Обойдённые

У Жервезы Дора и Долинский более не были, прогулки их снова ограничивались холмом над заливом.

Всякий вечер они сидели на этом холмике, и всякий вечер им было так хорошо и приятно.

Как ни коротки были между собой Дора и Долинский, но эти вызываемые Дорою рассказы о прошлом, раскрывая перед нею еще подробнее внутренний мир рассказчика, давали ее отношениям к нему новый, несколько еще более интимный характер.

— Послушайте, Нестор Игнатьич! — сказала раз Даша, положив ему на плечо свою руку, — расскажите мне, мой милый, как вы любили и как вас любили?

— Бог знает, что это вы выдумываете, Дора?

— Так расскажите. Мне очень хочется найти ключ к вашей душевной болезни.

— Забыл уж я, как я любил.

— Э! Врете!

— Право, забыл.

— Забвенья нет.

— Кто ж это вам сказал, что забвенья нет?

— Я вам это говорю.

Нестор Игнатьич молчал, и Даша молчала и дулась.

— Ну, перестаньте дуть свои губки, Дора! Что вам рассказать?

— Как вы любили первый раз в жизни.

Долинский рассказал свою почти детскую любовь к какой-то киевской кузине. Дора слушала его, не сводя глаз, и когда он окончил, вздохнула и спросила:

— Ну, а как вы любили на законном основании? Долинский рассказал ей в главных чертах и всю свою женатую жизнь.

— Какая гадость! — прошептала Даша и, вздохнув еще разспросила:

— Ну, а дальше что было?

— А дальше вы все знаете.

— Вы грустили?

— Да.

— Встретились с нами?

— Да.

— И счастливы?

— И счастлив.

Даша задумчиво покачала головкой.

— Что? — спросил ее Долинский.

— Так, ключ найден! — чуть слышно уронила Дора. — А как вы думаете, — начала она, помолчавши с минуту, — верно это так вообще, что хорошего нельзя не полюбить?

— Что хорошее? Есть польская пословица, что не то хорошо, что — хорошо, а то хорошо, что кому нравится.

— Я вам говорю, что хорошего нельзя не любить; ну, пожалуй, того, что нравится.

— К чему же вы это говорите?

— Ни к чему! К тому, что если встречается что-нибудь очень хорошее, так его возьмешь да и полюбишь, ну, понимаете, что ли?

— Да…

— Да, я думаю, что да.

Произошла пауза, в течение которой Даша все думала, глядя в небо, и потом сказала:

— Знаете что, Нестор Игнатьич? Мне кажется, что наши сравнения сердца с монетой никуда не годятся.

— Я это уж вам говорил.

— С чем же его сравнить?

— Много есть этих сравнений, и все они никуда не годятся.

— Ну, а, например, с чем можно еще сравнить сердце?

— С постоялым двором, — смеясь, отвечал Долинский.

— Гадко, а похоже, пожалуй.

— А, пожалуй, и непохоже, — отвечал Долинский.

— Один постоялец выедет, другому есть место.

— А другой раз и пустой двор простоит.

— Нет, и это не годится. Не верю я, не верю, чтобы можно было жить без привязанности.

— Бывает, однако.

— Вы помните эти немецкие, кажется, стихи…

— Какие?

— Ну, знаете, как это там: Юпитер посылал Меркурия отыскать никогда не любивших женщин?

— Я даже этого никогда не читал.

— То-то вот и есть; а я это читала.

— Что ж, Меркурий отыскал?

— Трех!

— Только-то?

— Да-с, и эти три, знаете, кто были? Три фурии! — протяжно произнесла Даша, подняв вверх пальчик.

— Ведь это только написано.

— Да, но я этому верю и очень боюсь этакого фуриозного сообщества.

— Вы с какой же это стати?

— А если Юпитеру после моей смерти вздумается еще раз послать Меркурия и он найдет уж четырех.

— Еще полюбите и как полюбите.

— Нет уж, кажется, поздно.

— Любить никогда не поздно.

— Вот за это вы умник! Люди жадны уж очень. Счастье не во времени. Можно быть немножко счастливым, и на всю жизнь довольно. Правда моя?

— Конечно, правда.

— Какое у нас образцовое согласие!

— Не о чем спорить, когда говорят правду.

— А ведь я бы могла очень сильно любить.

— Кто ж вам мешает? Разборчивы очень.

— Нет, совсем не то. По-моему любить, значит… любить, одним словом. Не героя, не рыцаря, а просто любить, кто по душе, кто по сердцу — кто не по хорошу мил, а по милу хорош.

— Ну-с, я опять спрошу: за чем же дело стало?

— А если „законы осуждают предмет моей любви“? — улыбаясь, продекламировала Даша.

— Но, кто—о, сердце! может противиться тебе? — отвечал Нестор Игнатьич, продолжая речитативом начатую Дашей песню.

