Власть женщины

Прошел месяц, пролетевший для Осипа Федоровича, как сон. Вернувшись от одного из своих больных, он прямо прошел в кабинет и лег на кушетку. Напрасно, несмотря на сильную усталость, старался он заснуть.

Уже два дня он не видал Тамары, по горло занятый практикой. Ему бы хотелось сейчас же бежать к ней, но мысль, что он обещал жене провести сегодняшний вечер дома, останавливала его.

Вечер этот не представлял для него ничего приятного. Давно прошло то время, когда дружеские tete-a-tete с Верой Степановной служили ему отдыхом от дневных трудов и доставляли удовольствие им обоим.

Теперь, кроме неловкости и смущения, он не чувствовал ничего.

Жена по-прежнему была кротка и ласкова с ним, но во всех ее поступках и речах стала проглядывать какая-то сдержанность.

Он часто спрашивал себя, не догадывается ли она, и не мог ответить, потому что с ее стороны никогда не было ни малейшей попытки узнать, где он проводит последнее время почти каждый день все свои свободные часы.

Все эти вопросы мучили его, не находя разрешения.

Тот самый его дом, куда он, бывало, стремился с чувством радости, все казалось ему уютным и комфортабельным, вдруг потерял в его глазах свою прелесть.

В нем ему еще не так давно дышалось свободно и легко, а теперь воздух его комнат казался ему пропитанным какой-то удушливой атмосферой.

Так бывает на дворе перед близкой грозой.

Небо еще ясно и чисто. Солнышко приветливо освещает землю, и лишь на горизонте появилась красно-бурая полоска, на которую поверхностный наблюдатель природы и не обратил бы внимания, если бы окружающий его воздух не давил бы ему на грудь, если бы не становилось тяжело дышать.

— Быть грозе! — говорят в этом случае люди, и во всей природе наступает томительная тишина ожидания.

То же случается и в жизни людей.

На кажущемся безоблачно-чистом горизонте их жизни тоже вдруг незаметно для них появляется грозная красно-бурая полоска, окружающая их атмосфера начинает давить, и не успеют они оглянуться, как уже небо над их головами покрыто сплошною тучею, рассекаемою зигзагами молнии, и раскаты грома гремят сперва в отдалении, подходя все ближе и ближе.

Благо человеку, выходящему невредимым из этой жизненной грозы — она порой бывает преддверием еще более безмятежной жизни, но зачастую жизненные молнии, если не убивают, то калечат навсегда.

В такой сгустившейся атмосфере домашнего очага тяжело дышал Осип Федорович Пашков.

Как провинившийся школьник, возвращался он домой, боясь расспросов, а когда, как он видел, их не было, мучался о причинах такого странного равнодушия со стороны жены.

В каждом жесте, в каждом совершенно простом, без всякой задней мысли сказанном слове последней он видел намек, начало конца.

«Начинается!» — мелькало в его уме.

И хотя оказывалось, что ничего не начиналось, но он и в этом не находил успокоения своей нечистой совести.

Как не было сил у него порвать преступную связь с баронессой, так точно не решался он прямо и честно заявить в глаза жене об этой связи, серьезной и неразрывной, существование которой разъедало под корень супружескую жизнь.

Как посмотрит он в светлые, чистые, честные глаза его жены, когда они затуманятся слезами, как нанесет он такой смертельный удар этому хрупкому, когда-то любимому им существу.

«Ты будешь ее убийца!» — шептал ему какой-то внутренний голос.

Пашков трепетал.

«Подлец и трус!» — посылал он мысли по своему адресу.

Эта двойственность его нравственного «я» мучила его до физической боли.

Но это были лишь минуты просветления. Но что он мог с собой сделать? Он безумно любил эту самую женщину, и никакие силы не могли отвлечь его от нее. Он видел ее глазами, говорил ее устами и не хотел верить никому, кроме нее.

Бывали такие минуты, когда он становился гадок самому себе за рабство, за то слепое доверие, пользуясь которыми, эта женщина делала с ним, что хотела. Но такое сознание приходило редко и не приносило ему пользы.

— Что же дальше, что же дальше? — повторял он, ворочаясь на кушетке. — Возможно ли, чтобы это всегда так продолжалось? Не устану ли я разыгрывать роль верного мужа и входить в сделки со своею совестью?

В соседней комнате послышались шаги.

— Кто там? — спросил он.

— Вам письмо барин! — отворяя дверь, сказал лакей.

Он быстро схватил с подноса письмо и, отослав слугу, разорвал конверт. Какой-то инстинкт подсказал ему, что это письмо от Тамары, и он не ошибся.

«Cher Joseph, — писала она, — что это значит, что ты уже два дня не бывал у меня. Я больна и скучаю. Надеюсь, ты не откажешься быть у меня сегодня вечером. Жду тебя к десяти часам. Тамара».

— Конечно, не откажусь! — громко сказал он, прижимая к губам записку и с наслаждением вдыхая знакомый ему запах ландышей.

«А Вера?» — мелькнуло у него в голове. Он вынул часы.

— Сейчас обед, а потом остается три часа до десяти, я не пойду читать в кабинет, я проведу их с женой.

Успокоив себя таким образом, он отправился в столовую. Сидя за столом, Осип Федорович как можно равнодушнее, мельком уронил:

— Я получил письмо от одного из моих пациентов, он просил меня навестить его сегодня вечером.

Сказав эту ложь, он замолчал, ожидая, что ответит ему его жена.

