенья,
то… я ведь еще про всякий случай врач и своею собственною рукой выпишу pro me acidum borussicum. [для себя прусскую кислоту (лат.).]
Отца и мать своих любила Синтянина, но ведь они
же были и превосходные люди, которых не за
что было не любить; да и
то по отношению к ним у нее, кажется, был на устах медок,
а на сердце ледок.
— То-то и есть, но нечего
же и головы вешать. С азбуки нам уже начинать поздно, служба только на кусок хлеба дает,
а люди на наших глазах миллионы составляют; и дураков, надо уповать, еще и на наш век хватит. Бабы-то наши вон раньше нас за ум взялись, и посмотри-ко ты, например, теперь на Бодростину…
Та ли это Бодростина,
что была Глаша Акатова, которая, в дни нашей глупости, с нами ради принципа питалась снятым молоком? Нет! это не
та!
— Так будь
же прежде богат, чтобы было из
чего добрить и щедрить,
а для этого… пересыпай, любезный, в свой кузов из кузова
тех, от кого, как от козла, ни шерсти, ни молока.
Горданова на минуту только смутила цифра 12. К какой поре суток она относилась? Впрочем, он сейчас
же решил,
что она не может относиться к полудню; некстати также, чтоб это касалось какой-нибудь и другой полуночи,
а не
той, которая наступит вслед за нынешним вечером.
— Ну вот, здравствуй, пожалуйста! Платишь за все втрое,
а берешь
то же самое,
что и сто лет
тому назад брала. Это невозможно. Я даже удивляюсь, как им самим это не совестно жить за старую цену, и если они этого не понимают,
то я дам им это почувствовать.
— Покрепись, Ларушка, покрепись, подожди! У меня все это настраивается, и прежде бог даст хорошенько подкуемся,
а тогда уж для всех и во всех отношениях пойдет не
та музыка.
А теперь покуда прощай, — добавил он, вставая и целуя Ларису в лоб,
а сам подумал про себя: «Тьфу, черт возьми,
что это такое выходит! Хотел у ней попросить,
а вместо
того ей
же еще наобещал».
— Скажите, Бога ради!
А я думала всегда,
что ты гораздо умнее! Пожалуйста
же вперед не сомневайся. Возьми-ка вот и погаси мою пахитосу, чтоб она не дымила, и перестанем говорить о
том, о
чем уже давно пора позабыть.
— И прекрасно, — продолжала она, застегивая частые петли шинели. — Держись
же хорошенько, и если ты не сделаешь ошибки,
то ты будешь владеть моим мужем вполне,
а потом… обстоятельства покажут,
что делать. Вообще заставь только, чтоб от тебя здесь приходили в восторг, в восхищение, в ужас, и когда вода будет возмущена…
— Разумеется, знаю: у нее серое летнее, коричневое и черное,
что из голубого перекрашено,
а белое, которое в прошлом году вместе с моею женой к причастью шила, так она его не носит. Да вы ничего: не смущайтесь,
что пошутили, — вот если бы вы меня прибили, надо бы смущаться,
а то… да
что же это у вас у самих-то чепец помят?
— Да вы с критикой согласны? Ну
а ее-то у него и нет. Какая
же критика при односторонности взгляда? Это в некоторых теперешних светских журналах ведется подобная критика, так ведь guod licet bovi, non licet Jovi,
что приличествует быку,
то не приличествует Юпитеру. Нет, вы Ламене почитайте. Он хоть нашего брата пробирает, христианство,
а он лучше, последовательней Фейербаха понимает. Христианство — это-с ведь дело слишком серьезное и великое: его не повалить.
«
Чем я позже ему это сообщу,
тем лучше, — думал он, —
чего же мне и спешить? Я с этим и ушел сюда, чтобы затянуть время. Пусть там после Горданов потрунит над моими увлечениями,
а между
тем время большой изобретатель. Подчинюсь моей судьбе и буду спать, как они спят».
Не признающей брака Казимире вдруг стала угрожать родительская власть, и потому, когда Казимира сказала: «Князь, сделайте дружбу, женитесь на мне и дайте мне свободу», — князь не задумался ни на одну минуту,
а Казимира Швернотская сделалась княгиней Казимирой Антоновной Вахтерминской,
что уже само по себе нечто значило, но если к этому прибавить красоту, ум, расчетливость, бесстыдство, ловкость и наглость, с которою Казимира на первых
же порах сумела истребовать с князя обязательство на значительное годовое содержание и вексель во сто тысяч, «за
то, чтобы жить, не марая его имени»,
то, конечно, надо сказать,
что княгиня устроилась недурно.
— Да ведь
то отец,
а она-то
что же такое?
— Слава богу;
а то я что-то читал дурацкое-предурацкое: роман, где какой-то компрометированный герой школу в бане заводит и потом его за
то вся деревня будто столь возлюбила,
что хочет за него «целому миру рожу расквасить» — так и думал: уж это не Ясафушка ли наш сочинял? Ну
а он
что же такое пишет?
а между
тем и честно, и бесчестно «вредил всем недругам своим». Откуда
же у вас, дружище Ванскок, до сих пор еще эта сантиментальность?.. Дивлюсь! Вы когда-то были гораздо смелее. Когда-то Подозерова вы враз стерли, ба! вот и хорошо,
что вспомнил, ведь вы
же на Подозерова клеветали,
что он шпион?
— Зачем
же два слова вместо одного? Впрочем, ведь вы поняли, так, стало быть, слово хорошо,
а что до Кишенского,
то Висленев даже хотел было его за меня в газетах пропечатать, но я не позволила: зачем возбуждать!
— Очень может быть, я даже и сама уверена,
что надувают, но по крайней мере так говорят, и потому надо этому помогать,
а к
тому же есть другая новость: возвратился Горданов и он теперь здесь и кается.
— Нет, я это тут
же при тебе. Видишь, вот тут это вон вычеркни,
а вместо этого вот
что напиши,
а сюда на место
того вот это поставь,
а тут…
— Мои планы все
тем и хороши, — сказал Горданов, —
что все они просты и всегда удобоисполнимы. Но идем далее, для вас еще в моем предложении заключается
та огромная выгода,
что денег, которые вы мне заплатите за моего человека, вы из вашей кассы не вынете,
а, напротив, еще приобретете себе компаниона с деньгами
же и с головой.
— Да, — отвечал, улыбаясь, Горданов, — Ванскок мне кое-что сообщала насчет некоторых свойств вашего Иогана с острова Эзеля. К
чему же было давать вам повод заподозрить меня в легкомыслии? Прошу вас завернуть завтра ко мне, и я вам предъявлю это рукописание во всей его неприкосновенности,
а когда все будет приведено к концу, тогда, пред
тем как я повезу Висленева в церковь венчать с Алиной Дмитриевной, я вручу вам эту узду на ее будущего законного супруга,
а вы мне отдадите мою цену.
Горданову Иосаф Висленев сообщал и свои надежды,
что эти три тысячи зато будут для него последним уроком,
что он их выплатит, как наказание за свою неуместную доверчивость, и откланяется; но пока он искал средства расплатиться и раскланяться, прошло еще полгода, и ему был предъявлен второй счет на такую
же сумму, от признания которой не было возможности уклониться после
того, как эта статья раз уже была признана, и Висленев явился должником своей жены уже не на три,
а на шесть тысяч рублей.
— Так оставайся
же здесь,
а я пойду, и через час, много через два, ты будешь иметь результат моего свидания. Не обещаю тебе ничего, но надеюсь,
что в
ту ли или в другую сторону положение твое выяснится.
— И умнее, и рассудительнее;
а уж
тот — вот гадина-то! И
что у него за улыбка за подлая! Заметил ты или нет, как он смеется? В устах нет никакого движения: сейчас
же хи-хи, и опять все лицо смирно.
Письмо начиналось товарищеским вступлением, затем развивалось полушуточным сравнением индивидуального характера Подозерова с коллективным характером России, которая везде хочет, чтобы признали благородство ее поведения, забывая,
что в наш век надо заставлять знать себя; далее в ответе Акатова мельком говорилось о неблагодарности службы вообще «и хоть, мол, мне будто и везет, но это досталось такими-то трудами»,
а что касается до ходатайства за просителя,
то «конечно, Подозеров может не сомневаться в теплейшем к нему расположении, но, однако
же, разумеется, и не может неволить товарища (
то есть Акатова) к отступлению от его правила не предстательствовать нигде и ни за кого из близких людей, в числе которых он всегда считает его, Подозерова».
— Да,
а что же ты думаешь, да, ей-богу, заставит. Но я, знаешь, все-таки теперь на твоем месте маленечко бы пошатался: как она отзовется? Право, с этого Гибралтара хоть один камушек оторвать, и
то, черт возьми, лестно.
— Ну, как
же, — рассказывай ты: «нимало». Врешь, друг мой, лестно и очень лестно,
а ты трусишь на Гибралтары-то ходить, тебе бы
что полегче, вот в
чем дело! Приступить к ней не умеешь и боишься,
а не
то что нимало не лестно. Вот она на бале-то скоро будет у губернатора: ты у нее хоть цветочек, хоть бантик, хоть какой-нибудь трофейчик выпроси, да покажи мне, и я тогда поверю,
что ты не трус, и даже скажу,
что ты мальчик не без опасности для нежного пола.
— Кроме
того говорю и о сердце. Мы с ним ведь старые знакомые и между нами были кое-какие счетцы.
Что же вы думаете? Ведь он в глаза мне не мог взглянуть!
А когда губернатор рекомендовал ему обратиться ко мне, как предводителю, и рассказать затруднения, которые он встретил в столкновениях с Подозеровым, так он-с не знал, как со мной заговорить!
— Даже жалею,
что я с ним когда-нибудь сходился Этот человек спокоен и скромен только по внешности; бросьте искру, он и дымит и пламенеет: готов на укоризны целому обществу, зачем принимают
того, зачем не так ласкают другого. Позвольте
же наконец, милостивый государь, всякому самому про себя знать, кого ему как принимать в своем доме! Все люди грешны, и я сам грешен, так и меня не будут принимать. Да это надо инквизицию после этого установить! Общество должно исправлять людей,
а не отлучать их.
— Конечно.
Что же может быть проще
того,
что все люди по случайностям не доживают на земле своего времени! Век человеческий здесь, по библейскому указанию, семьдесят лет и даже восемьдесят,
а по случайностям человечество в общем итоге не доживает одной половины этого срока, и вас нимало не поражает эта ужасная случайность? Я желал бы, чтобы мне указали естественный закон, по котору человеческому земному организму естественно так скоро портиться и разрушаться. Я полагаю,
что случайности имеют закон.
После этого Летушка ни самого Рупышева не приняла, ни одного его письма не распечатала и вскоре
же, при содействии Поталеева, уехала к своим в Москву.
А в Москве все
та же нужда, да нужда, и все только и живы,
что поталеевскими подаяниями. Поталеев ездит, останавливается и благодетельствует. Проходит год, другой, Лета все вдовеет. Вот Поталеев ей и делает вновь предложение. Лета только усмехнулась.
А Поталеев и говорит...
Я
же, хотя тоже была против принципов Бодростиной, когда она выходила замуж, но как теперь это все уже переменилось и все наши, кроме Ванскок, выходят за разных мужей замуж,
то я более против Глафиры Бодростиной ничего не имею, и вы ей это скажите; но писать ей сама не хочу, потому
что не знаю ее адреса, и как она на меня зла и знает мою руку,
то может не распечатать,
а вы как служите,
то я пишу вам по роду вашей службы.
— Вы по какому
же праву меня ревнуете? — спросила она вдруг, нахмурясь и остановясь с Иосафом в одной из пустых комнат. —
Чего вы на меня смотрите? Не хотите ли отказываться от этого? Можете, но это будет очень глупо? вы пришли, чтобы помешать мне видеться с Гордановым. Да?.. Но вот вам сказ: кто хочет быть любимым женщиной,
тот прежде всего должен этого заслужить.
А потом… вторая истина заключается в
том,
что всякая истинная любовь скромна!
«Все еще не везет, — размышлял он. — Вот думал здесь повезет, ан не везет. Не стар
же еще я в самом деле!
А? Конечно, не стар… Нет, это все коммунки, коммунки проклятые делают: наболтаешься там со стрижеными, вот за длинноволосых и взяться не умеешь! Надо вот
что… надо повторить жизнь… Начну-ка я старинные романы читать,
а то в самом деле у меня такие манеры,
что даже неловко».
Горданов был гораздо счастливее. Он был уверен,
что убил Подозерова, и исход дела предвидел
тот же, какой мерещился и Форову, но с
тою разницей,
что для Горданова этот исход был не позором,
а торжеством.
Не отходя с
той поры от постели умирающего, Лариса ничего не знала о своем брате, людям
же было известно лишь только
то,
что Иосаф Платонович вышел куда-то вскоре за бросившеюся из дому барышней и не возвращался домой до вечера,
а потом пришел, уложил сам свои саквояжи, и как уехал, так уже и не возвращался.
Хитра ты, да ведь и я не промах: любуйся
же теперь моей несмелостию и смирением: богатство и власть над Ларисой стоят
того, чтобы мне еще потерпеть горя, но раз,
что кончим мы с Бодростиным и ты будешь моя жена,
а Лариса будет моя невольница… моя рыдающая Агарь…
а я тебя… в бараний рог согну!..
