Сердце не камень

Вера Филипповна.

Аполлинария Панфиловна.

Константин.

Каркунов.

Ераст.

Иннокентий, странник, сильный мужчина сурового вида. В длинном парусинном пальто и страннической шапке.

Бульвар под монастырской стеной; несколько скамеек; в глубине по обрыву деревянная загородка, за ней вдали видна часть Москвы.

Иннокентий, один сидит на скамейке.

Иннокентий. Эка обуза!.. Эка обуза мне тело мое!., алчное, жадное, ненасытимое! Экую утробу богатому человеку — и то будет в тягость удоволить; а мне, пролетарию… несть конца мучениям… Непрестанные муки голода и жажды… непрестанные обуревания страстей! Был рубль сегодня — и нет его; а жажда и голод всё те же. Хоть бы ослепнуть! Несытым оком видишь трактиры, видишь пивные заведения, видишь лепообразных жен… Как зверь бы ринулся на все сие и пожрал; но не пожрешь. Прежде чем пасть твоя разинется, связан будешь и заключен в узилище. Был рубль… Лучше бы его не было… Рубль издержал, но удовлетворения нет, а только сугубая жажда. Всуе искать человека, который, как я, мог бы завидовать волку. Волк живет хищением, грабежом, убийством… а я ему завидую; ибо он даровую находит пишу.

Входит Вера Филипповна.

Иннокентий и Вера Филипповна.

Иннокентий. Государыня милостивая, соблаговолите странному человеку!

Вера Филипповна (подавая деньги). Примите!

Иннокентий. Мало.

Вера Филипповна. Не взыщите.

Иннокентий. Другому это довольно, а мне мало.

Вера Филипповна. Ты человек в силах, работать бы тебе…

Иннокентий. Не могу.

Вера Филипповна. Нездоров, что ли?

Иннокентий. Нет.

Вера Филипповна. Так почему же?

Иннокентий. Я празднолюбец.

Вера Филипповна. Таким не помогают.

Иннокентий. Напрасно.

Вера Филипповна. Работай и молись, так не будешь нуждаться.

Иннокентий. Не наставлений, государыня милостивая, а денег желаю я получить от тебя.

Вера Филипповна. Так не просят.

Иннокентий (оглядываясь). Я не прошу, я приказываю.

Вера Филипповна. Бог с тобой, миленький! Прими еще и будь доволен. За всякую малость надо бога благодарить. Не греши и меня не вводи в грех; я молиться иду.

Иннокентий. Вон у тебя, раба божья, сколько серебряных денег-то!

Вера Филипповна. Не завидуй, грешно!

Иннокентий. Отдай-ка ты мне их!

Вера Филипповна. Мне, миленький, не жаль, да не мои деньги-то, отдать-то нельзя: они бедным приготовлены.

Иннокентий. А если я их отниму у тебя?

Вера Филипповна. Отнимай, коли бога не боишься, а сама не отдам; это деньги чужие.

Иннокентий. Отнять-то я отниму, да вот беда: сила у меня большая и рука тяжела, как бы не повредить тебя, руки не оторвать прочь.

Вера Филипповна. Ты, миленький, глядел когда на небо-то, лоб-то крестишь себе или нет?

Иннокентий. Ну, уж будет разговаривать-то!

Вера Филипповна. Взгляни, миленький, взгляни на небо-то!

Иннокентий. Либо у тебя разум младенческий, либо ты уж очень в вере крепка. Что ты мне рацеи-то читаешь! Я сам умнее тебя. Молчи, говорят тебе, замкни уста свои; а то я такую печать наложу на них!.. Давай кошелек!

Вдали показываются Константин и Ераст.

Вера Филипповна. А вот мне бог и помощь посылает.

Иннокентий (тихо). Ну, счастлива ты! Проходи! я пошутил с тобой! (Громко.) Благодарствую, государыня милостивая. (Садится.)

Вера Филипповна уходит. Входят Константин и Ераст.

Иннокентий, Константин и Ераст.

Константин (Ерасту). Этот, что ли?

Ераст. Он самый.

Константин. Мужчина занятный.

Иннокентий. Господа милостивые, соблаговолите странному человеку на пропитание!

Константин. Я на пропитание не даю; коли пропить сейчас, так изволь, подам.

Иннокентий. Давай! Пропью!

Константин. Так ты вот какой странник-то!

Иннокентий. Не осуждай! Коли хочешь подать, так подай; не хочешь, так проходи! Мне не до разговоров.

Константин. Что так? Иль горд очень?

Иннокентий. Не горд, а голоден.

Константин. Накормим.

Иннокентий. Накормишь, тогда и будем с тобой разговаривать.

Константин. Да об чем с тобой разговаривать-то; что ты знаешь?

Иннокентий. Знаю больше тебя; я человек ученый и умный, а ты, как вижу, профан, простец.

Константин. А коли ты ученый, отчего ж бедствуешь?

Иннокентий. Я человек, обуреваемый страстями и весьма порочный.

Константин. Нам таких и надо. А выпить ты много можешь?

Иннокентий. И пью, и ем много и жадно.

Константин. Да как много-то?

Иннокентий. Не мерял; только очень много, неизглаголанно много, поверить невозможно — вот сколько!

Константин. Да, может, хвастаешь?

Иннокентий (отворачивается в сторону). Лучше отойди!.. Проходи мимо!

Константин. Что «проходи»! Ты человек нужный. Надо тебя испробовать: словами-то все можно сказать.

Иннокентий. Испробуй!

Константин. А начнешь пробовать, так, пожалуй, и я больше выпью. С нами такие-то оказии бывали.

Иннокентий. Не выпьешь.

Константин. Да почем ты знаешь? Как ты можешь так… вдруг?.. Ты слыхал романс: «Никто души моей не знает»?

Иннокентий. Не выпьешь.

Константин. Еще это дело впереди.

Иннокентий. Невозможно. Ты не только что не выпьешь, ты руками не подымешь того, что я могу выпить.

Константин. Коли правда, мне же лучше; я на тебе большие капиталы наживу. (Ерасту.) Ну, я теперь его понял, мы с ним и едем. Что у вас с теткой будет, извести!

Ераст уходит.

Константин и Иннокентий.

Константин. Ты слышал, что я тебе сказал?

Иннокентий. Нет, я слышу только требования и вопли желудка моего.

Константин. Ну, так я тебе повторю: «Я тебя понял».

Иннокентий. Говори, милостивец, ясней!

Константин. Ты человек голодный; чем ты живешь?

Иннокентий, Подаянием от доброхотных дателей.

Константин. А когда подаяния не хватает по размеру твоего аппетита, тогда что?

Иннокентий. Надо бы умирать с голоду, но я не умираю.

Константин. На пятерню берешь?

Иннокентий. Ты что за духовник?

Константин. Ничего, признавайся, свидетелей нет.

Иннокентий. Да ты уж не товарища ли ищешь?

Константин. Пока бог миловал; а вперед не угадаешь: может, и понадобится товарищ.

Иннокентий. Так не обегай, я работник хороший.

Константин. Сундуков железных ты без ключа отпирать не пробовал?

Иннокентий. Да на что тут ключ, коли руки хороши; а то так и разрыв-траву можно приложить.

Константин. Стало быть, фомка-то бывал в руках?

Иннокентий. Что за мастер без инструмента!

Константин. Судился?

Иннокентий. Было.

Константин. А потом где гостил?

Иннокентий. В арестантских ротах.

Константин. Место хорошее! Ну, поедем! Только ты теперь держи себя, братец, в струне. С хорошими людьми в компании будешь, с купцами с богатыми. Надо тебе русское платье достать. Скажем, что ты с Волги, из Рыбинска, из крючников.

