Неточные совпадения
— Избным теплом, сидя возле материна сарафана, умен
не будешь, Саввушка. Знаешь
ты это? —
спросил его отец.
— Ишь какой недогадливый! — засмеясь, отвечала Фленушка. — Сам кашу заварил, нагнал на девку сухоту да еще
спрашивает: кто?.. Ровно
не его дело… Бесстыжий
ты эдакой!.. На осину бы
тебя!..
— Что
ты какой? —
спросила она вполголоса. — Сам на себя
не похож?
— Совесть-то есть, аль на базаре потерял? — продолжала Фленушка. — Там по нем тоскуют, плачут, убиваются, целы ночи глаз
не смыкают, а он еще
спрашивает… Ну, парень, была бы моя воля, так бы я
тебя отделала, что до гроба жизни своей поминать стал, — прибавила она, изо всей силы колотя кулаком по Алексееву плечу.
— Что
ты, окстись! — возразила Никитишна. — Ведь у лося-то, чай, и копыто разделенное, и жвачку он отрыгает. Макария преподобного «житие» читал ли? Дал бы разве Божий угодник лося народу ясти, когда бы святыми отцами
не было того заповедано… Да что же про своих-то ничего
не скажешь? А я, дура,
не спрошу. Ну, как кумушка поживает, Аксинья Захаровна?
— Так-то так, уж я на
тебя как на каменну стену надеюсь, кумушка, — отвечала Аксинья Захаровна. — Без
тебя хоть в гроб ложись. Да нельзя же и мне руки-то сложить. Вот умница-то, — продолжала она, указывая на работницу Матрену, — давеча у меня все полы перепортила бы, коли б
не доглядела я вовремя. Крашены-то полы дресвой вздумала мыть… А вот что, кумушка, хотела я у
тебя спросить: на нонешний день к ужину-то что думаешь гостям сготовить? Без хлеба, без соли нельзя же их спать положить.
— Известно, сама от себя, — отвечала Никитишна. — Разве я чужая
тебе?
Не носила,
не кормила, а все же мать. Жалеючи
тебя,
спрашиваю.
— Что это, сестрица: погляжу я на
тебя, ровно
ты не по себе? —
спросила она Настю.
— Как же
ты залучил его? —
спросил Иван Григорьич. — Старик Лохматый
не то чтоб из бедных. Своя токарня. Как же он пустил его? Такой парень, как
ты об нем сказываешь, и дома живучи копейку доспеет.
— Какая птичка? Что
ты говоришь? —
спросил Алексей,
не понимая, про что говорит ему Фленушка.
— Какая ж это обида, Яким Прохорыч? —
спросил Иван Григорьич. — Что-то
не припомню я, чтобы перед уходом из-за Волги с
тобой горе какое приключилось.
—
Не слыхал?.. — с лукавой усмешкой
спросил паломник. — А из чего это у
тебя сделано? —
спросил он Патапа Максимыча, взявши его за руку, на которой для праздника надеты были два дорогих перстня.
— Да впрямь ли
ты это на Ветлуге нашел? —
спросил Патап Максимыч,
не спуская глаз с золотой струи, падавшей из рук паломника.
— Отец Михаил, да сам-то
ты что же? —
спросил Патап Максимыч, заметив, что игумен
не выпил водки.
— Да что ж
ты полагаешь? — сгорая любопытством,
спрашивала Таифа. — Скажи, Пантелеюшка… Сколько лет меня знаешь?.. Без пути лишних слов болтать
не охотница, всякая тайна у меня в груди, как огонь в кремне, скрыта. Опять же и сама я Патапа Максимыча, как родного, люблю, а уж дочек его, так и сказать
не умею, как люблю, ровно бы мои дети были.
Хоть сам, может, монеты и
не ковал, а с монетчиками дружбу водил и работу ихнюю переводил… про это все
тебе скажут — кого ни
спроси…
— Да
ты глаза-то на сторону
не вороти, делом отвечай… Писал еще аль нет? —
спрашивала Фленушка.
— Чего
тебе здесь надо? — строго
спросила его Настя,
не двигаясь с места и выпрямившись во весь рост.
— Так моя любовь
тебе не на радость? — быстро, взглянув на ему в глаза,
спросила Настя.
—
Не ври, парень, по глазам вижу, что знаешь про ихнее дело…
Ты же намедни и сам шептался с этим проходимцем… Да у
тебя в боковуше и Патап Максимыч, от людей таясь, с ним говорил да с этим острожником Дюковым.
Не может быть, чтоб
не знал
ты ихнего дела. Сказывай…
Не ко вреду
спрашиваю, а всем на пользу.
— А
ты толком говори, речь-то
не заворачивай!.. Зачем они нехорошие люди? Что приметил за ними? —
спрашивал Патап Максимыч.
— Гм!.. Что ж
ты мне прежде о том
не довел? —
спросил Патап Максимыч.
