Неточные совпадения
Мужики,
не пущенные
на выходах казаками, разбежались кое-как по избам, а крестьяне соседних деревень, окруженные конвоем, были согнаны
на господский двор, и там —
кто лежа,
кто сидя
на земле — ожидали решения своей участи. Казачьи патрули разъезжали вокруг села, за околицами, и
не выпускали из Снежков ни единой души.
В это время совершенно случайно проходил по улице взвод Инфляндманландского пехотного полка. Но стоявшей кучке
не была известна эта случайность. Кто-то крикнул «войско идет!» — и это слово как-то жутко подействовало
на многих: вскинули глаза вдоль улицы и, действительно, увидели несколько штыков. Анцыфров внимательно стал отыскивать глазами своего патрона и друга, но друг его, Полояров, неизвестно куда успел уже исчезнуть.
— Э, помилуйте! А наглость-то
на что? Ведь у него что ни имя, то дурак; что ни деятель
не его покроя, то подлец, продажный человек. Голос к тому же у него очень громкий, вот и кричит; а с этим куда как легко сделать себя умником! Вся хитрость в том, чтобы других всех ругать дураками. Ведь тут
кто раньше встал да палку взял — тот и капрал.
— Повремените немного! — сказал ему последний, очень хорошо поняв значение этого безмолвного торжества. — Господин Шишкин! Я
не хочу допустить мысли, чтобы вы сделали ваш проступок без чьего-нибудь постороннего побуждения. Скажите откровенно,
кто подуськал вас
на это? Или как, по крайней мере, вследствие чего пришла вам эта несчастная мысль прочесть «Орла»?
— Эка, о чем заботится… А мне и невдомек! Нет, ангел мой, — вздохнул он, — писать мне
не к
кому, завещать нечего… ведь я, что называется, «бедна, красна сирота, веселого живота»; плакать, стало быть, некому будет… А есть кое-какие должишки пустячные, рублей
на сорок; там в бумажнике записано… счет есть. Ну, так ежели что, продай вот вещи да книги, да жалованья там есть еще за полмесяца, и буду я, значит, квит!
Старик поглядел ей вслед и поник головою. Из разных окон
на эту сцену уже глядели любопытные головы. «Господи! чужие люди видели!» — чем-то колючим отозвалось в сознании Петра Петровича, и он вдруг как-то оселся, сконфузился и, стараясь ни
на кого не глядеть, побрел в свою калитку.
— Да, тепловато, — проговорил Шишкин, чувствуя как бы некоторую необходимость ответить
на фразу, которая в данную минуту ни к
кому, кроме него,
не могла относиться.
— Так
не женись
на мне!
Кто ж тебя принуждает! — открыто и просто предложила она.
Ардальона разбудили вторично. Но
на этот раз перед ним уже стояла
не улыбающаяся Нюточка, а почтальон, принесший ему с почты письмо.
На конверте значился петербургский штемпель. Заспанный Полояров, однако же, почти сразу догадался, от
кого было это послание.
— Можете! — согласился Полояров. — А где, позвольте узнать, — где у вас
на все
на это свидетели найдутся? Дело-то ведь у нас с глазу
на глаз идет, а я — мало ль зачем мог приходить к вам!
Кто видел?
кто слышал? Нет-с, почтеннейший, ни хера вы
на этом
не возьмете! И мы ведь тоже
не лыком шиты! А вы лучше, советую вам, эдак душевно, по-Божьи! Ну-с, так что же-с? — вопросительно прибавил он в заключение, — говорите просто: желаете аль нет?
— Зверь
не трогает и змея
не кусает, потому им от Бога такой предел положен. Зверя ты
не тронь, и он тебя
не тронет. Он
на этот счет тоже справедливый. Ну опять же
кто Бога знает, тому по писанию «дадеся власть наступити
на змию и скорпию и
на всю силу вражию». Значит, чего ж тут страшиться? Надо только веру имати. Сказано: «от Господа вся возможная суть».
Каждый в отдельности знал, какие причины вызвали эту сходку, но никто
не понимал, о чем, в сущности, в данную минуту идет весь этот гвалт, о чем и
кто, собственно, спорит, чего
кто хочет, что следует предпринять и
на что решиться?
А если
кому из этих ораторов и удавалось
на несколько мгновений овладеть вниманием близстоящей кучки, то вдруг
на скамью карабкался другой, перебивал говорящего, требовал слова
не ему, а себе или вступал с предшественником в горячую полемику; слушатели подымали новый крик, новые споры, ораторы снова требовали внимания, снова взывали надседающимся до хрипоты голосом, жестикулировали, убеждали; ораторов
не слушали, и они, махнув рукой, после всех усилий, покидали импровизованную трибуну, чтоб уступить место другим или снова появиться самим же через минуту, и увы! — все это было совершенно тщетно.
