Неточные совпадения
«Точеные-то столбики
С балкону, что ли, умница?» —
Спросили мужики.
— С балкону!
«То-то высохли!
А
ты не дуй! Сгорят они
Скорее, чем карасиков
Изловят на уху...
Правдин. Мой друг!
Не спрашивай о том, что столько ей прискорбно…
Ты узнаешь от меня, какие грубости…
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить
тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого
ты ищешь, сам того
не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но
не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем
не умею!
Слушая эти голоса, Левин насупившись сидел на кресле в спальне жены и упорно молчал на ее вопросы о том, что с ним; но когда наконец она сама, робко улыбаясь,
спросила: «Уж
не что ли нибудь
не понравилось
тебе с Весловским?» его прорвало, и он высказал всё; то, что он высказывал, оскорбляло его и потому еще больше его раздражало.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад
не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и
спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
— Ну, а
ты что делал? —
спросила она, глядя ему в глаза, что-то особенно подозрительно блестевшие. Но, чтобы
не помешать ему всё рассказать, она скрыла свое внимание и с одобрительной улыбкой слушала его рассказ о том, как он провел вечер.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и
ты придешь к этому. Хорошо, как у
тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и
ты к нам. Да, так о том, что
ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что
ты так давно
не был.
— Поедемте, пожалуйста, и я поеду, — сказала Кити и покраснела. Она хотела
спросить Васеньку из учтивости, поедет ли он, и
не спросила. —
Ты куда, Костя? —
спросила она с виноватым видом у мужа, когда он решительным шагом проходил мимо нее. Это виноватое выражение подтвердило все его сомнения.
—
Ты не то хотела
спросить?
Ты хотела
спросить про ее имя? Правда? Это мучает Алексея. У ней нет имени. То есть она Каренина, — сказала Анна, сощурив глаза так, что только видны были сошедшиеся ресницы. — Впрочем, — вдруг просветлев лицом, — об этом мы всё переговорим после. Пойдем, я
тебе покажу ее. Elle est très gentille. [Она очень мила.] Она ползает уже.
— Ну, Костя, теперь надо решить, — сказал Степан Аркадьич с притворно-испуганным видом, — важный вопрос.
Ты именно теперь в состоянии оценить всю важность его. У меня
спрашивают: обожженные ли свечи зажечь или необожженные? Разница десять рублей, — присовокупил он, собирая губы в улыбку. — Я решил, но боюсь, что
ты не изъявишь согласия.
Степан Аркадьич ничего
не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто
спрашивал: «это зачем
ты говоришь? разве
ты не знаешь?»
Представь себе, что
ты бы шел по улице и увидал бы, что пьяные бьют женщину или ребенка; я думаю,
ты не стал бы
спрашивать, объявлена или
не объявлена война этому человеку, а
ты бы бросился на него защитил бы обижаемого.
— Нет,
не знаю. Зачем
ты спрашиваешь?
— Да отчего же? Я, напротив, надеюсь, — сказала Долли, с любопытством глядя на Анну. Она никогда
не видала ее в таком странном раздраженном состоянии. —
Ты когда едешь? —
спросила она.
―
Ты вот и
не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь, как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так и наш брат: ездишь-ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком. Да, вот
ты смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет.
Ты знаешь князя Чеченского? —
спросил князь, и Левин видел по лицу, что он собирается рассказать что-то смешное.
— Что же мне написать ему? —
спросил Левин. — Надеюсь,
ты не сердишься на него?
— Что
ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же
ты не дик? Чем же объяснить то, что
ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня
спрашивали о
тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно:
ты делаешь всегда то, что никто
не делает.
— Ничего, ничего! — сказала она. — Я сама
не знаю: одинокая ли жизнь, нервы… Ну,
не будем говорить. Что ж бега?
ты мне
не рассказал, —
спросила она, стараясь скрыть торжество победы, которая всё-таки была на ее стороне.
— А
ты? —
спросил Левин. Но
спрашивать было
не нужно, потому что он уже видел полный ягдташ.
— Ну, что
ты скажешь про папа? —
спросила Кити. — Что же и он плох, потому что ничего
не делал для общего дела?
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен
тебя огорчить…
не скучал о
тебе,
не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о
тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать,
ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Обратный путь был так же весел, как и путь туда. Весловский то пел, то вспоминал с наслаждением свои похождения у мужиков, угостивших его водкой и сказавших ему: «
не обсудись»; то свои ночные похождения с орешками и дворовою девушкой и мужиком, который
спрашивал его, женат ли он, и, узнав, что он
не женат, сказал ему: «А
ты на чужих жен
не зарься, а пуще всего домогайся, как бы свою завести». Эти слова особенно смешили Весловского.
― Это в том же роде, как: «я этого-то и терпеть
не могу!»
