Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери
кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать
на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий. Жаловаться? А
кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева
на двадцать тысяч, тогда как его и
на сто рублей
не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это
на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?
Городничий. Скажите! такой просвещенный гость, и терпит — от
кого же? — от каких-нибудь негодных клопов, которым бы и
на свет
не следовало родиться. Никак, даже темно в этой комнате?
О! я шутить
не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я
не посмотрю ни
на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть
не шлепается
на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
А уж Тряпичкину, точно, если
кто попадет
на зубок, берегись: отца родного
не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим,
кто кого!
Аммос Федорович. А я
на этот счет покоен. В самом деле,
кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни
не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу
на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон
не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну,
не совестно ли вам? Я
на вас одних полагалась, как
на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от
кого до сих пор толку
не доберусь.
Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили!
Хлестаков. Ну, нет, вы напрасно, однако же… Все зависит от той стороны, с которой
кто смотрит
на вещь. Если, например, забастуешь тогда, как нужно гнуть от трех углов… ну, тогда конечно… Нет,
не говорите, иногда очень заманчиво поиграть.
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я
не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю, — это может быть очень худо: господин ревизор или другой
кто может принять это
на свой счет.
— Коли всем миром велено:
«Бей!» — стало, есть за что! —
Прикрикнул Влас
на странников. —
Не ветрогоны тисковцы,
Давно ли там десятого
Пороли?..
Не до шуток им.
Гнусь-человек! —
Не бить его,
Так уж
кого и бить?
Не нам одним наказано:
От Тискова по Волге-то
Тут деревень четырнадцать, —
Чай, через все четырнадцать
Прогнали, как сквозь строй...
Не видеться ни с женами,
Ни с малыми ребятами,
Ни с стариками старыми,
Покуда спору нашему
Решенья
не найдем,
Покуда
не доведаем
Как ни
на есть — доподлинно:
Кому жить любо-весело,
Вольготно
на Руси?
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А
на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К
кому оно привяжется,
До смерти
не избыть!
— А
кто сплошал, и надо бы
Того тащить к помещику,
Да все испортит он!
Мужик богатый… Питерщик…
Вишь, принесла нелегкая
Домой его
на грех!
Порядки наши чудные
Ему пока в диковину,
Так смех и разобрал!
А мы теперь расхлебывай! —
«Ну… вы его
не трогайте,
А лучше киньте жеребий.
Заплатим мы: вот пять рублей...
Поспоривши, повздорили,
Повздоривши, подралися,
Подравшися, удумали
Не расходиться врозь,
В домишки
не ворочаться,
Не видеться ни с женами,
Ни с малыми ребятами,
Ни с стариками старыми,
Покуда спору нашему
Решенья
не найдем,
Покуда
не доведаем
Как ни
на есть — доподлинно,
Кому жить любо-весело,
Вольготно
на Руси?
На радости целуются,
Друг дружке обещаются
Вперед
не драться зря,
А с толком дело спорное
По разуму, по-божески,
На чести повести —
В домишки
не ворочаться,
Не видеться ни с женами,
Ни с малыми ребятами,
Ни с стариками старыми,
Покуда делу спорному
Решенья
не найдут,
Покуда
не доведают
Как ни
на есть доподлинно:
Кому живется счастливо,
Вольготно
на Руси?
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться
не стану. (К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с
кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова
не скажу. Пусть же, себе
на уме, Бог тому заплатит,
кто меня, бедную, обижает.
Стародум. А такова-то просторна, что двое, встретясь, разойтиться
не могут. Один другого сваливает, и тот,
кто на ногах,
не поднимает уже никогда того,
кто на земи.
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел.
Не всякому открыл Господь науку: так
кто сам
не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить
не люблю.
На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек
на человека
не приходит.
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я
не челобитчик. Хлопотать я
не люблю, да и боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни
на кого не бил челом, а всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.
Стародум. Как! А разве тот счастлив,
кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия
не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил
на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать
не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот,
кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая,
на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки.
Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались
кто куда». А бригадир между тем все
не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили
на бригадиров двор.
6. Посему: ежели
кто из обывателей прегрешит, то
не тотчас такого усекновению предавать, но прилежно рассматривать,
не простирается ли и
на него российских законов действие и покровительство.
Но злаков
на полях все
не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии — бог
не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было сказать, что"как-никак, а придется в поле с сохою выйти", но дерзкого едва
не побили каменьями, и в ответ
на его предложение утроили усердие.