Иннокентий. Знаю, случалось кули-то таскать.

Константин. Нашей компании умей только уважить; а то на целый месяц и сыт и пьян будешь, да и мне будет хорошо.

Иннокентий. Только кормите досыта да поите допьяна, а то рад вам хоть воду возить.

Константин. Ведь тебе умирать бы с голоду в другом месте; а Москва-то матушка что значит! Здесь и такие, как ты, надобны.

Уходят. Входят Вера Филипповна и Аполлинария Панфиловна.

Вера Филипповна и Аполлинария Панфиловна.

Аполлинария Панфиловна. Да, да, конечно. Как можно без провожатого!

Вера Филипповна. Кого ж я возьму?

Аполлинария Панфиловна. Мало ль у вас… Ну, хоть Ераста.

Вера Филипповна. Как можно! Молодой человек целый день занят, ему охота погулять. У них на гулянье времени-то и так немного; чай, вечером-то радехоньки вырваться из дому, а тут еще хозяйку провожай. У меня совесть не подымется.

Аполлинария Панфиловна. Почем знать, может, ему и самому приятно. Вы домой сейчас поедете?

Вера Филипповна. Нет, уж я достою. Я всегда после второго звона отдыхать выхожу, а к третьему опять в собор.

Аполлинария Панфиловна. А уж я поеду. Народу мало; ни посмотреть не на кого, ни себя показать некому. Тут как ни оденься, никто не заметит.

Вера Филипповна. Мне все равно; я не за тем езжу.

Аполлинария Панфиловна. Нет, мы люди грешные; мы и в церковь-то ходим людей посмотреть да себя показать. Прощайте! (Уходит.)

Подходит Ераст.

Вера Филипповна и Ераст.

Вера Филипповна. Присядь, Ераст, отдохни.

Ераст. Помилуйте, смею ли я! Ничего-с, я и постою.

Вера Филипповна. Ведь устанешь, служба-то длинна.

Ераст. Хоть всю ночь-с… Я этого себе в труд не считаю.

Вера Филипповна. Ну, как знаешь.

Ераст. Уж я и то должен за счастье считать, что с вами нахожусь… В одном доме живем, а когда вас увидишь!

Вера Филипповна. Да на что ж тебе меня видеть? Тебе хозяин нужен, а не я.

Ераст. Конечно, всякое дело ведется хозяином; только ведь мы от хозяина-то, кроме брани да обиды, ничего не видим. А коли есть у нас в доме что хорошее, коли еще жить можно, так все понимают, что это от вас. Ведь мы тоже не каменные, благодарность чувствуем; только выразить ее не смеем; потому, как вы от нас очень отдалены.

Вера Филипповна. Что за благодарность! Если я что и делаю, так, поверь, не из благодарности.

Ераст. Я это очень понимаю, только за что ж вы людей так низко ставите? Ведь это значит: «Делать, мол, для вас добро я могу из жалости — нате, мол, я брошу вам… только я так высока для вас, что вы даже н благодарить меня не смеете, и ни во что я считаю вашу благодарность, как есть вы люди ничтожные».

Вера Филипповна. Нет, нет, что ты, что ты! Я никогда так и не думала.

Ераст. Хотя вы и не думали, но оно так выходит по вашим поступкам.

Вера Филипповна. Нет, нет, ты, пожалуйста, не думай! Я нисколько не горда, а только что мне стыдно, когда меня благодарят; я ничего такого особенного… а что только должное…

Ераст. Как, помилуйте, какое должное! Да вот я уж и слов не найду, как вас благодарить.

Вера Филипповна. За что, Ераст?

Ераст. Такое внимание, такая, можно сказать, заботливость обо мне… разве я стою?

Вера Филипповна. Да про что ты?

Ераст. А подарок ваш… помилуйте! Ведь уж это даже вроде как по-родственному; да и от родственников нынче не дождешься… Какие ж мои заслуги против вас, помилуйте!