— Рада бы
не слушать, да молва, что ветер, сама в окна лезет, — отвечала Аксинья Захаровна. — Намедни без
тебя кривая рожа, Пахомиха, из Шишкина притащилась… Новины [Новина — каток крестьянского холста в три стены, то есть в 30 аршин длины.] хотела продать… И та подлюха
спрашивает: «Котору кралю за купецкого-то сына ладили?» А девицы тут сидят, при них паскуда тако слово молвила… Уж задала же я ей купецкого сына… Вдругорядь
не заглянет на двор.
—
Не про деньги речь, — с усмешкой презренья прервала его Манефа. — Про духовное у
тебя спрашиваю. Чем поддержали меня?.. Сóблазнами?
—
Ты в мир
не захотела ли? Замуж
не думаешь ли? —
спросила Манефа.
— Вишь, на какое горе приехал!..
Не чаяли мы,
не гадали такого горя… Да что ж я давеча
тебя не заприметила? —
спросила Никитишна.
— А чем
ты ее под власть-то подтянешь? —
спросила Маргарита. —
Не захочет слушать — чем приневолишь?
— Что ж
тебе вздумалось? —
спросил Сергей Андреич. — Ведь
тебе не житье было — масленица. Чем
не понравилось?
— Будь спокоен, Патапушка, будь спокоен, ухраню, уберегу, — уверяла его Манефа. — Да вот еще что хотела я у
тебя спросить…
Не прими только за обиду слово мое, а по моему рассуждению, грех бы
тебе от Господней-то церкви людей отбивать.
— А
ты, спасёна душа,
не отлынивай, держи ответ на то, про что
спрашивают. Это ведь
ты из Стоглава мне вычитала, знаем и мы тоже маненько книжно-то писанье… Там про купленных людей говорится… Сказывай же про ря́ду: кто купил Василья Борисыча, у кого и какая цена за него была дадена? — продолжал шутить Патап Максимыч.
— По милости Господней всем я довольна, — сказала она. — Малое, слава Богу, есть, большего
не надо. А вот что: поедешь
ты завтра через деревню Поляну,
спроси там Артемья Силантьева, изба с самого краю на выезде… Третьего дня коровенку свели у него, четверо ребятишек мал мала меньше — пить-есть хотят… Без коровки голодают, а новую купить у Артемья достатков нет… Помоги бедным людям Христа ради, сударыня.
—
Тебе что? — грубо
спросил он капитана,
не повернувшись.
— А
ты, Хамова внучка, молчи! Пока
не спрашивают, рот разевать
не моги, — кинул грозное слово ненавистной Аркадии старец Иосиф. —
Не твоего ума дело.
— А много ль нас у
тебя! — громко смеясь,
спросил Самоквасов. — Ну-ка, скажи,
не утай.
— Мне-то зачем
ты это расписываешь?.. —
спросила Фленушка. — Мне-то какое дело?
Не я с твоим дядей стану делить
тебя.
— Да что такое?.. Что такое случилось с
тобой? — участливо
спрашивали ее девицы улангерские, Параша и Дуня Смолокурова.
Не говорили ничего Фленушка с Марьюшкой.
— Нечего мне у Манефы расспрашивать, а
ты, коли хочешь,
спроси ее, отчего, мол, это в житиях-то написано, что святые отцы даже сарацинам в их бедах помогали?.. Что, мол, те сарацины, Бога
не знающие, святей, что ли, свибловского-то попа были?
— Да
ты благородием-то меня
не чествуй… Я из купечества… Так как же батюшка-то?… Каков?.. —
спрашивал Самоквасов, наливая другой стаканчик померанцевой.
— Со всеми, братцы,
не сговоришь, а мешкать мне
не доводится, — молвил им Самоквасов. — Дело со всеми, а толковать буду с одним. Как
тебя звать? —
спросил он, обращаясь к тому, что показался ему всех удалей.
— А
не случалось
тебе после венца молодых сюда в город возить? —
спросил Самоквасов.
Неточные совпадения
«Точеные-то столбики // С балкону, что ли, умница?» — //
Спросили мужики. // — С балкону! // «То-то высохли! // А
ты не дуй! Сгорят они // Скорее, чем карасиков // Изловят на уху!»
Правдин. Мой друг!
Не спрашивай о том, что столько ей прискорбно…
Ты узнаешь от меня, какие грубости…
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить
тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого
ты ищешь, сам того
не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но
не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем
не умею!
Слушая эти голоса, Левин насупившись сидел на кресле в спальне жены и упорно молчал на ее вопросы о том, что с ним; но когда наконец она сама, робко улыбаясь,
спросила: «Уж
не что ли нибудь
не понравилось
тебе с Весловским?» его прорвало, и он высказал всё; то, что он высказывал, оскорбляло его и потому еще больше его раздражало.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад
не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и
спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!