— Что же, конечно, иди, если только ты не очень устал! — спокойно заметила она.

После этого ответа они оба почти не говорили до конца обеда. Он оставил свое намерение сидеть с женой и ушел к себе.

«Странно, она даже не спросила меня, к кому именно я иду?» — думал он, но вспомнил, как резко отвечал он ей на подобные вопросы, которые она ему предлагала в самом начале замеченной ею перемены в их отношениях.

С тех пор она часто удивляла его своим равнодушием к его поступкам и словам. Его мучило любопытство, чем она объясняет его поведение? Может быть, все знает и скрывает?

В обществе ему намекали на его отношения к баронессе, а в товарищеских кружках прямо говорили о них, но известно, что жены всегда последние узнают об измене мужей, точно так же, как и мужья об известном украшении их, по их мнению, мудрых голов. Без четверти десять он вышел из дому.

Ночь была морозная, лунная, и рысак быстро примчал его к подъезду дома, где жила баронесса.

Когда он, как вошло в обыкновение за последнее время, без доклада вошел в будуар, лицо ее было взволнованно, и она поспешно спрятала какое-то письмо.

— От кого это? — спросил он, целуя ее руку.

— От милого! — рассмеялась она и лукаво посмотрела на него.

— Зачем так шутить, Тамара? — с упреком заметил он. — Я тебя серьезно спрашиваю, от кого?

— О, любопытство, о, ревность! От моей родственницы с Кавказа.

Он невольно взглянул на завешанный портрет.

— От него?

— Я же тебе сказала, от кого… — с нетерпением в голосе ответила она.

— Послушай, Тамара, дорогая моя, — заговорил он, придвигаясь к ней и беря ее за руку, — у меня есть к тебе большая просьба, исполнишь ты ее?

— Смотря какая?

— Убери этот портрет из твоей комнаты! — умоляюще сказал он, прижимая ее руку к губам.

— Что за фантазии! Зачем это? — с удивлением воскликнула она. — Не все ли равно, здесь он или нет?

— Нет, не все равно… Видишь ли, я сам не знаю почему, но… ты только не сердись на меня, я ненавижу этот портрет.

— Боже мой, да за что же?

— Я… я не могу объяснить, но, право, ты сделаешь мне большое удовольствие, если уберешь его.

— Ни за что! Вот глупости. Это опять говорит твоя несносная ревность. Ты слишком подозрителен, мой друг, ревнуешь даже к вещам.

— Ведь это оттого, что я люблю тебя, Тамара, — тихо заметил он. — Нехорошо, с твоей стороны, отказывать в моей просьбе.

— Потому что это сущий каприз, ни на чем не основанный, но будет об этом… Скажи мне лучше, отчего ты не был у меня целых два дня?

— Я был занят! — угрюмо проговорил он.

— У, злой какой, уж и надулся, — проговорила она, делая детскую гримасу, — я звала вас, чтобы вы меня развлекали, а вы только тоску наводите.

Она произнесла это таким милым, наивно-капризным тоном и надула губки.

Эта очаровательная в ней смесь женщины и ребенка всегда приводила его в восторг, и теперь он начал покрывать поцелуями ее лицо и голову.

Она в свою очередь приласкалась к нему, и в ту минуту, когда у него начала уже кружиться голова, она вдруг отодвинулась и задумчиво посмотрела на него.

— Что ты, моя радость? — нежно спросил он, обвивая рукой ее стан.

— Я не могу сказать! — потупилась она.

— Что, что такое? — уже тревожно воскликнул Осип Федорович. — Скажи мне.

— Joseph, милый, мне право стыдно говорить об этом. Эта женщина, которая… от которой я получила письмо, она просит, видишь ли, чтобы я прислала ей денег. У нее дела очень плохи, а я, я ей должна… но теперь отдать не могу… у меня столько нет. Это меня мучает.

Говоря эти слова, она так грациозно потупила головку и наконец совершенно спрятала свое лицо на его груди, что Пашков окончательно потерял голову.

— Милая, да что же ты не спросишь у меня? Разве ты не знаешь, что все, что мое, то и твое. Говори же скорей, сколько тебе нужно? — заторопился он, вынув бумажник и из него чековую книжку.

— Нет, не надо, я не хочу брать у тебя! — протестовала она.

— Ты меня обижаешь, Тамара, говори же, сколько нужно?

— Нет, не скажу, не надо, не хочу…

Осип Федорович подошел к ее письменному столу, подписал чек, не выставляя суммы, вырвал его и подал ей.

— Бери сколько хочешь, сумму впиши сама, в этой банкирской конторе у меня на текущем счету двадцать две тысячи.

— О, какой ты добрый! Как я тебе благодарна!

Она обняла его и страстно поцеловала. Обезумев, он опустился перед ней на колени, не выпуская из своих объятий ее стана.

— Все, все, что ты хочешь!.. все возьми! — шептал он, пожирая глазами ее склонившееся к нему лицо.

Она встала, взяла чек, опустила его в карман, затем села к нему на колени и очаровательным движением провела рукой по его волосам.

— Ты мой милый, хороший, и я очень, очень люблю тебя! — шептала она, прижимаясь щекой к его губам.

Он сжал ее в своих объятиях.

— О, божество мое, целой жизни не хватит, чтобы отплатить за то блаженство, которое ты даешь мне.

Прощаясь с ним, она сказала:

— В пятницу ты у меня. Завтра не приходи, не буду дома.

«Жизнь, как ты хороша!» — думал он, возвращаясь домой.