Неточные совпадения
— Нет-с, я не к
тому это сказал, —
начал он
с чувством какого-то даже оскорбленного достоинства, — а говорю потому,
что мать мне прямо сказала: «Я, говорит, дело
с князем затею, потому
что он не обеспечивает моей дочери!»
Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в
начале нашего рассказа она думала,
что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена,
что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла
тем,
что он в самом деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе
с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не больше
того.
По странному стечению обстоятельств, барон в эти минуты думал почти
то же самое,
что и княгиня: в
начале своего прибытия в Москву барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию
с какой-нибудь купеческой дочкой, потому
что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой день своего приезда ни
с того ни
с сего обратился
с разговором к работавшему в большом саду садовнику.
— Да, припоминаю эту минуту, —
начал он опять
с грустным видом, — когда вас повезли венчать, не дай бог перенести никому
того,
что я перенес в
тот день!
— Объяснять… —
начал князь
с некоторой расстановкой и обдумывая, — чтобы она… разлюбила меня, потому
что я не стою
того, так как… изменил ей… и полюбил другую женщину!
— Гм!.. — произнес Миклаков и после
того, помолчав некоторое время и как бы собравшись
с мыслями,
начал. — Вот видите-с, на свете очень много бывает несчастных любвей для мужчин и для женщин; но, благодаря бога, люди от этого не умирают и много-много разве,
что с ума от
того на время спятят.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось
с Анной Юрьевной; после
того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял,
что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал,
тем более,
что черт знает из-за
чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен,
что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в
то же время переменить
с ней сразу тактику и
начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому
что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом,
чего он тоже не желал.
Статейка газеты содержала следующее: «Нигилизм
начинает проникать во все слои нашего общества, и мы, признаться,
с замирающим сердцем и более всего опасались, чтобы он не коснулся, наконец, и до нашей педагогической среды; опасения наши, к сожалению, более
чем оправдались: в одном женском учебном заведении начальница его, девица, до
того простерла свободу своих нигилистических воззрений,
что обыкновенно приезжает в училище и уезжает из него по большей части со своим обожателем».
Действовал он, как мы знаем, через Анну Юрьевну; но в настоящее время никак не мог сделать
того, потому
что когда Анна Юрьевна вышла в отставку и от новой попечительницы Елпидифору Мартынычу, как любимцу бывшей попечительницы,
начала угрожать опасность быть спущенным,
то он, чтобы спастись на своем месте, сделал ей на Анну Юрьевну маленький доносец, которая, случайно узнав об этом, прислала ему
с лакеем сказать, чтобы он после
того и в дом к ней не смел показываться.
— Прежде всего-с — к-ха! —
начал Елпидифор Мартыныч. — Осмотрим Николая Григорьича… Теплота в тельце умеренная, пупок хорош, а это
что глазки ваши вы так держите?.. Не угодно ли вам их открыть?.. — И Елпидифор Мартыныч дотронулся легонько пальцем до горлышка ребенка, и
тот при этом сейчас же открыл на него свои большие черные глаза.
Говорит,
что не любит жену, и действительно, кажется, мало любит ее; говорит, наконец,
что очень даже рад будет, если она полюбит другого, и вместе
с тем каждый раз каким-то тигром бешеным делается, когда княгиня
начинает с кем-нибудь даже только кокетничать.
— Да вот… все о
том,
что Елена Николаевна переехала к вам в дом! —
начал Елпидифор Мартыныч
с небольшой улыбочкой. — Раз при мне две модные дамы приехали в один дом и
начали квакать: «Как это возможно!.. Как это не стыдно!..» В Москве будто бы никогда еще этого и не бывало… Господи, боже мой! — думаю. — Сорок лет я здесь практикую и, может, недели не прошло без
того…
— Княгиня мне, между прочим, пишет, —
начал он
с небольшой усмешкой, —
что вы ей превозносили до небес меня?.. Признаюсь, я никак не ожидал
того…
Жуквич, войдя к Елене, которая приняла его в большой гостиной, если не имел такого подобострастного вида, как перед князем,
то все-таки довольно низко поклонился Елене и подал ей письмо Миклакова. Она, при виде его, несколько даже сконфузилась, потому
что никак не ожидала в нем встретить столь изящного и красивого господина. Жуквич,
с своей стороны, тоже, кажется, был поражен совершенно как бы южною красотой Елены. Не зная,
с чего бы
начать разговор
с ним, она проговорила ему...
— Прежде еще было кое-что, —
начала она, — но и
то потом оказалось очень нетвердым и непрочным: я тут столько понесла горьких разочарований; несколько из моих собственных подруг, которых я считала за женщин
с совершенно честными понятиями, вдруг, выходя замуж, делались такими негодяйками,
что даже взяточничество супругов своих
начинали оправдывать. Господа кавалеры — тоже, улыбнись им хоть немного начальство или просто богатый человек, сейчас же продавали себя
с руками и ногами.
При окончательном прощании Жуквич снова протянул ей руку. Она тоже подала ему свою, и он вдруг поцеловал ее руку, так
что Елену немного даже это смутило. Когда гость, наконец, совсем уехал, она отправилась в кабинет к князю, которого застала одного и читающим внимательно какую-то книгу. Елпидифор Мартыныч, не осмеливавшийся более
начинать разговора
с князем об Елизавете Петровне, только
что перед
тем оставил его.
Он очень хорошо понимал,
что ему
с такой умной и ученой госпожой не сговорить, а потому замолчал и, для развлечения себя, принялся пить вино; но так как знаменитого бургондского около него не было,
то Николя
начал продовольствовать себя добрым портвейном и таким образом к концу обеда нализался порядочно.
Барон, как мы видели, был очень печален, и грусть его проистекала из
того,
что он день ото дня больше и больше
начинал видеть в себе человека
с окончательно испорченною житейскою карьерою.
Елена видела,
что полученная телеграмма очень успокоила князя, а потому, полагая,
что он должен был почувствовать некоторую благодарность к Жуквичу хоть и за маленькую, но все-таки услугу со стороны
того, сочла настоящую минуту весьма удобною
начать разговор
с князем об интересующем ее предмете.
Такого рода ответ Оглоблин давал обыкновенно на все просьбы, к нему адресуемые. Феодосий Иваныч был правитель дел его и хоть от природы был наделен весьма малым умом, но сумел как-то себе выработать необыкновенно серьезный и почти глубокомысленный вид. Начальника своего он больше всего обольщал и доказывал ему свое усердие
тем,
что как только
тот станет что-нибудь приказывать ему
с известными минами и жестами, так и Феодосий Иваныч
начнет делать точно такие же мины и жесты.
Князь между
тем рвался от нетерпения, и ему
начинали приходить в голову подозрения,
что не удрал ли от него Жуквич; но двери отворились, и
тот вошел
с своим молодым товарищем. Оба они постарались принять спокойный вид, и молодой человек по-прежнему уже имел свою гордую осанку. Жуквич сначала отрекомендовал его князю, а потом Оглоблину. Молодой человек, кланяясь, сгибал только немного голову на своей длинной шее.
Елена очень хорошо понимала,
что при
той цели жизни, которую она в настоящее время избрала для себя, и при
том идеале, к которому положила стремиться, ей не было никакой возможности опять сблизиться
с князем, потому
что, если б он даже не стал мешать ей действовать,
то все-таки один его сомневающийся и несколько подсмеивающийся вид стал бы отравлять все ее планы и надежды, а вместе
с тем Елена ясно видела,
что она воспламенила к себе страстью два новые сердца: сердце m-r Николя, над
чем она, разумеется, смеялась в душе, и сердце m-r Жуквича, который день ото дня
начинал ей показывать все более и более преданности и почти какого-то благоговения.
— Вы там сказали, —
начал он прерывающимся голосом, —
что госпожа эта… переехала к Жуквичу; но она вместе
с собой таскает и ребенка, которому я отец тоже и не могу допустить
того! Вся жизнь ее, вероятно, будет исполнена приключениями, и это никак не может послужить в пользу воспитания ребенка!
— Нет-с, она никак не соглашается на
то! —
начал Елпидифор Мартыныч нежным голосом. — «Я, говорит, мать, и так люблю моего ребенка,
что никак не могу расстаться
с ним».
Елена
начинала приходить почти в бешенство, слушая полковника, и готова была
чем угодно поклясться,
что он желает дать такое воспитание дочерям
с единственною целью запрятать их потом в монастырь, чтобы только не давать им приданого. Принять у него место она находила совершенно невозможным для себя,
тем более,
что сказать ему, например, о своем незаконнорожденном ребенке было бы просто глупостью
с ее стороны.
И Феодосий Иваныч, вероятно, повлиял ему известным способом, потому
что, когда на другой день Николя приехал к отцу и, став на колени,
начал его снова просить за жену,
то старик, хоть и
с презрительною несколько миной, но сказал ему: «Ну, пусть себе приезжает!» И Елена приехала.
Князь
начал после
того себе гладить грудь, как бы желая
тем утишить начавшуюся там боль; но это не помогало: в сердце к нему, точно огненными когтями, вцепилась мысль,
что были минуты, когда Елена и сын его умирали
с голоду, а он и думать о
том не хотел;
что, наконец, его Елена, его прелестная Елена, принуждена была продать себя этому полуживотному Оглоблину.