— Помните, как это сказано у Лермонтова:

Но сердцу как ума не соблазнить? И как любви стыда не победить? Любовь для неба и земли — святыня, И только для люден порок она!

То скотство, то трусость… бедное ты человечество! Бедный ты царь земли в своих вечных оковах!

— Вы сегодня, Дорушка, все возвышаетесь до пафоса, до поэзии.

— Нестор Игнатьич! Прошу не забываться! Я никогда не унижалась до прозы.

— Виноват.

— То-то.

Даша замолчала и, немного подождавши, сказала:

— Ну, смотрите, какие штучки наплетены на белом свете! Вот я сейчас бранила людей за трусость, которая им мешает взять свою, так сказать, долю радостей и счастья, а теперь сама вижу, что и я совсем неправа. Есть ведь такие положения, Нестор Игнатьич, перед которыми и храбрец струсит.

— Например, что ж это такое?

— А вот, например, сострадание, укор совести за чужое несчастье, за чужие слезы.

— Скажите-ка немножко пояснее.

— Да что ж тут яснее? Мало ли что случается! Ну, вдруг, положим, полюбишь человека, которого любит другая женщина, для которой потерять этого человека будет смерть… да что смерть! Не смерть, а мука, понимаете — мука с платком во рту. Что тогда делать?

— На это мудрено отвечать.

— Я думаю, один ответ: страдать.

— Да, если тот, кого вы полюбите, в свою очередь, не любит вас больше той женщины, которую он любил прежде.

— А если он меня любит больше?

— Так тогда какой же резон делать общее несчастье! Ведь если, положим, вы любите какое-нибудь А и это А взаимно любит вас, хотя оно там прежде любило какое-то Б. Ну-с, теперь, если вы знаете, что это А своего Б больше не любит, то зачем же вам отказываться от его любви и не любить его самой. Уж ведь все равно не отошлете его обратно, куда его не тянет. Простой расчет: пусть лучше двое любят друг друга, чем трое разойдутся.

Даша долго думала.

— В самом деле, — отвечала она, — в самом деле, это так. Как это странно! Люди называют безумством то, что даже можно по пальцам высчитать и доказать, что это разумно.

— Люди умных людей в сумасшедшие дома сажали и на кострах жгли, а после через сто лет памятники им ставили. У людей что сегодня ложь, то завтра может быть истиной.

— Какой вы у меня бываете умник, Нестор Игнатьич! Как я люблю вашу способность просто разъяснять вещи! Если б вы давно были со мной, как бы много я знала!

— Я, Дарья Михайловна, не принимаю это на свой счет. Я знаю одно то, что я ничего не знаю, а суда людского так просто-таки терпеть не могу. Не верю ему.

— Да, говорите-ка: не знаете! Нет, большое спасибо вам, что вы со мной поехали. Здесь вас у меня никто не отнимает: ни Анна, ни газета, ни Илья Макарыч. Тут вы мой крепостной. Правда?

— Да, уж если вы сказали так, то, разумеется, — правда. Иначе ж ведь быть не может! — отвечал, шутя, Долинский.

— Ну, да, еще бы! Конечно, так, — отвечала живо и торопясь Дора и сейчас же добавила, — а вот, хотите, я вам задам один такой вопрос, на который вы мне, пожалуй, и не ответите?

— Это еще, Дарья Михайловна, будет видно.

— Только смотрите мне прямо в глаза. Я хочу видеть, что вы подумаете, прежде чем скажете.

— Извольте.

— А что…

— Что?

— Эх, нетерпение! Ну, отгадывайте, что?

— Не маг я и не волшебник.

— Что, если б я сказала вам вдруг самую ужасную вещь?

— Не удивился бы ни крошки.

Даша серьезно сдвинула брови и тихо проговорила:

— Нет, я прошу вас не шутить, а говорить со мною серьезно. Смотрите на меня прямо!

Она пронзительно уставила свои глаза в глаза Долинского и медленно с расстановками произнесла:

— Ч-т-о, е-с-л-и б-ы я в-а-с п-о-л-ю-б-и-л-а? Долинский вздрогнул и, быстро выпустив из своей руки ручку Даши, ответил смущенным голосом:

— Виноват, проспорил. Можно, действительно, поручиться, что такого вздора ни за что не выдумаешь, какой вы иногда скажете.

Даша тоже смутилась. Она просто испугалась движения, сделанного Долинским, и, приняв свою руку, сказала:

— Чего вы! Я ведь так говорю, что вздумается. Она была очень встревожена и проговорила эти слова, как обыкновенно говорят люди, вдруг спохватясь, что они сделали самый опрометчивый вопрос.

— Пойдемте домой. Мы сегодня засиделись; сыро теперь, — сказал несколько сухим гувернерским тоном, вместо ответа, Долинский.

Даша встала и пошла молча. Дорогою они не сказали друг Другу ни слова.