На это могу сказать одно:
кто не верит в волшебные превращения, тот пусть
не читает летописи Глупова.
Долго раздумывал он,
кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли —
на том основании, что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину —
на том основании, что он «в Питере бывал,
на полу сыпал и тут
не упал», но наконец предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто
не спросил себя, какое
кому дело до того, что градоначальник спит
на леднике, а
не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился.
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они
не только
не являлись
на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать,
не у
кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни
на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" —
не что иное, как идиотство,
не нашедшее себе границ.
— И с чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в голову взбрело? и
кто тебя, паскуду, тому делу научил? — продолжала допрашивать Лядоховская,
не обращая внимания
на Амалькин ответ.
Оказалось
на поверку, что «человечек» —
не кто иной, как отставной приказный Боголепов, выгнанный из службы «за трясение правой руки», каковому трясению состояла причина в напитках.
— Ежели есть
на свете клеветники, тати, [Тать — вор.] злодеи и душегубцы (о чем и в указах неотступно публикуется), — продолжал градоначальник, — то с чего же тебе, Ионке,
на ум взбрело, чтоб им
не быть? и
кто тебе такую власть дал, чтобы всех сих людей от природных их званий отставить и зауряд с добродетельными людьми в некоторое смеха достойное место, тобою «раем» продерзостно именуемое, включить?
На шестой день были назначены губернские выборы. Залы большие и малые были полны дворян в разных мундирах. Многие приехали только к этому дню. Давно
не видавшиеся знакомые,
кто из Крыма,
кто из Петербурга,
кто из-за границы, встречались в залах. У губернского стола, под портретом Государя, шли прения.
Само собою разумеется, что он
не говорил ни с
кем из товарищей о своей любви,
не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда
не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему
на его связь.
— Он при мне звал ее
на мазурку, — сказала Нордстон, зная, что Кити поймет,
кто он и она. — Она сказала: разве вы
не танцуете с княжной Щербацкой?
— Я
не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с
кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё
на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда
на бильярде играет. Он еще года три тому назад
не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий,
кто да
кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения,
не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал
на лестницу, никого и ничего
не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И
не думая и
не замечая того, есть
кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
— Брось меня, брось! — выговаривала она между рыданьями. — Я уеду завтра… Я больше сделаю.
Кто я? развратная женщина. Камень
на твоей шее. Я
не хочу мучать тебя,
не хочу! Я освобожу тебя. Ты
не любишь, ты любишь другую!
— Никогда
не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или
не жалко. Ведь мое всё состояние тут, — он показал
на боковой карман, — и теперь я богатый человек; а нынче поеду в клуб и, может быть, выйду нищим. Ведь
кто со мной садится — тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и мы боремся, и в этом-то удовольствие.
Ни у
кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая
на вопросы своих друзей о том, как идет его книга,
не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе и в литературе.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман, в роде того, что
на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная….
Кто не прошел через это?
— Но в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю душу полагал
на то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы —
кто стоит
на высшей степени развития?
Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы
не ниже стоят! — кричал он. — Тут есть другой закон!
Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он
не разбирал, какая это была любовь, большая или маленькая, страстная или
не страстная, порочная или непорочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен
на это); по он знал, что это любовь ненравящаяся тем,
кому нужна нравиться, и потому
не одобрял поведения брата.
Он почувствовал, что ему
не выдержать того всеобщего напора презрения и ожесточения, которые он ясно видел
на лице и этого приказчика, и Корнея, и всех без исключения,
кого он встречал в эти два дня.
— Ах,
не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня
на это, то я тебе скажу,
кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы
не было того, чего
не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его
на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
— Что ж, там нужны люди, — сказал он, смеясь глазами. И они заговорили о последней военной новости, и оба друг перед другом скрыли свое недоумение о том, с
кем назавтра ожидается сражение, когда Турки, по последнему известию, разбиты
на всех пунктах. И так, оба
не высказав своего мнения, они разошлись.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие
на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова
не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все
не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько
не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К
кому же ему было обращаться, как
не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
Он чувствовал себя
на какой-то недосягаемой высоте, с которой он старательно спускался, чтобы
не обидеть тех, с
кем говорил.
Из-за двери еще
на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если
кто из злодеев, то
не пускать!» Вронский
не велел денщику говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату.