Неточные совпадения
И нарочно посмотрите на детей: ни одно из
них не похоже на Добчинского, но все, даже
девочка маленькая, как вылитый судья.
За каждым стулом
девочка,
А то и баба с веткою —
Обмахивает мух.
А под столом мохнатые
Собачки белошерстые.
Барчонки дразнят
их…
С ребятами, с дево́чками
Сдружился, бродит по лесу…
Недаром
он бродил!
«Коли платить не можете,
Работайте!» — А в чем твоя
Работа? — «Окопать
Канавками желательно
Болото…» Окопали мы…
«Теперь рубите лес…»
— Ну, хорошо! — Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел по ней возить.
Ну, словом: спохватились мы,
Как уж дорогу сделали,
Что немец нас поймал!
— Ну-с, а я сечь буду…
девочек!.. — прибавил
он, внезапно покраснев.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее,
девочку, дайте!
Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете
его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало.
Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я
их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут.
Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с
ним лечь.
Когда
они вошли,
девочка в одной рубашечке сидела в креслице у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку.
Девочку кормила и, очевидно, с ней вместе сама ела девушка русская, прислуживавшая в детской. Ни кормилицы, ни няни не было;
они были в соседней комнате, и оттуда слышался
их говор на странном французском языке, на котором
они только и могли между собой изъясняться.
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла,
он бы простил… Да что ж
он не едет?
Он добр,
он сам не знает, как
он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей,
девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше.
Он приедет,
ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
Сначала
он из одного чувства сострадания занялся тою новорожденною слабенькою
девочкой, которая не была
его дочь и которая была заброшена во время болезни матери и, наверно, умерла бы, если б
он о ней не позаботился, — и сам не заметил, как
он полюбил ее.
— Ну, душенька, как я счастлива! — на минутку присев в своей амазонке подле Долли, сказала Анна. — Расскажи же мне про своих. Стиву я видела мельком. Но
он не может рассказать про детей. Что моя любимица Таня? Большая
девочка, я думаю?
Где
его голубые глаза, милая и робкая улыбка?» была первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую, румяную
девочку с черными вьющимися волосами, вместо Сережи, которого она, при запутанности своих мыслей, ожидала видеть в детской.
Где
он?»
Он пошел к жене и, насупившись, не глядя на нее, спросил у старшей
девочки, где та бумага, которую
он дал
им.
Пухлая, хорошо выкормленная
девочка, как всегда, увидав мать, подвернула перетянутые ниточками голые ручонки ладонями книзу и, улыбаясь беззубым ротиком, начала, как рыба поплавками, загребать ручонками, шурша
ими по накрахмаленным складкам вышитой юбочки.
― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У
них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница.
Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала
их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а
девочку взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
Кроме того, в
девочке всё было еще ожидания, а Сережа был уже почти человек, и любимый человек; в
нем уже боролись мысли, чувства;
он понимал,
он любил,
он судил ее, думала она, вспоминая
его слова и взгляды.
— Мне неинтересно ваше пристрастие к этой
девочке, это правда, потому что я вижу, что
оно ненатурально.
Девочка,
его ребенок, была так мила и так привязала к себе Анну с тех пор, как у ней осталась одна эта
девочка, что Анна редко вспоминала о сыне.
Но к новорожденной маленькой
девочке он испытывал какое-то особенное чувство не только жалости, но и нежности.
— Очень, очень вы смешны, — повторила Дарья Александровна, снежностью вглядываясь в
его лицо. — Ну, хорошо, так как будто мы ничего про это не говорили. Зачем ты пришла, Таня? — сказала Дарья Александровна по-французски вошедшей
девочке.
Она встала
ему навстречу, не скрывая своей радости увидать
его. И в том спокойствии, с которым она протянула
ему маленькую и энергическую руку и познакомила
его с Воркуевым и указала на рыжеватую хорошенькую
девочку, которая тут же сидела за работой, назвав ее своею воспитанницей, были знакомые и приятные Левину приемы женщины большого света, всегда спокойной и естественной.
— Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и
он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз.
Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту
девочку, сама не знаю зачем.
—
Они с Гришей ходили в малину и там… я не могу даже сказать, что она делала. Тысячу раз пожалеешь miss Elliot. Эта ни за чем не смотрит, машина… Figurez vous, que la petite… [Представьте себе, что
девочка…]
Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла
его и смеясь повисла у
него на шее, как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся от
его бакенбард. Поцеловав
его наконец в покрасневшее от наклоненного положения и сияющее нежностью лицо,
девочка разняла руки и хотела бежать назад; но отец удержал ее.
Она с ужасом ожидала повторения того строгого взгляда, который
он бросил на нее, уезжая, особенно когда
он узнает, что
девочка не была опасно больна.
Когда
они приходили,
он старательно отгонял
их от себя, считая
их стыдными и свойственными только
девочкам, а не мальчику и товарищу.
Два детские голоса (Степан Аркадьич узнал голоса Гриши, меньшого мальчика, и Тани, старшей
девочки) послышались за дверьми.
Они что-то везли и уронили.
Левин не замечал, как проходило время. Если бы спросили
его, сколько времени
он косил,
он сказал бы, что полчаса, — а уж время подошло к обеду. Заходя ряд, старик обратил внимание Левина на
девочек и мальчиков, которые с разных сторон, чуть видные, по высокой траве и по дороге шли к косцам, неся оттягивавшие
им ручонки узелки с хлебом и заткнутые тряпками кувшинчики с квасом.
Девочка, сидя у стола, упорно и крепко хлопала по
нем пробкой и бессмысленно глядела на мать двумя смородинами — черными глазами.
