Неточные совпадения
—
Ты не скучаешь, что я
тебя туда таскаю? —
спросил Райский.
— А
спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с
тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели
ты считал делом твои бумаги?
Не будем распространяться об этом, а скажу
тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Знаю, знаю зачем! — вдруг догадался он, — бумаги разбирать — merci, [благодарю (фр.).] а к Святой опять обошел меня, а Илье дали! Qu’il aille se promener! [Пусть убирается! (фр.)]
Ты не была в Летнем саду? —
спросил он у дочери. — Виноват, я
не поспел…
— Что это у Марфеньки глазки красны?
не плакала ли во сне? — заботливо
спрашивала она у няни. —
Не солнышко ли нажгло? Закрыты ли у
тебя занавески? Смотри ведь,
ты, разиня! Я ужо посмотрю.
—
Ты не узнал Софью? —
спросил он, едва приходя в себя от изумления.
«
Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего
не узнав, а ни за что
не спрошу… Вот, поди ж
ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»
— Где
ты пропадал? Ведь я
тебя целую неделю жду:
спроси Марфеньку — мы
не спали до полуночи, я глаза проглядела. Марфенька испугалась, как увидела
тебя, и меня испугала — точно сумасшедшая прибежала. Марфенька! где
ты? Поди сюда.
—
Ты и это помнишь? —
спросила, вслушавшись, бабушка. — Какая хвастунья —
не стыдно
тебе! Это недавно Верочка рассказывала, а
ты за свое выдаешь! Та помнит кое-что, и то мало, чуть-чуть…
—
Не устал ли
ты с дороги? Может быть, уснуть хочешь: вон
ты зеваешь? —
спросила она, — тогда оставим до утра.
— Кому же дело? — с изумлением
спросила она, —
ты этак
не думаешь ли, что я твоими деньгами пользовалась? Смотри, вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди… — Она ему совала большую шнуровую тетрадь.
— Что кончено? — вдруг
спросила бабушка. —
Ты приняла? Кто
тебе позволил? Коли у самой стыда нет, так бабушка
не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам
не приказчица досталась.
— Как
не надо? Как же
ты проживешь? —
спросила она недоверчиво.
—
Ты,
не шутя, ужинать будешь? —
спросила Татьяна Марковна, смягчаясь.
— А
ты не ходишь? —
спросил он.
— Что же с ними делать? —
спросила бабушка, — надумался ли
ты?
Не сослать ли их!..
— Вот она сейчас и догадалась!
Спрашивают тебя: везде поспеешь! — сказала бабушка. — Язык-то стал у
тебя востер: сама я
не умею, что ли, сказать?
— А
ты не шути этим, — остановила ее бабушка, — он, пожалуй, и убежит. И видно, что вы давно
не были, — обратилась она к Викентьеву, — стали
спрашивать позволения отобедать!
—
Ты не свободна, любишь? — с испугом
спросил он.
— Да
не вертись по сторонам в церкви,
не таскай за собой молодых ребят… Что, Иван Иваныч:
ты, бывало, у ней безвыходно жил! Как теперь: все еще ходишь? — строго
спросил он у какого-то юноши.
— Я
не надоел
тебе, Вера? —
спросил он торопливо, — пожалуйста,
не прими этого за допытыванье, за допрос;
не ставь всякого лыка в строку. Это простой разговор…
— Отчего же
ты думаешь, что он романа
не кончит? —
спросил Леонтий Марка.
—
Ты злая! А если б я сделался болен горячкой? Бабушка и Марфенька пришли бы ко мне, ходили бы за мной, старались бы облегчить. Ужели бы
ты осталась равнодушной и
не заглянула бы ко мне,
не спросила бы…
— Вот Борюшка говорит, что увезла. Посмотри-ка у себя и у Василисы
спроси: все ли ключи дома,
не захватили ли как-нибудь с той вертушкой, Мариной, от которой-нибудь кладовой — поди скорей! Да что
ты таишься, Борис Павлович, говори, какие ключи увезла она: видел, что ли,
ты их?
— А
ты спроси Марфеньку, будет ли она счастлива и захочет ли счастья, если бабушка
не благословит ее на него?
— А то вот и довели себя до добра, — продолжала бабушка, — если б она
спросила отца или матери, так до этого бы
не дошло.
Ты что скажешь, Верочка?
— Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик, то есть съездил бы к
тебе, маменька, и
спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба,
не смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
— Ее нет — вот моя болезнь! Я
не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее — все умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда — и я воскресну!.. А он
спрашивает, принял ли бы я ее! Как же
ты роман пишешь, а
не умеешь понять такого простого дела!..
[Да, я совершила ошибку, — твердит она, — я скомпрометировала себя, женщина, уважающая себя,
не должна заходить слишком далеко… позволять себе (фр.).] — «Mais qu’as tu donc fait, mon enfant?» [Но что
ты сделала, дитя мое? (фр.)] —
спрашиваю я. «J’ai fais un faux pas…
— По крайней мере о себе я вправе
спросить, зачем я
тебе?
Ты не можешь
не видеть, как я весь истерзан и страстью, и этим градом ударов сердцу, самолюбию…
— Положим, самолюбию, оставим спор о том, что такое самолюбие и что — так называемое — сердце. Но
ты должна сказать, зачем я
тебе? Это мое право —
спросить, и твой долг — отвечать прямо и откровенно, если
не хочешь, чтоб я счел
тебя фальшивой, злой…
— Виноват, Вера, я тоже сам
не свой! — говорил он, глубоко тронутый ее горем, пожимая ей руку, — я вижу, что
ты мучаешься —
не знаю чем… Но — я ничего
не спрошу, я должен бы щадить твое горе — и
не умею, потому что сам мучаюсь. Я приду ужо, располагай мною…
— Что с ним? —
спросил Райский, глядя вслед Марку, —
не отвечал ни слова и как бросился! Да и
ты испугалась:
не он ли уж это там стреляет!.. Я видал его там с ружьем… — добавил он, шутя.
— Послушай, Вера, я хотел у
тебя кое-что
спросить, — начал он равнодушным голосом, — сегодня Леонтий упомянул, что
ты читала книги в моей библиотеке, а
ты никогда ни слова мне о них
не говорила. Правда это?
— Скажи Марине, Яков, чтобы барышне, как
спросит,
не забыли разогреть жаркое, а пирожное отнести на ледник, а то распустится! — приказывала бабушка. — А
ты, Егорка, как Борис Павлович вернется,
не забудь доложить, что ужин готов, чтоб он
не подумал, что ему
не оставили, да
не лег спать голодный!
— Как,
ты совсем
не придешь туда? — в страхе
спросила Марфенька.
Вера просыпалась,
спрашивала: «
Ты спишь, Наташа?» — и,
не получив ответа, закрывала глаза, по временам открывая их с мучительным вздохом опять, лишь только память и сознание напомнят ей ее положение.
—
Ты не спишь, Верочка? —
спросит бабушка.
— Я бы
не была с ним счастлива: я
не забыла бы прежнего человека никогда и никогда
не поверила бы новому человеку. Я слишком тяжело страдала, — шептала она, кладя щеку свою на руку бабушки, — но
ты видела меня, поняла и спасла…
ты — моя мать!.. Зачем же
спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне ничего больше нет… Пустота — холод, и если б
не ты — отчаяние…
— Что ж
ты ничего мне
не отвечаешь? —
спросила она.
— Что
ты затеваешь? Боже
тебя сохрани! Лучше
не трогай!
Ты станешь доказывать, что это неправда, и, пожалуй, докажешь. Оно и
не мудрено, стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был за Волгой, у себя, тогда люди
спросят, где же правда!.. с кем она в роще была?
Тебя Крицкая видела на горе одного, а Вера была…
Неточные совпадения
«Точеные-то столбики // С балкону, что ли, умница?» — //
Спросили мужики. // — С балкону! // «То-то высохли! // А
ты не дуй! Сгорят они // Скорее, чем карасиков // Изловят на уху!»
Правдин. Мой друг!
Не спрашивай о том, что столько ей прискорбно…
Ты узнаешь от меня, какие грубости…
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить
тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого
ты ищешь, сам того
не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но
не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем
не умею!
Слушая эти голоса, Левин насупившись сидел на кресле в спальне жены и упорно молчал на ее вопросы о том, что с ним; но когда наконец она сама, робко улыбаясь,
спросила: «Уж
не что ли нибудь
не понравилось
тебе с Весловским?» его прорвало, и он высказал всё; то, что он высказывал, оскорбляло его и потому еще больше его раздражало.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад
не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и
спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!