Описанная неожиданная сцена между Ларисой и Подозеровым произошла очень быстро и тихо, но
тем не менее, нарушив безмолвие, царившее во все это время покоя больного, она не могла таиться от двух женщин, присутствовавших в другой комнате, если бы внимание их в эти минуты не было в сильнейшей степени отвлечено другою неожиданностью, которая, в свою очередь, не обратила на себя внимания Ларисы и Подозерова только потому,
что первая была слишком занята своими мыслями,
а второй был еще слишком слаб для
того, чтобы соображать разом,
что делается здесь и там в одно и
то же время.
Настояла крайняя необходимость сейчас
же решиться,
что предпринять к его спасению, —
а между
тем все только ахали и охали.
Катерина Астафьевна бросалась
то на огород,
то за ворота, крича: «Ах, господи, ах, Николай угодник,
что делать?» Синтянина
же, решив взять ни на
что несмотря больного к себе, побежала в кухню искать слугу Подозерова,
а когда обе эти женщины снова столкнулись друг с другом, вбегая на крыльцо, вопрос уже был решен без всякого их участия.
Лара не ревновала к ней мужа, но она боялась не совладеть с нею,
а к
тому же после венчания Лариса начала думать: не напрасно ли она поторопилась,
что, может быть, лучше было бы… уехать куда-нибудь, вместо
того, чтобы выходить замуж.
Майор отвечал ей
тем же, и хотя они друг с другом ни о
чем не условливались и в любви друг другу не объяснялись, но когда майор стал, к концу кампании, на ноги, они с Катериной Астафьевной очутились вместе, сначала под обозною фурой, потом в татарской мазанке, потом на постоялом дворе,
а там уже так и закочевали вдвоем по городам и городишкам, куда гоняла майора служба, до
тех пор, пока он, наконец, вылетел из этой службы по поводу
той же Катерины Астафьевны.
Прибыв в город, где у Катерины Астафьевны был известный нам маленький домик с наглухо забитыми воротами, изгнанный майор и его подруга водворились здесь вместе с Драдедамом. Прошел год, два и три,
а они по-прежнему жили все в
тех же неоформленных отношениях, и очень возможно,
что дожили бы в них и до смерти, если бы некоторая невинная хитрость и некоторая благоразумная глупость не поставила эту оригинальную чету в законное соотношение.
— Да нет-с ее, жестокости, нет, ибо Катерина Астафьевна остается столь
же доброю после накормления курицей Драдедама, как была до сего случая и во время сего случая. Вот вам — есть факт жестокости и несправедливости,
а он вовсе не значит
того,
чем кажется. Теперь возражайте!
— Нет;
чем же скоро?
чем скорее,
тем оно вернее,
а то ведь Паинька правду говорит: знаете, вдруг кран-кен,
а женщина останется ни при
чем.
—
А вот этим вот! — воскликнул Евангел, тронув майора за
ту часть груди, где сердце. — Как
же вы этого не заметили,
что она, где хочет быть умною дамой, сейчас глупость скажет, — как о ваших белых панталонах вышло;
а где по естественному своему чувству говорит, так
что твой министр юстиции. Вы ее, пожалуйста, не ослушайтесь, потому
что я вам это по опыту говорю,
что уж она как рассудит, так это непременно так надо сделать.
— Да
что канальи, не они в
том виноваты,
а это уж таков век.
А к
тому же ведь я это советую вам не всерьез,
а только для блезиру и притом имея в виду одно случайное обстоятельство.
Плана этого Кишенский, разумеется, не открывал никому,
а тем менее Казимире, которая с первого
же шага сметила,
что верткий фельетонист, шпион, социалист и закладчик, хлопочет недаром и не из-за
того, чтобы только попить и поесть у нее на бодростинский счет.
— Нет? очень жаль,
а мне разъяснять вам это некогда, но, впрочем, странно,
что вы, будучи поляком, этого не понимаете: я иду дорогой, проложенною вашими
же соотчичами, служу и вашим, и нашим. Бегите пока можете: я вас отпускаю, но бегите ловко, не попадайтесь под мой след, за вами могут пуститься другие охотники, не из наших…
Те уж не будут так милостивы, как я.
«
Что же в самом деле, — подумала Глафира, — ведь оно совершенно логично,
что если сама мать детей скажет: я не требую содействия моего мужа в содержании ребят,
а прошу посадить его за долг мне в тюрьму,
то, кажется, и взаправду едва ли найдутся логические причины отказать ей в такой справедливости».