Вера Филипповна. Может, и есть тебе подарок, только ты на меня не думай!

Ераст. Эх, Вера Филипповна! Вот опять с вашей стороны гордость, а мне унижение. «Бросила тебе, нищему, а благодарности не желаю».

Вера Филипповна. Нет, нет, что ты… Бог с тобой! Ну, я, я…

Ераст. Благодарность… ведь оно такое чувство, что его не удержишь, оно из души просится. Может быть, сколько слез пролито, пока я дождался, чтоб вам ее выразить.

Вера Филипповна. Ну, хорошо, я принимаю твою благодарность.

Ераст. Позвольте ручку поцеловать.

Вера Филипповна. Ах, нет, что ты, что ты! я никогда…

Ераст. Да отчего же, помилуйте! Все дамы-с…

Вера Филипповна. Да нет, что это, как можно! Я знаю, что у дам и барышень целуют руки, да нехорошо это. За что нас возвеличивать, что в нас такого особенного? Мы такие же люди. Ведь это разве какого высокого звания или за святость жизни, а какое наше звание, какие ж мы святые! Которая разве уж сама себя не понимает, что она такое, ну, по глупости, и рада, а то как это равному человеку свою руку давать целовать. Вот у матери целуй! Потому нет больше ничего для тебя на свете, как ее любовь, ее забота, ее печаль о тебе.

Ераст. Хорошо, у кого жива родительница; а коли с детства кто сиротой остался.

Вера Филипповна. Что ж, божья воля.

Ераст. Это точно-с. Но разве другая женщина не может быть вместо матери-с?

Вера Филипповна. Никогда, Ераст, никогда!

Ераст. Нет, может-с. Положим так, что в ней любви такой уж не будет; да это ничего-с. Вы извольте понять, что такое сирота с малых лет. Ласки не видишь, никто тебя не пожалеет, а ведь горе-то частое. Каково сидеть одному в углу да кулаком слезы утирать? Плачешь, а на душе не легче, а все тяжелей становится. Есть ли на свете горчее сиротских слез? А коли есть к кому прийти с горем-то, так совсем другое дело: приляжешь на грудь с слезами-то, и она над тобою заплачет, вот сразу и легче, вот и конец горю.

Вера Филипповна. Правда твоя, правда. Присядь, Ераст.

Ераст. Нет, зачем же-с! Да мне ни серебра, ни золота, никаких сокровищ ка свете не надо, только б ласку видеть да жалел бы меня кто-нибудь. Вот теперь ваш подарок, конечно, я очень чувствую; а ведь для души тут ничего нет-с. Для меня только ласковое слово, совет, наставление для жизни в тысячу раз дороже всяких подарков. А ежели пожалеть, утешить в горе, заплакать вместе… об таких предметах зачем и мечтать! Потому этого никогда не дождешься…

Вера Филипповна. Отчего ж не дождешься? Ведь уж я плачу, Ераст!

Ераст. Это для меня сверх всякого ожидания. Такое счастье, что уж я и не знаю, как его оценить и чему приписать! Все-таки по крайности позвольте хоть ручку поцеловать.

Вера Филипповна (задумчиво). Не надо, мой друг; ты знаешь, что я не люблю.

Ераст. Вы сами изволили говорить, что у матери следует руки целовать, а вы для меня гораздо дороже-с. Потому мать — это дело даже довольно обыкновенное, у всякого она есть; а чтоб посторонняя женщина такие чувства имела — это, по нынешним временам, невозмоно и встретить. Не обижайте, позвольте ручку!

Вера Филипповна. Ну, изволь, мой дружок. Только, пожалуйста, чтоб уж никогда…

Ераст (целуя руку). Как никогда, как никогда, помилуйте! Подняли меня до небес и опять приказываете мне взять оборот на старое положение. Я так осмеливался думать, что не последний раз я от вас такое утешение в своих горестях имею.

Вера Филипповна. Да я, дружок, только насчет поцелуев-то; а побеседовать с тобой, посоветовать что, потужить вместе я, пожалуй, и вперед не откажусь.

Ераст. Только того-с и жаждет душа моя.

Вера Филипповна. Что ж, отчего же! Тут дурного ничего нет.

Ераст. Окромя хорошего, ничего нет-с. Но при всем том я от вас отойду подальше; потому Аполлинария Панфиловна сюда приближается. (Уходит.)

Входит Аполлинария Панфиловна.

Вера Филипповна и Аполлинария Панфиловна.

Вера Филипповна. Воротились?

Аполлинария Панфиловна. Затолковалась с одной знакомой. А вы все еще тут сидели?

Вера Филипповна. Да, отдыхаю. Хорошо здесь воздухом-то подышать; еще поспею, служба долгая, часов до десяти.

Аполлинария Панфиловна. Да, да, конечно, на вольном воздухе… то дома-то, в четырех стенах сидеть! Проводить есть кому, так что ж вам! Не то что до десяти часов, хоть до полуночи оставайтесь.

Вера Филипповна. Я без провожатых, одна езжу.

Аполлинария Панфиловна. А словно как я тут вашего приказчика, Ераста, видела.

Вера Филипповна. Да, и я видела; так ведь он тоже помолиться пришел, а совсем не для проводов; он сам по себе, а я сама по себе.

Аполлинария Панфиловна. Да, конечно. Хороший он человек, солидный, скромный такой.

Вера Филипповна. Не знаю я их, приказчиков-то, да и вижу их очень редко. Какие они там, уж это не мое дело, это Потап Потапыч знает.

Аполлинария Панфиловна. Хороший человек, хороший: не болтун, не похвастает, женщину не опозорит, которая к нему снисходительность имеет, уж хоть умрет, а промолчит. Другие ведь такие охальники, чего и нет, наговорят; а этот хоть бы что и было, так режь его, не выдаст. Оно и дорого для нас, для женщин-то.

Вера Филипповна. Не понимаю я, что вы говорите.

Аполлинария Панфиловна. Да что вы, Вера Филипповна; что тут такого непонятного! Разумеется, скромный мужчина гораздо приятнее. Другой, знаете, и собой некрасив, а, глядишь, очень хорошая женщина любит. А за что? За скромность. Вот Оленька сама мне проговорилась, а он молчит и виду не подает.

Вера Филипповна. Оленька, говорите вы? Какая Оленька?

Аполлинария Панфиловна. Да Оленька, ваша племянница. Болтушка она; хорошо еще, что такого скромного человека нашла. Попадись она другому, так уже муж-то давно бы узнал.

Вера Филипповна. Да что вы говорите! Может ли быть!

Аполлинария Панфиловна. Да что ж такого мудреного! Эх, матушка Вера Филипповна. Да сплошь да рядом, чему тут удивляться-то!

Вера Филипповна. Нет, я не верю вам, он кажется таким скромным, сиротливым.

Аполлинария Панфиловна. «Кажется». Да мужчина, каким ему нужно, таким он и кажется: где надо быть смирным, он смирен, где надо бойким, он бойкий; где плакать — плачет, где плясать — пляшет. Всякий мужчина коли он не дурак, так плут; а у всякого плута свой расчет. Разини-то повывелись, нынче палец в рот не клади, откусят.

Вера Филипповна. Ах, право, как это неприятно, как неприятно!

Аполлинария Панфиловна. Да вам-то что за дело. Пущай их…

Вера Филипповна. Да как же это… в нашем доме! Нет, нехорошо, нехорошо.

Аполлинария Панфиловна. Да ведь слухов никаких нет, никто про это тоже не говорит, все равно что нет ничего.

Вера Филипповна. Нет, все-таки… Вот поди узнай людей-то!