Ты знаешь? ―
спросил Степан Аркадьич. — Ах, это прелесть! Подай еще бутылку, ― сказал он лакею и начал рассказывать.
— Да вот
спросите у него. Он ничего
не знает и
не думает, — сказал Левин. —
Ты слышал, Михайлыч, об войне? — обратился он к нему. — Вот что в церкви читали?
Ты что же думаешь? Надо нам воевать за христиан?
―
Ты спрашивал, когда? Скоро. И я
не переживу этого.
Не перебивай! ― И она заторопилась говорить. ― Я знаю это, и знаю верно. Я умру, и очень рада, что умру и избавлю себя и вас.
— Я
не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я
не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские,
не имеем. Губернский предводитель — наш противник,
ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него
не сделаю; он звал обедать, я
не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом,
ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это
не делается.
— Я
не стану
тебя учить тому, что
ты там пишешь в присутствии, — сказал он, — а если нужно, то
спрошу у
тебя. А
ты так уверен, что понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудна. Счел ли
ты деревья?
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе ее
не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет
спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же самое, и
ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!»
— Нет, брат,
ты не ругай меня фетюком, — отвечал зять, — я ей жизнью обязан. Такая, право, добрая, милая, такие ласки оказывает… до слез разбирает;
спросит, что видел на ярмарке, нужно всё рассказать, такая, право, милая.
— Да когда же этот лес сделался твоим? —
спросил зять. — Разве
ты недавно купил его? Ведь он
не был твой.
— Пошел, пошел!
Тебя ведь
не спрашивают об этом.
— А это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена отпустила, опять
спрашивают:
ты как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена
не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме: он думает, авось
не заметят. Нет, я потачки за барское добро
не дам. Ну виданное ли это дело — восемь фунтов?
—
Ты разве видел? — с сомнением
спросила Ассоль, стараясь вспомнить,
не рассказала ли она это сама. —
Тебе кто-то сказал? Или
ты угадал?
— Раз навсегда: никогда ни о чем меня
не спрашивай. Нечего мне
тебе отвечать…
Не приходи ко мне. Может, я и приду сюда… Оставь меня, а их…
не оставь. Понимаешь меня?
— Родя, Родя, что с
тобою? Да как же
ты об этом
спрашивать можешь! Да кто про
тебя мне что-нибудь скажет? Да я и
не поверю никому, кто бы ко мне ни пришел, просто прогоню.
— Это
тебя я
не узнавал в бреду? —
спросил Раскольников, тоже помолчав с минуту и
не оборачивая головы.
— А
ты не думаешь, сестра, что я просто струсил воды? —
спросил он с безобразною усмешкой, заглядывая в ее лицо.
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, — уж
не помню, где я его прежде, до болезни, встречал… Кажется, где-то встречал… Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он
тебе, Дуня? —
спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
И стал он тут опять бегать, и все бил себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об вас доложили, — ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока,
не шевелись, что бы
ты ни услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я
тебя и
спрошу.
И неужель
ты думаешь, что я
не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя
спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? — то, стало быть,
не имею права власть иметь.
—
Ты мне что с своим омрачением-то вперед забегаешь? — крикнул он на него почти со злобой. — Я
тебя еще
не спрашивал: находило или нет на
тебя омрачение… говори:
ты убил?
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, — то тотчас
спросила: «
Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо; вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я
тебя учила, а то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
— И
тебе не стыдно теперь, сестра? —
спросил Раскольников.
«
Ты как на этой высоте?»
Спросил Орёл: «и те,
Которые полёт отважнейший имеют,
Не все сюда пускаться смеют...
Вожеватов. Нет,
не все равно. Что я обещал, то исполню; для меня слово — закон, что сказано, то свято.
Ты спроси: обманывал ли я кого-нибудь?
Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая о том, что мы слышали. «Как
ты думаешь, чем это кончится?» —
спросил я его. «Бог знает, — отвечал он, — посмотрим. Важного покамест еще ничего
не вижу. Если же…» Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать французскую арию.
Старый башкирец молчал и глядел на коменданта с видом совершенного бессмыслия. «Что же
ты молчишь? — продолжал Иван Кузмич, — али бельмес по-русски
не разумеешь? Юлай, спроси-ка у него по-вашему, кто его подослал в нашу крепость?»
В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я
не мог придумать, что из того выйдет. «Это что?» —
спросил важно Пугачев. «Прочитай, так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что
ты так мудрено пишешь? — сказал он наконец. — Наши светлые очи
не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»
—
Не изволишь ли покушать? —
спросил Савельич, неизменный в своих привычках. — Дома ничего нет; пойду пошарю да что-нибудь
тебе изготовлю.
— Чему
ты усмехаешься? —
спросил он меня нахмурясь. — Или
ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо.