На горах

Маленько под хмельком воротился Меркулов в свою комнату. Было уж за полночь, а Веденеева нет как нет. Придумать не может Меркулов, куда он запропастился; а еще пуще его тревожится Флор Гаврилов. В том же доме Ермолаева, в нижнем жилье, на постоялом дворе, устроенном для серого люда, нанял он крошечную каморку. Ни сон, ни еда нейдут на ум заботному приказчику, то и дело ходит он наверх проведать, не воротился ли хозяин. Чем позже становилось, тем чаще он наведывался, и каждый раз заглядывал в комнату Меркулова, не там ли хозяин. «Куда б мог деваться он?» Напрасно Меркулов успокаивал приказчика, напрасно уверял его, что Дмитрий Петрович где-нибудь в гостях засиделся, Флор Гаврилов на те речи только с досады рукой махнет, головой тряхнет да потом и примолвит:

— Ярманка, сударь, место бойкое, недобрых людей в ней довольно, всякого званья народу у Макарья не перечтешь. Все едут сюда, кто торговать, а кто и воровать… А за нашим хозяином нехорошая привычка водится: деньги да векселя завсегда при себе носит… Долго ль до греха?.. Подсмотрит какой-нибудь жулик да в недобром месте и оберет дочиста, а не то и уходит еще, пожалуй… Зачастую у Макарья бывают такие дела. Редкая ярманка без того проходит.

Напрасно Меркулов успокаивал Флора Гаврилова, напрасно говорил он, что его хозяин не такой человек, чтобы ночью по недобрым местам шататься. Головой только покачивал приказчик.

— Бес-от силен, Никита Федорыч, — сказал он Меркулову. — Особливо силен он на этаком многолюдстве при таком нечестии, как здесь. И со старыми людьми у Макарья бывают прорухи, а Дмитрий Петрович человек еще молодой… Мало ли что может случиться!..

Когда Морковников утащил Меркулова ужинать, Флор Гаврилов вышел вон из гостиницы и сел на ступеньках входного крыльца рядом с караульным татарином[193].

Заволокло месяц тучками, и темно-синяя ночь раскинула свою пелену над сонной землей. С каждой минутой одни за другими тухнут огни на земле и стихает городской шум, реже и реже стучат где-нибудь в отдаленье пролетки с запоздалыми седоками, слышней и слышнее раздаются тоскливые напевы караульных татар и глухие удары их дубинок о мостовую. С реки долетают сдержанные клики, скрип дерева, лязг железных цепей — то разводят мост на Оке для пропуска судов. С городской горы порой раздаются редкие, заунывные удары колоколов — то церковные сторожа повещают попа с прихожанами, что не даром с них деньги берут, исправно караулят от воров церковь Божию.

Грустно склонив голову, сидит Флор Гаврилов на ступеньке крыльца. С каждой минутой растет его беспокойство, и думы мрачнее и мрачнее…

— А что, знако́м?.. Как нонешний год на ярманке?.. Ночным временем пошаливают? — немного помолчав, спросил он у татарина.

Помолчал немного и татарин, а потом сквозь зубы лениво промолвил отрывисто:

— Иок![194]

— Не слышно, чтобы кого ограбили?.. Аль в канаве утопили?.. — продолжал Флор Гаврилов спрашивать татарина.

— Иок, — ответил, зевая, татарин.

— Хозяин мой где-то запропастился… Не попал ли на лихих людей.

— Молодá хозяин? — спросил татарин.

— Молодой еще… Дмитрий Петрович Веденеев. У вас тут в номере наверху стоит, — сказал Флор Гаврилов.

— Вол́гам шатал, Кунавин гулял, — осклабляясь, молвил татарин. — Гулят… Кунавин… Карашо!.. — прибавил он, прищуря маленькие глазки и выказав зубы, белее слоновьей кости.

Вздохнул Флор Гаврилов. И ему давно уж вспало на ум, что Дмитрий Петрович «гулят». «А как ограбят, укокошат да в воду?..» — думает и телом, и душой преданный ему приказчик.

Между тем и татарин призадумался. Разговор про то, что купец «гулят», раздражил его азиатское воображенье. Ежели бы только деньги, — и он бы, Разметулла, гулял! «Много, — думает он, — здесь красавиц, только без хороших денег к ним не пускают!..» Вздохнул, плюнул и, мерно постукивая кузьмодемьянкой[195] о каменные плиты крыльца, завел вполголоса песенку про черноокую красавицу. Пел он о том, как всесильный Аллах сотворил ее красным яхонтом, наградил лицом краше луны, алыми ланитами, что горят рубинами, бровью ночи черней, взором огненным[196]. Не понимал смысла татарской песни Флор Гаврилов, но от тоскливого, однозвучного напева ее стало ему еще тошней прежнего.

— А что, князь[197], не слыхать в самом деле, чтоб нынешней ярманкой дурманом кого-нибудь опоили да ограбили? — спросил он, когда татарин кончил песню свою.

Тот опять процедил сквозь зубы неизменное «иок». И, немного помолчав, снова завел песню про какую-то Зюльму, тоже награжденную Аллахом и лицом краше полной луны, и рубиновыми щеками, и черными очами… А Флор Гаврилов, сидя рядом с татарским певцом, думает сам про себя: «Господи!.. Да что ж это такое?.. Что с ним поделалось?.. Этак совсем истоскуешься!» И только что кончил песню татарин, опять стал расспрашивать его насчет «шалостей» на ярманке. Надоел он караульщику. Сердито промолвив новое «иок» и схватив свой халат, он ушел на другое крыльцо и там завел новую песню про какую-то иную красавицу.

И час, и два сидит на крыльце приказчик Дмитрия Петровича… Пусто на ярманке, ни езды, ни ходу, все стихло, угомонилось. Ни на площади, ни по соседним улицам, ни по берегу Обводного канала ни души, опричь одних караульных.

Заря еще не занималась, но небосклон становился светлее… Чу!.. Кто-то по грязи шлепает… Вглядывается Флор Гаврилов — ровно бы хозяин… Вот кто-то, медленно и тяжело ступая, пробирается вдоль стенки… Подошел под фонарь… Тут узнал Флор Гаврилов Дмитрия Петровича… «Он!.. зато весь в грязи… Никогда такого за ним не водилось!.. Шибко, значит, загулял!.. Деньги-то целы ли?.. Сам-от здоров ли?»

— Дмитрий Петрович! Вы ль это, батюшка? — воскликнул Флор Гаврилов. — Что это с вами, сударь, случилось?..

— Ничего, — спокойно ответил Веденеев. — Давно ли ты приехал?

— Пред сумерками, батюшка… Перед сумерками… Да что это с вами?

— Ничего. В грязь попал, — ответил Дмитрий Петрович.

— Стосковался я, вас дожидаючись. Чего только не передумал! — говорил Флор Гаврилов. — Глядите-ка, как перепачкались — как есть все в глине… Что это с вами случилось?

— В гостях был на той стороне, засиделся, мост развели, я нанял лодку. На перевозе темно, грязно, скользко, поскользнулся, упал, выпачкался… Вот и вся недолга, — сказал Дмитрий Петрович.

— Пальто-то просушить бы надо, да и брюки тоже… Пойдемте-ка, я вас раздену. Ишь как изгрязнились.

— Не надо. Я сам, — ответил Дмитрий Петрович. — Ты где пристал?

— Да здесь же, внизу, на постоялом. Нарочно здесь остановился, к вам поближе.

— Ну и прекрасно, — молвил Веденеев. — Завтра, как встану, тотчас ко мне приходи. Счета принеси и все. Ты на пароходе, видно, приехал?

— Так точно.

— Где сел?

— В Богородском[198].

— А баржа?

— Дня через два станет на Гребновской, я ее на буксир пароходу сдал. Мартын Семенов при ней остался, а рабочих я расчел, — ответил Флор Гаврилов.

— Дельно, — сказал Веденеев. — Сушь и коренная на ярманке в ход пошли… Долго не стану тянуть — скорей бы с рук долой… Приходи же поутру.

— Слушаю-с, — молвил Флор Гаврилов. — Ай, забыл вам сказать: в Казани знакомый ваш на пароход к нам подсел, прибыли сюда вместе. И пристал он в здешней гостинице, с вами рядом почти — семнадцатый нумер. Все вас поджидал и тоже оченно по вас беспокоился…

— Кто такой? — спросил Дмитрий Петрович, входя уже в дверь гостиницы.

— Меркулов, Никита Федорыч, — сказал приказчик.

— Меркулов! — радостно вскликнул Веденеев и бегом пустился по лестнице. — Семнадцатый, говоришь? — крикнул он оставшемуся внизу Флору Гаврилову.

— Так точно. Семнадцатый. Только теперь, надо полагать, спать уж легли.

Долго взад и вперед сновал Никита Федорыч по комнате. Волненье не утихало в нем. От вина, выпитого с Морковниковым, оно еще увеличилось, и чем дольше шло время, тем волненье сильней становилось. Разделся Меркулов, в постель было лег, но ни сон, ни дрема его не берут. Роятся думы, путаются одни с другими. Мысль о невесте сменяется докучным беспокойством о запропавшем куда-то приятеле… А он ведь получил уж письмо из Царицына, был, конечно, у Дорониных, виделся с Лизой, знает, здорова ли она, если еще больше чего-нибудь не знает… Задумается над этим, и вдруг нападет забота о тюлене. И опять: «Куда Митенька запропастился? Он бы настоящую цену сказал. Барыш ли, убыток ли — только бы узнать поскорей… Убыток так убыток… А не должно бы, кажется, быть убыткам — вон какую цену Морковников дает…» Про Морковникова задумает Меркулов, и вспомнятся ему фармазоны. «Что за чу́дные люди? Что за тайная вера?.. И в кого это они веруют и как они веруют?.. Зачем у них клятвы и прощанье с землей, с небом, с людьми, с ангелами?.. Зачем они отрекаются от отца с матерью, от жены с детьми, от всех людей?.. И что это за волшебные портреты?.. С чего-нибудь пошла же об них молва… Было же что-нибудь… Неженатый не женись, а женатый разженись!.. Эк что выдумали!.. Я бы в такую веру ни за что не пошел… На Лизе не жениться!.. Да разве это можно?..» И опять начинает думать про невесту, но вдруг ни с того ни с сего восстанет перед ним величавый образ Марьи Ивановны… И чувствует он невольное влечение к той женщине и к ее таинственной вере.

Вдруг распахнулась дверь, и весь облепленный грязью и глиной влетел Дмитрий Петрович.

— Никита Сокровенный! — вскричал он и кинулся обнимать поднявшегося с постели Меркулова.

— Откуда это ты? — с удивленьем спросил у него Меркулов.

И он, как Флор Гаврилов, при взгляде на приятеля, сначала подумал, что он шибко где-нибудь «загулял».

— Ты-то откуда? По твоему письму к воскресенью надобно было тебя ждать… А ты вон какой прыткий! — не слушая Меркулова, говорил Веденеев и снова принялся обнимать и целовать приятеля…

— Да не грязни же меня!.. — закричал Никита Федорыч. — Скинь пальто да сюртук… Посмотри на себя, полюбуйся, весь в глине… мокрый, грязный — юша юшей[199]. Где это тебя угораздило?

— Да вон там, — махнув рукой в сторону, ответил Дмитрий Петрович и, подсев к Меркулову на кровать, всю ее перепачкал…

— Господи! Да что ж это такое? — вскликнул Никита Федорыч, толкая его с постели. — Теперь надо все белье сменить. Скинешь ли ты грязное платье?..

— Сейчас, сию минуту! — быстро молвил Дмитрий Петрович.

А сам ни с места. В разговоры пустился.

— Зачем обманул? Обещался к концу недели, а сам как снег на голову… Тут хлопочут, стараются, как бы получше встретить его, подарки готовят, время рассчитывают по минутам, а он — прошу покорно!.. Невестины подарки ведь только к субботе поспеют.

— Какие подарки? Что за невеста? — вскликнул Меркулов, а сам весь покраснел.

— Как «что за невеста»?.. Отлынивать вздумал, отрекаться?.. Нет, брат, шалишь — этого нельзя, — весело смеясь, говорил Дмитрий Петрович. — По нем тоскуют, убиваются, ждут его не дождутся, а он: «Что за невеста?» Завтра же нажалуюсь на тебя Лизавете Зиновьевне.