Девочка знала, что между отцом и матерью была ссора, и что мать не могла быть весела, и что отец должен знать это, и что
он притворяется, спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца.
Он тотчас же понял это и также покраснел.
Она отдала
девочку кормилице, отпустила ее и открыла медальон, в котором был портрет Сережи, когда
он был почти того же возраста, как и
девочка.
Вечером я имел с
ним длинное объяснение: мне было досадно, что
он переменился к этой бедной
девочке; кроме того, что
он половину дня проводил на охоте,
его обращение стало холодно, ласкал
он ее редко, и она заметно начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели.
Ужель та самая Татьяна,
Которой
он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой
он хранит
Письмо, где сердце говорит,
Где всё наруже, всё на воле,
Та
девочка… иль это сон?..
Та
девочка, которой
онПренебрегал в смиренной доле,
Ужели с
ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?
Подмигивание это значило: «Что же вы не просите, чтобы нас взяли на охоту?» Я толкнул локтем Володю, Володя толкнул меня и, наконец, решился: сначала робким голосом, потом довольно твердо и громко,
он объяснил, что так как мы нынче должны ехать, то желали бы, чтобы
девочки вместе с нами поехали на охоту, в линейке.
— Да что ж в самом деле, отчего
он ничего не хочет показать? Что
он за
девочка… непременно надо, чтобы
он стал на голову!
Коли так рассуждать, то и на стульях ездить нельзя; а Володя, я думаю, сам помнит, как в долгие зимние вечера мы накрывали кресло платками, делали из
него коляску, один садился кучером, другой лакеем,
девочки в середину, три стула были тройка лошадей, — и мы отправлялись в дорогу.
По глазам
девочек заметно было, что
они очень хотели поскорее передать нам какое-то очень важное известие; но вскочить с своих мест и подойти к нам было бы нарушением правил Мими.
— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, — сказал
он. — Вы будете жить у бабушки, a maman с
девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение — слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
Через неделю на двуспальной кровати Лонгрена осталось пустое место, а соседка переселилась в
его дом нянчить и кормить
девочку.
— Это все мне? — тихо спросила
девочка. Ее серьезные глаза, повеселев, просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется, не стал бы говорить так; она подошла ближе. — Может быть,
он уже пришел… тот корабль?
Но неизвестный так погрузился в созерцание лесного сюрприза, что
девочка успела рассмотреть
его с головы до ног, установив, что людей, подобных этому незнакомцу, ей видеть еще ни разу не приходилось.
Женщина рассказала печальную историю, перебивая рассказ умильным гульканием
девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен узнал подробности, рай показался
ему немного светлее дровяного сарая, и
он подумал, что огонь простой лампы — будь теперь
они все вместе, втроем — был бы для ушедшей в неведомую страну женщины незаменимой отрадой.
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока
девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь
он будет сам все делать для
девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
Тогда крики умолкли, и Лонгрен пошел домой. Ассоль, проснувшись, увидела, что отец сидит пред угасающей лампой в глубокой задумчивости. Услышав голос
девочки, звавшей
его,
он подошел к ней, крепко поцеловал и прикрыл сбившимся одеялом.
Бросив лопату,
он сел к низкому хворостяному забору и посадил
девочку на колени. Страшно усталая, она пыталась еще прибавить кое-какие подробности, но жара, волнение и слабость клонили ее в сон. Глаза ее слипались, голова опустилась на твердое отцовское плечо, мгновение — и она унеслась бы в страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная внезапным сомнением, Ассоль села прямо, с закрытыми глазами и, упираясь кулачками в жилет Лонгрена, громко сказала...
— «Как это — уметь?» — «А вот так!»
Он брал
девочку на руки и крепко целовал грустные глаза, жмурившиеся от нежного удовольствия.
Ее не теребил страх; она знала, что ничего худого с
ним не случится. В этом отношении Ассоль была все еще той маленькой
девочкой, которая молилась по-своему, дружелюбно лепеча утром: «Здравствуй, бог!» а вечером: «Прощай, бог!»
Ассоль смутилась; ее напряжение при этих словах Эгля переступило границу испуга. Пустынный морской берег, тишина, томительное приключение с яхтой, непонятная речь старика с сверкающими глазами, величественность
его бороды и волос стали казаться
девочке смешением сверхъестественного с действительностью. Сострой теперь Эгль гримасу или закричи что-нибудь —
девочка помчалась бы прочь, заплакав и изнемогая от страха. Но Эгль, заметив, как широко раскрылись ее глаза, сделал крутой вольт.
«Вырастет, забудет, — подумал
он, — а пока… не стоит отнимать у тебя такую игрушку. Много ведь придется в будущем увидеть тебе не алых, а грязных и хищных парусов; издали нарядных и белых, вблизи — рваных и наглых. Проезжий человек пошутил с моей
девочкой. Что ж?! Добрая шутка! Ничего — шутка! Смотри, как сморило тебя, — полдня в лесу, в чаще. А насчет алых парусов думай, как я: будут тебе алые паруса».
Кончалось тем, что тихая возня
девочки, мурлыкавшей над своим яблоком, лишала Лонгрена стойкости и охоты спорить;
он уступал, а приказчик, набив корзину превосходными, прочными игрушками, уходил, посмеиваясь в усы.
Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки на разлив моря. Затем обернулась в сторону восклицаний; там, в двадцати шагах от нее, стояла кучка ребят;
они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув,
девочка побежала домой.
— Тут только
он уяснил себе, что в лице
девочки было так пристально отмечено
его впечатлением.