Ардальона никто
не слушал, его мнения никто
не спрашивал, но он насильственно врывался с ним в кружковый спор, и когда, несмотря
на это громогласно-насильственное вторжение, его все-таки
не слушали, он продолжал колотить воздух словами,
не обращаясь ровно ни к
кому, и разражался всем этим словоизвержением единственно ради услаждения своей собственной особы.
— Да я
не обижаюсь!..
Кто же вам сказал, что я обижаюсь?
На все обижаться, так и печенок
не хватит!.. Ведь брань
на вороту
не виснет, скажу я вам другую пословицу. Да это все се sont des пустяки, а дайте-ка мне лучше папиросочку. Смерть, курить хочется!
Власти
на это возражают, что хотя и точно депутаты арестованы, только никак
не по их распоряжению, что они, власти, тут ровно ни при чем и
не знают даже, как и
кем произведены аресты депутатов, и что, наконец, если они и арестованы, то отнюдь
не как депутаты, а как зачинщики и что поэтому пусть господа студенты пожалуйста нимало
не тревожатся и сделают такое одолжение — удалятся во двор и продолжают свои прения.
Тут фигурировали и Славнобубенск, и Москва, и Петербург, и общие знакомые, и книги, и новые сочинения, и студенты, и кой-какие маленькие сплетни, к которым
кто ж
не питает маленькой слабости? — и театр, и вопросы о жизни, о политике, о Лидиньке Затц, и музыка, и современные события, и те особенные полунамеки, полувзгляды, полуулыбки, которые очень хорошо и очень тонко бывают понятны людям, когда у них, при встрече, при взгляде одного
на другого сильней и порывистей начинает биться сердце, и в этом сердце сказывается какое-то особенное радостно-щемящее, хорошее и светлое чувство.
— Что вы
не шпион, то в этом безусловно убежден каждый честный и порядочный человек,
кто хоть сколько-нибудь знает вас, — с полным спокойствием и весьма веско продолжал он; — что
на каждого честного человека это слово, это нарекание производит такое же действие, как и
на вас сию минуту — это вполне естественно, иначе и быть
не может; но что ваш арест вместе с товарищами ровно ни в чем
не разубедил бы близоруких болванов, то это также
не подлежит ни малейшему сомнению.
Теперь он вспомнил очень ясно, что подле Свитки стоял именно капитан Чарыковский, крикнувший вместе с другими офицерами
на полицейского, когда тот схватил за шиворот Хвалынцева; а тот блондин чиновник, в распахнутом бобровом пальто, с орденом
на шее, был
не кто иной, как Иосиф Игнатьевич Колтышко.
Свитка отсоветовал Хвалынцеву тотчас же перебираться
на старую квартиру. Он ему прямо, «как старший», указывал оставаться у графини Маржецкой до того времени, пока
не будет приискан надежный поручитель, так как, в противном случае, полиция могла бы придраться к экс-студенту и выслать его
на родину в течение двух суток. В сущности же, Свитка делал это для того, чтобы вновь завербованный адепт еще более укрепился в своем решении, а
кто же лучше графини мог поспособствовать этому?
— Как что! Помилуйте! Внесите в войско свою пропаганду, привейте к солдатам, подействуйте
на их убеждения,
на их чувства,
на совесть, и вот зло уже наполовину парализовано! Коли солдат
не станет стрелять в поляка, так вы уже достигли своей цели, а когда он вообще
не захочет стрелять в человека, в ближнего,
кто бы тот ни был — вы уже
на верху торжества своей идеи.
—
Кто это-с?.. Англичане-то?.. Фи-фю, — с присвистом прищурился Полояров. —
На эдакое дело да кредиту
не сделать! Нет-с, матушка моя, англичане слишком умны, чтобы
не понять всех выгод! Риск тут для них
не большой, а коли предприятие удастся, так ведь они очень хорошо понимают, что тут ведь свободной торговлей пахнет для них! Вот что-с!
Время было уже позднее: двенадцатый час ночи. Обычные посетители коммунных вечеров, кажись, все налицо.
Кому бы быть в такую позднюю пору? Этот неожиданный и притом такой смелый, сильный звонок почти
на всех присутствующих произвел довольно странное впечатление: иных покоробило, иным как-то жутко стало, а у кой-кого и легкий морозец по спине побежал. Все как-то невольно переглянулись, но решительно ни единая душа
не тронулась с места, чтобы идти в прихожую и отворить там двери.
— Да уж что это за жизнь! Помилуйте! Ни хозяев, никого и ничего нет,
не знаешь,
кого тебе слушаться. Один кричит — сапоги ему чисти, а другой — мыться дай, третьему в лавочку аль
на почту беги, четвертому поясницу растирай, пятому пол подмети, и все в одно время, и всякий кричит, требует, обижается, что
не исполняешь, а где ж тут? У меня
не десять рук,
не разорваться…
И какое раболепие выказывали эти господа пред барами, бросавшими им подачки: все равно, будь этот барин оракул литературный или откупщик, давший деньги
на издание сатирического журнала, с тем чтобы его там
не задевали. И зато с какою вольнонаемною наглостью накидывались они
на всякого,
на кого только этим барам угодно было натравить их!
Она бесцеремонно тыкала
на них указательным пальцем, поясняя, что «это, мол, дураки-постепеновцы, а этот — порядочный господин, потому что „из наших“, а тот — подлец и шпион, потому что пишет в газете, которая „ругает наших“, а
кто наших ругает, те все подлецы, мерзавцы и шпионы; а вот эти двое — дрянные пошляки и тупоумные глупцы, потому что они оба поэты, стишонки сочиняют; а этот профессор тоже дрянной пошляк, затем что держится политико-экономических принципов; а тот совсем подлец и негодяй, так как он читает что-то такое о полицейских и уголовных законах, в духе вменяемости, тогда как вообще вся идея вменяемости есть подлость, и самый принцип права, в сущности, нелепость, да и вся-то юриспруденция вообще самая рабская наука и потому вовсе
не наука, и дураки те,
кто ею занимаются!»
— Н-да-с! Отчего вы и в самом деле
не арестованы, если вы такой важный деятель, если вы один только высоко держите знамя демократического социализма? — ядовито поддержал Лидиньку Моисей Фрумкин. — Тут вот поглядишь,
кто и гораздо пониже вас держали знамя-то это, однако и тех позабирали, а вы благоденствуете
на свободе. Какие это боги покровительствуют вам?
—
Не стоит благодарности-с, ваше превосходительство… Помилуйте-с… Мой долг… рад живот положить!.. Какое распоряжение изволите теперь сделать-с?.. В острог?.. — Очень хорошо-с. Ну, любезнейшие, пожалуйте-с!.. Милости просим
на казенное содержание!.. А что? Будете теперь сомневаться, от
кого мы письма получаем? Будете требовать отчетов? ась?..
Кто, почитай, и совсем-то
не знал его, или был
на одних только шапочных поклонах, так и тот теперь, поди-ка, везде трубит: „как же, мол, очень коротко знакомы были!..
— Доноса?!. Моего?!. — в крайнем изумлении откинулся Устинов
на спинку кресла. — Извините-с, тут, должно быть, какое-нибудь недоразумение… Я ни
на кого никаких доносов
не делал!
— Я к тому вас спрашиваю об этом, — пояснил чиновник, с грациозным достоинством поправляя положение своего шейного ордена
на белой сорочке, — что, может быть, тот,
кто сыграл с вами эту шутку, имел в виду, конечно, обставить ее так, чтобы все дело
не противоречило вашим личным, действительным отношениям к Полоярову; потому что странно же предположить, чтобы такая проделка была сделана от имени совсем постороннего, незнакомого человека.
— Ну, и по любви!..
Не в последний раз!
На твой век хватит еще женской любви, с избытком! Ну, и ты тоже люби ее за это, пока любится, — надоедите же когда-нибудь друг другу. Но позволь спросить без обиняков:
кого ты больше любишь — Польшу или Сусанну?
— Какой мерзавец! — качая головой, восклицает соболезнующий знакомый и старается запечатлеть в своей памяти имя «учителишки Устинова», для того, во-первых, чтобы самому знать
на случай какой-нибудь возможной встречи с ним, что этот, мол, барин шпион, и потому поосторожнее, а во-вторых, чтобы и других предупредить, да и вообще
не забыть бы имени при рассказах о том,
кто и что были причиной мученичества «нашего Ардальона Михайловича».
Ночью
не дозволяют ходить по тротуарам, днем
не пускают во дворы и
на лестницы, пока
не скажешь, к
кому идешь — тогда один из дворников отправляется по следам и доводит до самой двери.
Толковали, что дворник поймал
на поджоге протопопа в камилавке; что поджигает главнейшим образом какой-то генерал, у которого спина намазана горючим составом, так что стоит ему почесаться спиною о забор — он и загорится; что за Аракчеевскими казармами приготовлено пять виселиц, и
на одной из них уже повешен один генерал «за измену»; что пожарные представили одного иностранца и одного русского, которые давали им 100 р., чтобы только они
не тушили Толкучего рынка; что семидесятилетняя баба ходила в Смольный поджигать и, схваченная там, объяснила
на допросе, будто получила 100 рублей, но
не откроет-де,
кто дал ей деньги, хошь в кусочки искрошите; что Петербург поджигает целая шайка в триста человека и что видели, как ночью Тихвинская Богородица ходила, сама из Тихвина пришла и говорила: «вы, голубчики,
не бойтесь, эфтому кварталу
не гореть».
Итак,
на вопрос:
кто же, наконец, поджигал Петербург и был ли он поджигаем? — ныне, по прошествии нескольких лет, оставаясь строго добросовестным, можно ответить лишь одно: мы
не знаем. Мы только правдиво и беспристрастно сгруппировали факты, заимствованные преимущественно из официальных данных.
— Панове-братья! — начал он громко и самоуверенно,
не глядя ни
на кого, помимо всех устремляя спокойный взор в противоположную ему стену.