— Да с чего ты?.. Кто тебе сказал?.. — в изумленье спрашивал Никита Федорыч, а сам думает: «Как же это так? Никому ведь не хотели говорить, и вдруг Митенька все знает».

— Кто сказал? — молвил ему в ответ Веденеев. — Первый сказал мне Зиновей Алексеич, потом Татьяна Андревна, потом сама Лизавета Зиновьевна, и… Я ведь с ними еще до письма твоего познакомился. В лодке катались, рыбачили… Сегодня в театре вместе были… Ну молодец же ты, Никита Сокровенный!.. Сумел невесту сыскать!.. Это Бог тебе за доброту… Право!

И снова принялся обнимать приятеля и тут совсем его перепачкал и вдобавок чуть не задушил в медвежьих своих объятиях.

— Да ты стой!.. Стой, говорят тебе!.. Все кости переломал, — изо всей мочи кричит Меркулов, не понимая, с чего это Веденеев вздумал на нем пробовать непомерную свою силу. — Разденешься ли ты?.. Посмотри, как меня всего перепачкал… Ступай в ту комнату, переоденься… На вот тебе халат, да и мне по твоей милости надо белье переменить.

И, вынув чистое белье, Меркулов стал переодеваться и приводить в порядок постель.

— Где ты до сей поры пропадал? — спросил он между тем Веденеева.

— Говорят тебе, в театре был с Дорониными, — кидая на пол грязное платье, отвечал Дмитрий Петрович. — На-ка вот спрячь под замок, Никита Сокровенный, — прибавил он, надевая халат и подавая Меркулову толстый бумажник.

— Театр-от в первом часу еще кончился, а теперь четвертый скоро, — принимая бумажник, молвил Меркулов.

— Из театра со всей твоей нареченной родней к тезке к твоему поехали, к Никите Егорову, — сказал Дмитрий Петрович. — Поужинали там, потолковали… Час второй уж был… Проводил я невесту твою до́ дому, зашел к ним, и пошли тут у нас тары да бары да трехгодовалы; ну и заболтались. Не разгони нас Татьяна Андревна, и до сих бы пор из пустого в порожнее переливали.

— Стой! — перебил Меркулов. — Разве не знали там, что я приехал?

— Да как же было узнать-то? Святым духом, что ли? — молвил Дмитрий Петрович.

— Да ведь я два раза там был, записку оставил, — сказал Меркулов. — Наказывал коридорному, как только воротится Зиновий Алексеич, тотчас бы подал ему записку. Еще на чай дал ему.

— Никакой записки не подавали, и никто про тебя не сказывал, — молвил Веденеев. — Воротились мы поздненько, в гостинице уж все почти улеглись, один швейцар не спал, да и тот ворчал за то, что разбудили. А коридорных ни единого не было. Утром, видно, подадут твою записку.

— Ах он, скотина, скотина! — заочно принялся бранить Никита Федорыч коридорного, быстро ходя крупными шагами из угла в угол по номеру.

— А ты слушай, что дальше-то со мной было, — продолжал Дмитрий Петрович. — Поехал я домой — хвать, на мосту рогатки, разводят, значит… Пешком было хотел идти — не пускают. «Один, говорят, плашкот уж совсем выведен». Нечего делать, я на перевоз… Насилу докликался князей[200], пошел к лодке, поскользнулся да по глине, что по масленичной горе, до самой воды прокатился… Оттого и хорош стал, оттого тебя и перепачкал. А знаешь ли что, Никита Сокровенный?..

— Что?

— Хорошо бы теперь холодненького. Поздравить бы надо тебя с нареченной… Как думаешь?

— Где ж теперь взять его? — отозвался Меркулов.

— Мое дело. Всех перебужу, а надо будет, до самого хозяина доберусь.

— Оставим до завтра… Теперь все заперто.

— Экая важность, что заперто!.. — вскликнул Дмитрий Петрович. — Были бы деньги, и в полночь, и за полночь из земли выкопают, со дна морского достанут… Схожу распоряжусь… Нельзя же не поздравить.

И, не слушая Меркулова, пошел вон из номера. Исходил он все коридоры, перебудил много народа, но, чего искал, того не достал. И бранился с половыми, и лаской говорил им, и денег давал — ничего не мог поделать. Вспомнил, что в номере у него едва початая бутылка рейнвейна. И то хорошо, на безрыбье и рак рыба.

— Видишь! — вскликнул он, входя к Меркулову и поднимая кверху бутылку. — Стоит только захотеть, все можно доспеть!.. Холодненького не достал — так вот хоть этой немецкой кислятиной поздравлю друга любезного… Ай, батюшки!.. Как же это?.. Посудины-то нет… Из чего пить-то станем?.. А!.. Нашел!

Схватил стакан, что возле графина с водой стоял, сполоснул другой, что на чайном приборе был, и налил оба до краев.

— Здоровье жениха с невестой!.. Ура!.. — во всю мочь закричал Веденеев.

С обеих сторон в соседних номерах послышалось ворчанье, но Веденеев не унялся… У соседей послышалась брань… Кто-то, наконец, в дверь кулаком стал колотить.

— Безобразники!.. Пьяницы, черт бы вас побрал!.. Ночи на вас нет!.. Ишь разорались, беспутные!.. Проспаться не дадут!.. — неистово охрипшим голосом кричал спросонья какой-то сильно, должно быть, подгулявший купчина.

— Ай вай мир!.. Да это зе никак невозможно!.. Да это зе ни на цто не похозе! — резким гортанным голосом, судорожно кашляя и тоже колотя в дверь рукой с другой стороны, кричал какой-то жидок. А за ним подняли «гевалт» и другие сыны Авраама, ровно сельди в бочонке набитые в соседнем номере.

— Не кричи, — сказал Меркулов Дмитрию Петровичу. — Слышишь, всех перебудил…

— Не стану, не стану! — вполголоса заговорил Веденеев. — Это я ведь с радости… Поцелуемся, Никита Сокровенный!

И опять принялся тискать в объятиях Никиту Федорыча. Тот насилу освободился от его восторгов.

— Да что ты такой? — спросил Меркулов. — Никогда таким я тебя не видывал… О деле даже спросить его нельзя.

— Дела завтра… Или нет — послезавтра… Просить буду, в землю поклонюсь, ручки, ножки у тебя расцелую!.. Ты ведь друг, так смотри же выручай меня… Выручай, Никита Сокровенный!.. Вся надежда на тебя.

И, крепко обняв Меркулова, закричал:

— Удружи, не дай с тоски помереть. По гроб жизни не забуду!.. Голубчик!

Снова раздалась хриплая брань подкутившего купчины, снова завизжали горластые чада Израиля.

— Передо́хнуть бы вам! — плюнув на жидовскую сторону, вскликнул Дмитрий Петрович. — Дай ты мне, Никита Сокровенный, честное слово, что безо всяких отговорок исполнишь мою просьбу.

— Какую? — спросил Меркулов.

— Завтра скажу, а еще лучше — послезавтра, — волнуясь, говорил Веденеев. — А теперь вот что — слушай: не пособишь — петлю на шею, удавлюсь!.. Да!..

— Ты пьян, Митенька?

— И вовсе не пьян. И нисколько даже не выпивши… После скажу, после… Дай только слово, что исполнишь просьбу… Эх, Никита Сокровенный!.. Такое дело, такое… Ну да пока помолчим… А теперь покончим бутылочку.

И, разлив по стаканам оставшееся вино, Веденеев вскликнул восторженно:

— За благополучный конец нашего дела!

— Про тюленя говоришь? — спросил у него Меркулов.

— Сам ты тюлень! Я ему, как другу, про всю свою участь, а он про тюленя! — вспыльчиво вскликнул Дмитрий Петрович. И плюнул даже с досады.

— Да говори толком, что за дело такое? — сказал Никита Федорыч.

— Завтра скажу, — ответил Веденеев и сильно нахмурился.

— Хорошо, — молвил Меркулов. — А теперь скажи насчет тюленя. Как цена?.. Завтра по́утру придется мне одно дельце покончить…

— Два рубля шесть гривен, — недовольным голосом сквозь зубы процедил Дмитрий Петрович.

— Как? — с места даже вскочив, вскликнул Меркулов. — Два шесть гривен?.. Быть не может!..

— Врать, что ли, я стану тебе?.. Вчера начались продажи малыми партиями. Седов продал тысячи полторы, Сусалин тысячу. Брали по два по шести гривен, сроки двенадцать месяцев, уплата на предбудущей Макарьевской… За наличные — гривна скидки. Только мало наличных-то предвидится… Разве Орошин вздумает скупать. Только ежели с ним захочешь дело вести, так гляди в оба, а ухо держи востро.

«Два рубля шесть гривен! — думал Меркулов. — Слава тебе, Господи!.. С барышом, значит, на Лизино счастье… Пошли только, Господи, доброе совершенье!.. Тогда всем заботам конец!»

— Спасибо, Митенька, — сказал он, крепко сжимая руку приятеля. — Такое спасибо, что и сказать тебе не смогу. Мне ведь чуть не вовсе пропадать приходилось. Больше рубля с гривной не давали, меньше рубля даже предлагали… Сидя в Царицыне, не имел никаких известий, как идут дела у Макарья, не знал… Чуть было не решился. Сказывал тебе Зиновей Алексеич?

— Говорил, — промолвил Дмитрий Петрович. — Сколько у тебя тюленя-то?

— Тысяч шестьдесят пудов.

— Значит, тысяч восемьдесят целковых у тебя слизнули бы… Ловок!.. Умел подъехать!.. Хорошо, что остерегся Зиновий Алексеич… Не то быть бы тебе, голубчик, у праздника.

— Да кто торговал-то? — спросил Меркулов.

— Смолокуров, — сказал Дмитрий Петрович. — Марко Данилыч Смолокуров… Я ж ему и сказал, что цены на тюлень должны повыситься… Это еще было в начале ярманки… Орошин вздумал было поддеть его, цен тогда еще никаких не было; а Орошину хотелось всего тюленя́, что ни есть его на Гребновской, в одни свои руки прибрать. Два рубля тридцать давал.

— Два рубля тридцать!.. В начале-то ярманки! — вскликнул Меркулов.

— Около первого Спаса. В рыбном трактире тогда собрались все Гребновские, и я тут случился… Досадно мне стало на Орошина, я и покажи всей честно́й компании письмо, что накануне из Петербурга получил… Видят — цены в гору должны пойти… И озлобился на меня с тех пор Орошин… до сей поры злится… А Смолокуров стал к себе зазывать, чествовать меня всячески… Катанье затеял в лодках, меня позвал, тут я с семейством Зиновья Алексеича и познакомился… А потом, как пришли твои письма из Царицына, Зиновий Алексеич и открылся мне, что Смолокуров, узнавши про твою доверенность, ровно с ножом к горлу стал к нему приставать, продай да продай тюленя́. Цен, уверял, нет и не будет, в воду кидать доведется… По рублю с гривной, однако, давал… Хорошо, что укрепился Зиновий Алексеич… Не то бы Марко Данилыч твоим добром зашиб себе барыши, каких сроду не видывал.

— Знаком разве Смолокуров с Зиновьем Алексеичем?

— Старинные знакомые и друзья закадычные, — отвечал Веденеев. — Смолоду слыли приятелями.

— А теперь как? — спросил Меркулов.

— Так же все… — сказал Дмитрий Петрович.

— Как?.. После того, что он хотел нас обмануть?.. После того, как вздумал меня обобрать кругом?..

— Дело торговое, милый ты мой, — усмехнулся Дмитрий Петрович. — Они ведь не нашего поля ягода. Старого леса ко́черги… Ни тот, ни другой даже не поморщились, когда все раскрылось… Шутят только да посмеиваются, когда про тюленя́ речь заведут… По ихнему старому завету, на торгу ни отца с матерью нет, ни брата с сестрой, родной сын подвернется — и того объегорь… Исстари уж так повелось. Нам с тобой их не переделать.

— Будет же когда-нибудь конец этому безобразию? — молвил Меркулов.

— Мы с тобой не доживем, хоть бы писано на роду нам было по сотне годов прожить… Сразу старых порядков не сломаешь. Поломать сильной руке, пожалуй, и можно, да толку-то из того не выйдет… Да хотя бы и завелись новые порядки, так разве Орошины да Смолокуровы так вдруг и переведутся?.. Станут только потоньше плутовать, зато и пошире.

— Пойдет правильная торговля — не будет обманов, — молвил Меркулов.

— Правильная торговля! Правильная торговля! Из книжек ты знаешь ее, Никита Сокровенный, а мы своими глазами ее видели, — перебил Дмитрий Петрович. — Немало, брат, покатался я за границей, всю Европу исколесил вдоль и поперек… И знаю ее, правильную-то торговлю… И там, брат, те же Смолокуровы да Орошины, только почище да поглаже… И там весь торг на обмане стоит, — где деньги замешались, там правды не жди… И за границей, что у нас: ладят с тобой дело, так спереди целуют, а сзади царапают… Один громко о чести кричит, другой ловко молчит про нее, а у всех одно на разуме: как бы половчей бы тебя за нос провести.

— Помилуй!.. Да ведь там и правильный кредит, и банки, и банкиры везде.

— Распервейшие мошенники, — молвил Веденеев и стал сбираться в свой номер. — Знаешь, когда пойдет честная, правильная торговля?

— Когда?

— Когда из десяти Господних заповедей пять только останется, — сказал Дмитрий Петрович. — Когда люди до того дорастут, что не будет ни кражи, ни прелюбодейства, ни убийств, ни обид, ни лжи, ни клеветы, ни зависти… Одним словом, когда настанет Христово царство. А до тех пор?.. Прощай, однако, спать пора…

И в меркуловском бухарском халате, в запачканной фуражке на голове, с грязным платьем под мышкой, со свечкой в руках пошел он вдоль по коридору. Немного не доходя до своего номера, увидал Дмитрий Петрович — кто-то совсем раздетый поперек коридора лежит… Пришлось шагать через него, но, едва Веденеев занес ногу, тот проснулся, вскочил и, сидя на истрепанном войлоке, закричал:

— Что ты тут делаешь? — и схватил Веденеева зá полу.

— Видишь, иду, — отвечал Дмитрий Петрович.

— А это что?

— Платье.

— Чье?

— Мое.

— Так, любезный, не водится… — вскочил и, заступая дорогу Веденееву, закричал тот. — По чужим номерам ночью шляться да платье таскать!.. За это вашего брата по головке не гладят.

— С ума ты сошел? — вскинулся на него Веденеев. — Как ты смеешь?

— Ничего тут: «как смеешь»!.. Куда идешь? — грубо ухватив Дмитрия Петровича за руку, с угрожающим видом кричал коридорный.

— В девятый.

— Откуда?

— Из семнадцатого.

— Там спят теперь!

— Нет, не спят, пойдем, коли хочешь, туда.

— Пойдем.

И, схватив под руку Дмитрия Петровича, потащил его к Меркулову.

— Ишь какой народец проявился!.. Из Москвы, должно быть!.. — громко дорогой ворчал коридорный. — Не проснись я вовремя, и концы бы в воду… Пойдем, брат, пойдем, а поу́тру расправа… Перестанешь чужое платье таскать…

Дверь у Меркулова была уж заперта. Веденеев подал голос. Дело тотчас разъяснилось. Новый коридорный, еще не знавший в лицо жившего с самого начала ярманки Дмитрия Петровича, растерялся, струсил и чуть не в ногах валялся, прося прощенья. Со́ смеху помирали Меркулов с Веденеевым.

— Однако ж ты, Митенька, целую ночь с приключеньями, — весело смеясь, шутил Никита Федорыч. — То в грязи вываляешься, то воровать пойдешь. Хорош, нечего сказать!

— Как же ты не узнал меня? — спрашивал коридорного Веденеев. — Ведь я три недели уж здесь живу. Мог бы, кажется, приглядеться.

— Сегодня только приступил, ваше степенство, — отвечал коридорный. — Внове еще. Простите Христа ради.

— Ничего, братец, ничего. Ты молодец, увижу завтра Федора Яковлича, похвалю тебя, — говорил Веденеев. — Как тебя звать?

— Парменом, — тихо промолвил коридорный.

— По батюшке?

— Сергеев.

— Вот тебе, Пармен Сергеич, рублевка за то, что исправно караулишь. А теперь возьми-ка ты мое платье да утром пораньше почисти его хорошенько… Прощай, Никита Сокровенный!.. Покойной ночи, приятного сна.