Обойдённые

Была зима. Святки наступили. Долинскому кто-то подарил семейный билет на маскарады дворянского собрания. Дорушка во что бы то ни стало хотела быть в этом маскараде, а Анне Михайловне, наоборот, смерть этого не хотелось и она всячески старалась отговорить Дашу. Для Долинского было все равно: ехать ли в маскарад или просидеть дома.

— Охота тебе, право, Дора! — отговаривалась Анна Михайловна. — В благородном собрании бывает гораздо веселее — да не ездишь, а тут что? Кого мы знаем?

— Я? Я знаю целый десяток франтих и все их грязные романы, и нынче все их перепутаю. Ты знаешь эту барыню, которая как взойдет в магазин — сейчас вот так начинает водить носом по потолку? Сегодня она потерпит самое страшное поражение.

— Полно вздоры затевать, Дора!

— Нет, пожалуйста, поедем.

И поехали.

О том, как зал сиял, гремели хоры и волновалась маскарадная толпа, не стоит рассказывать: всему этому есть уж очень давно до подробности верно составленные описания.

Дорушка как только вошла в первую залу, тотчас же впилась в какого-то конногвардейца и исчезла с ним в густой толпе. Анна Михайловна прошлась раза два с Долинским по залам и стала искать укромного уголка, где бы можно было усесться поспокойнее.

— Душно мне — уже устала; терпеть я не могу этих маскарадов, — жаловалась она Долинскому, который отыскал два свободных кресла в одном из менее освещенных углов.

— Я тоже не большой их почитатель, — отвечал Нестор Игнатьевич.

— Духота, давка и всякого вздора наслушаешься — только и хорошего.

— Ну, ведь для этого же вздора, Анна Михайловна, собственно и ездят.

— Не понимаю этого удовольствия. Я, знаете, просто… боюсь масок.

— Боитесь!

— Да, дерзкие они… им все нипочем… Не люблю.

— Зато можно многое сказать, чего не скажешь без маски.

— Тоже не люблю и говорить с незнакомыми.

— Да, и со знакомыми так как-то совсем иначе говорится.

— Да это в самом деле. Отчего бы это?

Рассуждая, почему и отчего под маскою говорится совсем не так, как без маски, они сами незаметно заговорили иначе, чем говаривали вне маскарада.

Прошел час-другой, голубое домино Доры мелькало в толпе; изредка оно, проносясь мимо сестры и Долинского, ласково кивало им головою и опять исчезало в густой толпе, где ее неотступно преследовали разные фешенебельные господа и грандиозные черные домино. Дора была в ударе и бросала на все стороны самые едкие шпильки, постоянно увеличивавшие гонявшийся за нею хвост. Анна Михайловна тоже развеселилась и не замечала времени. Несмотря на то, что они виделись с Долинским каждый день и, кажется, могли бы затрудняться в выборе темы для разговора, особенно занимательного, у них шла самая оживленная беседа. По поводу некоторых припомненных ими здесь известных маскарадных интриг, они незаметно перешли к разговору об интриге вообще. Анна Михайловна возмущалась против всякой любовной интриги и относилась к ней презрительно, Долинский еще презрительнее.

— Уж если случится такое несчастье, то лучше нести его прямо, — рассуждала Анна Михайловна. Долинский был с нею согласен во всех положениях и на эту тему.

— Или бороться, — говорила Анна Михайловна; Долинский и здесь был снова согласен и не ставил борьбу с долгом, с привычным уважением к известным правилам, ни в вину, ни в порицание. Борьба всегда говорит за хорошую натуру, неспособную перешвыривать всем, как попало, между тем, как обман…

— Гадость ужасная! — с омерзением произнесла Анна Михайловна. — Странно это, — говорила она через несколько минут, — как люди мало ценят то, что в любви есть самого лучшего, и спешат падать как можно грязнее.

— Таков уж человек, да, может быть, его в этом даже нельзя слишком и винить.

— Нет, все это очень странно… ни борьбы, ни уверенности, что мы любим друг в друге… что-то все-таки высшее… человеческое… Неужто ж уж это в самом деле только шутовство! Неужто уж так нельзя любить?

Анна Михайловна выговорила это с затруднением, и она бы вовсе не выговорила этого Долинскому без маски.

— Как же нельзя, если мы и в литературе и в жизни встречаем множество примеров такой любви?

— Ну, не правда ли, всегда можно любить чисто? Ну, что эти волненья крови… интриги…

— Да, мне кажется, что вы совершенно правы.

— Как, Нестор Игнатьич, «кажется»! Я верю в это, — отвечала Анна Михайловна.

— Да, конечно… Борьба… а не выйдешь из этой борьбы победителем, то все-таки знаешь, что я — человек, я спорил, боролся, но не совладал, не устоял.

— Нет, зачем? Чистая, чистая любовь и борьба — вел настоящее наслаждение: «бледнеть и гаснуть… вот блаженство».

— Долинский, здравствуй! — произнесло, остановясь перед ними, какое-то черное, кружевное домино.

Нестор Игнатьевич посмотрел на маску и никак не мог догадаться, кто бы мог его знать на этом аристократическом маскараде.

— Давай свою руку, несчастный страдалец! — звало его пискливым голосом домино.

Долинский отказался, говоря, что у него есть своя очень интересная маска.

— Лжешь, совсем не интересная, — пищало домино. — я ее знаю — совсем не интересная. Пора уж вам наскучить друг другу.

— Иди, иди себе с богом, маска, — отвечал Долинский.

— Нет, я хочу идти с тобой, — настаивало домино. Долинский едва-едва мог отделаться от привязчивой маски.

— Вы не знаете, кто это такая? — спросила Анна Михайловна.

— Решительно не знаю.

— Долинский! — опять запищала та же маска, появляясь с другой стороны под руку с другой маской, покрытою звездным покрывалом.

Нестор Игнатьевич оглянулся.

— Оставь же, наконец, на минутку свое сокровище, — начала, смеясь, маска.

— Оставь меня, пожалуйста, в покое.

— Нет, я тебя не оставлю; я не могу тебя оставить, мой милый рыцарь! — решительно отвечала маска. — Ты мне очень дорог, пойми, ты — дорог мне, Долинский.

Маски слегка хихикали.

— Ах, уж оставь его! Он рад бы, видишь ли, и сам идти с тобой, да не может, — картавило звездное покрывало.

— Ты думаешь, что она его причаровала?

— О, нет! Она не чаровница. Она его просто пришила, пришила его, — отвечало, громко рассмеявшись, звездное покрывало, и обе маски побежали.

— Пойдемте, пожалуйста, ходить… Где Дора? — говорила несколько смущенная Анна Михайловна еще более смущенному Долинскому.

Они встали и пошли; но не успели сделать двадцати шагов, как снова увидели те же два домино, шедшие навстречу им под руки с очень молодым конногвардейцем.

— Пойдемте от них, — сказала оробевшая Анна Михайловна и, дернув Долинского за руку, повернула назад.

— Чего она нас так боится? — спрашивало, нагоняя их сзади, черное домино у звездного покрывала.

— Она не сшила мне к сроку панталон, — издевалось звездное покрывало, и обе маски вместе с конногвардейцем залились.

— Возьмем его приступом! — продолжало шутить за спиною у Анны Михайловны и Долинского звездное покрывало.

— Возьмем, — соглашалось домино.

Долинский терялся, не зная, что ему делать, и тревожно искал глазами голубого домино Доры. — Вот… Черт знает, что я могу, что я должен сделать? Если б Дора! Ах, если б она! — Он посмотрел в глаза Анне Михайловне — глаза эти были полны слез.

— Ну, бери, — произнесло сквозь смех заднее домино и схватило Долинского за локоть свободной руки.

В то же время звездное покрывало ловко отодвинуло Анну Михайловну и взялось за другую руку Долинского.

Нестор Игнатьевич слегка рванулся: маски висели крепко, как хорошо принявшиеся пиявки, и только захохотали.

— Ты не думаешь ли драться? — спросило его покрывало.

Долинский, ничего не отвечая, только оглянулся; конногвардеец, сопровождавший полонивших Долинского масок, рассказывал что-то лейб-казачьему офицеру и старичку самой благонамеренной наружности. Все они трое помирали со смеха и смотрели в ту сторону, куда маски увлекали Нестора Игнатьевича. Пунцовый бант на капюшоне Анны Михайловны робко жался к стене за колоннадою.

— Пустите меня бога ради! — просил Долинский и ворохнул руками тихо, но гораздо посерьезнее.

— Послушай, Долинский, будь паинька, не дурачься, а не то, mon cher, [Мой дорогой (франц.).] сам пожалеешь.

— Делайте, что хотите, только отстаньте от меня теперь.

— Ну, хорошо, иди, а мы сделаем скандал твоей маске. Долинский опять оглянулся. Одинокая Анна Михайловна по-прежнему жалась у стены, но из ближайших дверей показался голубой капюшон Доры. Конногвардеец с лейб-казаком и благонамеренным старичком по-прежнему веселились. Лицо благонамеренного старичка показалось что-то знакомым Долинскому.

— Боже мой! — вспомнил он, — да это, кажется, благодетель Азовцовых — откупщик, — и, оглянувшись на висевшее у него на правом локте черное домино, Долинский проговорил строго:

— Юлия Петровна, это вы мне делаете такие сюрпризы?

Он узнал свою жену.

— Ну, пойдемте же, куда вам угодно, и. пожалуйста, говорите скорее, чего хотите вы от меня, бессовестная вы, ненавистная женщина!