Аполлинария Панфиловна. Да зачем их узнавать! И верить никому не надо. Надо только самой быть осторожной. Ведь не к присяге же всякого приводить! Вот я никому не верю. Мало ли что сгоряча-то говорится… Пожалуй, меня обманывай, я не рассержусь: я зато сама десятерых обману. Ах, заболталась я с вами. Прощайте, домой пора.

Вера Филипповна. Уж и я.

Аполлинария Панфиловна. Что так? Вы достоять хотели?

Вера Филипповна. Да что-то нездоровится, так как-то не по себе.

Аполлинария Панфиловна. Погуляйте немножко! На воздухе-то лучше. Куда вам торопиться!.. Да где он тут? Вон, кажется, идет… Парень-то так, без дела шатается… он и проводит вас. Прощайте! (Уходит.)

Вдали показывается Ераст.

Вера Филипповна и Ераст (вдали).

Вера Филипповна. Кто из них лжет: он или она? Да что мне, в самом деле… как хотят; мне за них не отвечать. Только вот уж разговаривать-то не надо. Разве пойти в собор… да нет, какая уж молитва.

Ераст подходит.

Что тебе, Ераст?

Ераст. Не будет ли какого приказания от вас?

Вера Филипповна. Какие приказания! Я уеду сейчас.

Ераст. А мне-с?

Вера Филипповна. Да что ж мне до тебя! Хочешь оставайся, хочешь — домой ступай.

Ераст. Только и всего-с?

Вера Филипповна. Чего ж тебе! Я приехала молиться, ты тоже; я себя знаю, и ты свое место понимай.

Ераст. Это уж совсем другой разговор против давешнего, одно к другому не подходит.

Вера Филипповна. Ну, что ж делать! Пока человека не знаешь, так ему и веришь; а как узнаешь про дела его, так по делам ему и цена.

Ераст. Теперь я понимаю. Так я и ожидал. Значит, в ваших глазах меня очернили; и теперь, что было для меня дорогого на свете, я всего лишен, потому вы считаете меня неосновательным человеком. Ну, что ж делать? Знать, такая судьба, так тому и быть. Но после всего этого позвольте вам сказать два слова.

Вера Филипповна. Говори!

Ераст. Первое-с: ничего такого и никаких дурных дел за мной нет. Если что вам сказано, так это все пустое, все наносные слова. Есть за мной один грех: что я больше всего на свете уважаю и люблю женщину, которая очень высока для меня; но этого я грехом не ставлю.

Вера Филипповна. Ну, дальше что ж?

Ераст. Так как вижу я со всех сторон одни нападки и ниоткуда мне никакой радости и утешения нет, так для чего жить-с? Не в пример лучше будет, ежели свою жизнь покончить.

Вера Филипповна. Что ты, бог с тобой! Какие ты слова говоришь!

Ераст. Слова самые настоящие; все это так и будет. Спасения мне нет, спасти меня никто не может… только может одна женщина, и эта женщина — вы-с!

Вера Филипповна. Да очень бы я рада и готова.

Ераст. Только и от вас мне спасения ожидать нельзя.

Вера Филипповна. Почему же ты так думаешь?

Ераст. Вы меня не пожалеете. Что такое я для вас? Стоит ли вам из-за меня себя беспокоить!

Вера Филипповна. Нет, пожалею, пожалею.

Ераст. Нельзя вам пожалеть, вам ваше звание не позволяет; приказчик хоть умирай, а хозяину до этого дела нет — такой порядок.

Вера Филипповна. Да какой там порядок! По-христиански всякого жалеть следует.

Ераст. Опять же у женщин всякое дело все им грешно да стыдно; и все-то они греха боятся, а еще больше того стыда.

Вера Филипповна. Да как же, миленький, стыда не бояться? Для того он и стыд называется, чтобы его боялись.

