Неточные совпадения
«Толстомясая немка», обманутая наружною тишиной, сочла себя вполне утвердившеюся и до
того осмелилась,
что вышла на улицу без провожатого и
начала заигрывать
с проходящими.
Ибо, ежели градоначальник, выйдя из своей квартиры, прямо
начнет палить,
то он достигнет лишь
того,
что перепалит всех обывателей и, как древний Марий, останется на развалинах один
с письмоводителем.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял,
что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует.
Начав собирать дани, он
с удивлением и негодованием увидел,
что дворы пусты и
что если встречались кой-где куры,
то и
те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а
с своей собственной оригинальной точки зрения,
то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В
начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы
с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял,
что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения,
то недоумевающих отправлял в часть.
Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а
то,
что вместе
с этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое
начало, которое, наверное, должно было испортить всю кашу.
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею лишь
с прискорбием; но мало-помалу он до
того вник в нее,
что не только смешал команду
с хлебом, но даже
начал желать первой пуще последнего.
Но когда убрались
с сеном,
то оказалось,
что животы [Животы — здесь: домашний скот.] кормить будет нечем; когда окончилось жнитво,
то оказалось,
что и людишкам кормиться тоже нечем. Глуповцы испугались и
начали похаживать к бригадиру на двор.
В
ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом
начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали,
что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать
с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Казалось, очень просто было
то,
что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне,
что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться
с духом ответить что-нибудь.
Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Несмотря на
то,
что недослушанный план Сергея Ивановича о
том, как освобожденный сорокамиллионный мир Славян должен вместе
с Россией
начать новую эпоху в истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно новое для него, несмотря на
то,
что и любопытство и беспокойство о
том, зачем его звали, тревожили его, — как только он остался один, выйдя из гостиной, он тотчас же вспомнил свои утренние мысли.
Дарья Александровна заметила,
что в этом месте своего объяснения он путал, и не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала,
что, раз
начав говорить о своих задушевных отношениях, о которых он не мог говорить
с Анной, он теперь высказывал всё и
что вопрос о его деятельности в деревне находился в
том же отделе задушевных мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.
Левин часто замечал при спорах между самыми умными людьми,
что после огромных усилий, огромного количества логических тонкостей и слов спорящие приходили наконец к сознанию
того,
что то,
что они долго бились доказать друг другу, давным давно,
с начала спора, было известно им, но
что они любят разное и потому не хотят назвать
того,
что они любят, чтобы не быть оспоренными.
Но каждый раз, как он
начинал говорить
с ней, он чувствовал,
что тот дух зла и обмана, который владел ею, овладевал и им, и он говорил
с ней совсем не
то и не
тем тоном, каким хотел говорить.
Он не мог признать,
что он тогда знал правду, а теперь ошибается, потому
что, как только он
начинал думать спокойно об этом, всё распадалось вдребезги; не мог и признать
того,
что он тогда ошибался, потому
что дорожил тогдашним душевным настроением, а признавая его данью слабости, он бы осквернял
те минуты. Он был в мучительном разладе
с самим собою и напрягал все душевные силы, чтобы выйти из него.
Княгиня
начала говорить ему, но он не слушал ее. Хотя разговор
с княгиней и расстраивал его, он сделался мрачен не от этого разговора, но от
того,
что он видел у самовара.
Она, счастливая, довольная после разговора
с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на
то,
что ей кажется дело
с Вронским совсем конченным,
что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и
начал выкрикивать неприличные слова.
— Ну, я рада,
что ты
начинаешь любить его, — сказала Кити мужу, после
того как она
с ребенком у груди спокойно уселась на привычном месте. — Я очень рада. А
то это меня уже
начинало огорчать. Ты говорил,
что ничего к нему не чувствуешь.
Проводив княжну Сорокину до матери, Варя подала руку деверю и тотчас же
начала говорить
с ним о
том,
что интересовало его. Она была взволнована так, как он редко видал ее.
Он
начал говорить, желал найти
те слова, которые могли бы не
то что разубедить, но только успокоить ее. Но она не слушала его и ни
с чем не соглашалась. Он нагнулся к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он поцеловал ее руку, поцеловал волосы, опять поцеловал руку, — она всё молчала. Но когда он взял ее обеими руками за лицо и сказал: «Кити!» — вдруг она опомнилась, поплакала и примирилась.
Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив
того, будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее
чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки
с женой он
начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые было суждено написать ему.
— Я только
того и желаю, чтобы быть пойманным, — отвечал Вронский
с своею спокойною добродушною улыбкой. — Если я жалуюсь,
то на
то только,
что слишком мало пойман, если говорить правду. Я
начинаю терять надежду.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё,
что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело на месте,
с тем чтобы
с ним уже не случалось более по этому вопросу
того,
что так часто случалось
с ним по различным вопросам. Только
начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
Его обрадовала мысль о
том, как легче было поверить в существующую, теперь живущую церковь, составляющую все верования людей, имеющую во главе Бога и потому святую и непогрешимую, от нее уже принять верования в Бога, в творение, в падение, в искупление,
чем начинать с Бога, далекого, таинственного Бога, творения и т. д.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось,
что он не любит ее,
что он уже
начинает тяготиться ею,
что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось,
что те слова, которые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении,
что она их сказала всем и
что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в глаза
тем,
с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
— Можете себе представить, мы чуть было не раздавили двух солдат, — тотчас же
начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и назад отдергивая свой хвост, который она сразу слишком перекинула в одну сторону. — Я ехала
с Васькой… Ах, да, вы не знакомы. — И она, назвав его фамилию, представила молодого человека и, покраснев, звучно засмеялась своей ошибке,
то есть
тому,
что она незнакомой назвала его Васькой.
— Да моя теория
та: война,
с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело,
что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность
начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно.
С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
— Говорят,
что это очень трудно,
что только злое смешно, —
начал он
с улыбкою. — Но я попробую. Дайте
тему. Всё дело в
теме. Если
тема дана,
то вышивать по ней уже легко. Я часто думаю,
что знаменитые говоруны прошлого века были бы теперь в затруднении говорить умно. Всё умное так надоело…
Я отвечал,
что много есть людей, говорящих
то же самое;
что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду;
что, впрочем, разочарование, как все моды,
начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и
что нынче
те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
Только
что вы остановитесь, он
начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь
с тем,
что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.
Вечером я имел
с ним длинное объяснение: мне было досадно,
что он переменился к этой бедной девочке; кроме
того,
что он половину дня проводил на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее редко, и она заметно
начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели.
Начала печалиться о
том,
что она не христианка, и
что на
том свете душа ее никогда не встретится
с душою Григория Александровича, и
что иная женщина будет в раю его подругой.
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж
с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели у постели; только
что она открыла глаза,
начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (
то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы
начали ее утешать, говорили,
что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
Странное дело! оттого ли,
что честолюбие уже так сильно было в них возбуждено; оттого ли,
что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! — это слово, производящее такие чудеса над русским человеком, —
то ли, другое ли, но юноша
с самого
начала искал только трудностей, алча действовать только там, где трудно, где нужно было показать бóльшую силу души.
Он думал о благополучии дружеской жизни, о
том, как бы хорошо было жить
с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку
начал строиться у него мост, потом огромнейший дом
с таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.]
что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах.
Потом в продолжение некоторого времени пустился на другие спекуляции, именно вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе возле
тех, которые были побогаче, и как только замечал,
что товарища
начинало тошнить, — признак подступающего голода, — он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся
с аппетитом.
Цитует немедленно
тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает
с древними писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о
том,
что начал робким предположением; ему уже кажется,
что он это видит,
что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот
с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье
с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому
что уже
начало было сделано, и оба почти в одно и
то же время изъявили удовольствие,
что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив
с головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые волосы.
В других домах рассказывалось это несколько иначе:
что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но
что он, как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял,
с тем чтобы получить руку дочери,
начать дело
с матери и имел
с нею сердечную тайную связь, и
что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез, и
что вот потому Чичиков решился на похищение.
— Как же так вдруг решился?.. —
начал было говорить Василий, озадаченный не на шутку таким решеньем, и чуть было не прибавил: «И еще замыслил ехать
с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и черт знает
что!» И, полный недоверия, стал он рассматривать искоса Чичикова и увидел,
что он держался необыкновенно прилично, сохраняя все
то же приятное наклоненье головы несколько набок и почтительно-приветное выражение в лице, так
что никак нельзя было узнать, какого роду был Чичиков.
Чичиков узнал Ноздрева,
того самого,
с которым он вместе обедал у прокурора и который
с ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу,
что начал уже говорить «ты», хотя, впрочем, он
с своей стороны не подал к
тому никакого повода.
— Иной раз, право, мне кажется,
что будто русский человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь все сделать — и ничего не можешь. Все думаешь —
с завтрашнего дни
начнешь новую жизнь,
с завтрашнего дни примешься за все как следует,
с завтрашнего дни сядешь на диету, — ничуть не бывало: к вечеру
того же дни так объешься,
что только хлопаешь глазами и язык не ворочается, как сова, сидишь, глядя на всех, — право и эдак все.
Да ты смотри себе под ноги, а не гляди в потомство; хлопочи о
том, чтобы мужика сделать достаточным да богатым, да чтобы было у него время учиться по охоте своей, а не
то что с палкой в руке говорить: «Учись!» Черт знает,
с которого конца
начинают!..
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И
с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И
тем я
начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую земле.
Чем больше горячился папа,
тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам
начинал говорить, пальцы приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно — выражало сознание своего достоинства и вместе
с тем подвластности,
то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
Войдя в кабинет
с записками в руке и
с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он
начал говорить
тем же трогательным голосом и
с теми же чувствительными интонациями,
с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого; так
что, дойдя до
того места, в котором он говорил: «как ни грустно мне будет расстаться
с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
Остап Бульба, несмотря на
то что начал с большим старанием учить логику и даже богословие, никак не избавлялся неумолимых розг.
Старший, Остап,
начал с того свое поприще,
что в первый год еще бежал.
Так я все веду речь эту не к
тому, чтобы
начать войну
с бусурменами: мы обещали султану мир, и нам бы великий был грех, потому
что мы клялись по закону нашему.
Хозяин игрушечной лавки
начал в этот раз
с того,
что открыл счетную книгу и показал ей, сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидев внушительное трехзначное число. «Вот сколько вы забрали
с декабря, — сказал торговец, — а вот посмотри, на сколько продано». И он уперся пальцем в другую цифру, уже из двух знаков.
Дело в
том,
что он, по инстинкту,
начинал проникать,
что Лебезятников не только пошленький и глуповатый человечек, но, может быть, и лгунишка, и
что никаких вовсе не имеет он связей позначительнее даже в своем кружке, а только слышал что-нибудь
с третьего голоса; мало
того: и дела-то своего, пропагандного, может, не знает порядочно, потому что-то уж слишком сбивается и
что уж куда ему быть обличителем!