Ераст. Позвольте-с! Ежели бы был такой закон, чтоб совсем даже не прикасаться до мужчины ни под каким видом, а кто прикоснется, так это грех и стыд. И вот, если мужчина на ваших глазах тонет, а вам только руку протянуть, и он спасен. Ведь вы руки не протянете, потому это стыдно; пущай он тонет.

Вера Филипповна. Как руки не протянуть! Да если человек тонет, до стыда ли тут! Стыд ведь только в обыкновенной жизни очень нужен, а то он не очень важен: как что посерьезней, так его и нет.

Ераст. Ну, вот только всего-с, и кончен разговор-с. Стыдно по ночам к мужчинам на свидание ходить; а вы, значит, ко мне пожалуете.

Вера Филипповна. Что ты, что ты, опомнись!

Ераст. Мне жизнь недорога; я не живу, а только путаюсь в своей жизни; стало быть, и жалеть ее нечего, и, значит, я человек отчаянный. Кроме вас, я никому на свете не верю и никого не уважаю. Вам я желаю рассказать всю свою жизнь: как жил, что делал, и все свои помышления, и спросить у вас совета, каким манером и для чего мне существовать на этом свете и влачиться на земле. Это разговор не минутный, тут мало часа полтора или два потребуется. Видеться мне с вами негде, к себе в комнату я вас приглашать не смею; по этому самому пожалуйте завтра вниз, в контору, в десять часов вечера. Потап Потапыч, по обыкновению, в эти часы находятся в отъезжих полях, в доме все будет погружено в глубоком сне; значит, нам полная свобода.

Вера Филипповна. Да нет, что ты, какая свобода! Ты перестань глупости-то!..

Ераст. Если в десять часов не придете, в одиннадцать — у вас в доме упокойник.

Вера Филипповна. Ах, страсти! Да не говори, пожалуйста!

Ераст. Придете?

Вера Филипповна. Да уж нечего с тобой делать… что ж, видно, надо прийти.

Ераст. Так я и ожидал, потому у вас душа особенная. Вот она, Москва-то река недалеко, нырнуть в нее — одна минута; но как вас увижу, совсем другие мысли у меня проясняются.

Вера Филипповна. Нет, уж ты, пожалуйста, поберегай себя.

Ераст. Теперь еще желаю я знать от вас: обиду вы прощаете?

Вера Филипповна. Какова обида, миленький!

Ераст. Ну, вот-с человек у вас украдет что или ограбит вас, ну, вред вам какой сделает… Так вы простите его или всю жизнь будете зло на него в душе иметь?

Вера Филипповна. Нет, как можно! Пусть его бог судит, а я прощу.

Ераст (горячо обнимает и целует ее). Вот вам и обида-с!

Вера Филипповна. Ай! (Отбегает.)

Ераст. Ну, казните!

Вера Филипповна. Как же ты?.. Зачем это? (Отирает слезы.)

Ераст. Приказывайте, что мне над собой делать!

Вера Филипповна тихо плачет.

Уж теперь самому-то в омут броситься будет мало для меня, а утопить меня надо с камнем за мое невежество.

Молчание.

Вера Филипповна (взглянув на Ераста). Неужели ты домой, этакую даль, пешком пойдешь? Поедем, и подвезу.

Молчание.

Ераст. Да-с… уж лучше б меня казнили… Заместо всего… такие слова… да это… разве от ангела дождаться.

Вера Филипповна. Ну, что ж… ты не подумавши… А вот подумаешь, так увидишь, как это тяжело и больно для меня.

Ераст. И сейчас понимаю: тяжело и больно для вас, а с моей стороны даже довольно низко… И никогда вперед не посмею и подумать-с… Только, я полагаю… все-таки в этом никакой обиды нет для вас.

Вера Филипповна (улыбаясь). Да, пожалуй. Очень, очень дурно ты сделал, и никак я не могла от тебя ожидать… а коли правду сказать… если ты каешься да говоришь, что вперед не будешь… так… само собой… какая ж тут обида! Простить тебя очень можно. Поедем, Ераст!

Уходят.