Неточные совпадения
— Дунька, сажайся, гостьей будешь! — усмехнулся
он грубовато-ласково, проведя мозолистой рукой по белокурой головке
девочки…
— Садись,
девочка, сюда. Прежде всего тебя остричь надо, — проговорила старушка и, выдвинув из промежутка между двумя кроватями деревянный табурет, посадила на
него Дуню.
Девочка лет девяти, с живыми, бойкими карими глазами и вздернутым носиком поспешила исполнить приказание горбуньи. Она взяла со стола кусок белого коленкора, разорвала
его на две ровные части и, приложив одну часть к другой, придвинула работу близко к лицу Дуни, показывая, как надо сшивать края.
Впрочем, и ее товарки от нее не отставали.
Девочек поднимали рано, в половине седьмого утра. В семь часов
им давали по кружке горячего чая и по куску ситника. Немудрено поэтому, что к обеденному времени все
они чувствовали волчий аппетит.
Нестерпимо потянуло ее назад, в деревню… Коричневый дом с
его садом казались бедной
девочке каким-то заколдованным местом, чужим и печальным, откуда нет и не будет возврата ей, Дуне. Мучительно забилось сердечко… Повлекло на волю… В бедную родную избенку, на кладбище к дорогим могилкам, в знакомый милый лес, к коту Игнатке, в ее уютный уголок, на теплую лежанку… Дуня и не заметила, как слезинки одна за другою скатывались по ее захолодевшему личику, как губы помимо воли
девочки шептали что-то…
Девочек было пятеро. Все
они были приблизительно Дуниных лет или чуть постарше.
Их лица, обращенные к Дуне, выражали самый неподдельный испуг при виде появившейся новенькой.
— Слушай, новенькая, — заговорила костлявая, — ты нас нечаянно накрыла, так уж и не выдавай. Никому не проговори, что здесь видала, а не то мы тебя… знаешь как! —
Девочка подняла кулачок и внушительно потрясла
им перед лицом Дуни.
Богатырь доктор посмотрел на эту группу добродушно-насмешливым взором, потом прищурил один глаз, прищелкнул языком и, скроив уморительную гримасу, крикнул толпившимся перед
его столиком
девочкам...
— Вот люблю Оню за правду! — загремел веселый, сочный бас доктора. — На тебе за это, получай! — И запустив руку в огромный карман своего фартука-халата,
он извлек оттуда пару карамелек и подал
их просиявшей
девочке. Затем осмотрев палец,
он приложил к
нему, предварительно промыв уколотый сустав, какую-то примочку и, забинтовав руку, отпустил
девочку.
— О-о, глупые
девочки! — не то сердито, не то жалостливо проговорила она, и болезненная судорога повела ее лицо с пылающими на
нем сейчас пятнами взволнованного румянца.
В младшем отделении горбатенькая надзирательница рисует на доске печатные буквы и заставляет
девочек хором
их называть.
В большой классной комнате до двадцати парт. Темные деревянные столики с покатыми крышками, к
ним приделаны скамейки. На каждой скамье помещается по две
девочки. Подле Дуни сидит Дорушка… Через небольшой промежуток (скамейки поставлены двумя рядами в классной, образуя посередине проход) — костлявая Васса, рядом с ней хорошенькая Любочка Орешкина. Направо виднеется золотушное личико Оли Чурковой.
— Новенькая? — ткнув пальцем по направлению
девочки, кратко осведомился
он.
Та молча кивнула головой, и
девочки увлеклись игрою. Из залы до
них доносились мотивы церковного пения. Здесь в рабочей шумели маленькие и о чем-то с увлечением шушукались средние и старшие воспитанницы.
Щечки разгорелись у обеих
девочек. Глаза заблестели.
Они и не заметили, как пробежало время до ужина.
В столовой глаза Дуни слипались, точно в
них песком насыпало. Сквозь непреодолимую дремоту слышала
девочка, как пропели хором вечерние молитвы, видела, как в тумане, беспокойно снующую фигуру эконома, перелетавшего как на крыльях с одного конца столовой на другой.
В младшем отделении, как и в старшем, и в среднем, были дети разного возраста. Принимали сюда
девочек от восьми до одиннадцати лет. С одиннадцати до пятнадцати воспитанницы составляли второе среднее отделение, и с пятнадцати до восемнадцати — старшее выпускное. Среди стрижек поэтому были совсем еще несмышленые малютки-восьмилетки и девятилетние и десятилетние
девочки вроде Любочки Орешниковой, Дорушки Ивановой, Вассы,
Они и Сони Кузьменко.
Всегда спокойная, ровная, одинаковая со всеми. А уж такая добрая, что и сказать нельзя… Чуть от кого-нибудь перепадет конфетка ли, пастилка или просто кусок сахару Дорушке, ни на минуту не задумываясь, разделит
его на массу мелких кусочков
девочка и раздаст подружкам, кто поближе стоит. А то и себя забудет, отдаст и свой кусочек.
И Павла Артемьевна «знакомилась…». Своим ястребиным оком она следила неустанно за каждой «стрижкой», преследуя детей всюду, где только могла. Как это ни странно, но доставалось от Павлы Артемьевны больше всего или чересчур тихим, или не в меру бойким
девочкам. Одобряла же она сонных, апатичных воспитанниц да хороших рукодельниц. Не любила живых и веселых вроде
Они Лихаревой и Любы Орешкиной. Не выносила тихонькую Дуню и болезненную, слабенькую Олю Чуркову.
Обе
девочки попали сюда впервые. По странному капризу Павлы Артемьевны ее «квартиру», как назывались крошечные помещения надзирательниц на языке приюток, убирала любимица Пашки Женя Памфилова. Стрижкам никогда не приходилось заглядывать сюда. Вот почему широко раскрытыми, блестящими любопытством и восхищением глазами Дорушка и Дуня впились в непривычную для
них обстановку.
На стенах картины и портреты. Глаза у
девочек разбегались во все стороны при виде всей этой непостижимой для
них роскоши.
Приют с
его неприветливыми мрачными стенами, толпа больших и маленьких
девочек, добрая ласковая тетя Леля и злая Пашка, даже любимая нежно подружка Дорушка, все было позабыто ею в этот миг.
— Она! Как есть она! — вихрем проносилось в голове
девочки. И радостная слезинка повисла на ее реснице. За ней другая, третья… Выступили и покатились крупные градины
их по заалевшемуся от волнения личику. Слезы мешали смотреть… Застилали туманом от Дуни милое зрелище родной сердцу картины… Вот она подняла руку, чтобы смахнуть досадливые слезинки… и вдруг что-то задела локтем неловкая ручонка… Это «что-то» зашаталось, зашумело и с сухим треском поваленного дерева тяжело грохнулось на пол.
Теперь слова лились фонтаном изо рта побледневшей не менее Дуни Дорушки.
Девочка тряслась, как в лихорадке, стоя между надзирательницей и вконец уничтоженной маленькой подругой. Она молитвенно складывала ручонки, протягивая
их к Павле Артемьевне, а большие, обычно живые карие глазки Дорушки без слов добавляли мольбу.
Что было потом, Дорушка и Дуня помнили смутно. Как
они вышли от надзирательницы, как сменили рабочие передники на обычные, «дневные», как долго стояли, крепко обнявшись и тихо всхлипывая в уголку коридора, прежде чем войти в рукодельную, — все это промелькнуло смутным сном в маленьких головках обеих
девочек. Ясно представлялось только одно: счастье помогло избегнуть наказания Дорушке, да явилось сознание у Дуни, что с этого дня маленькая великодушная Дорушка стала ей дороже и ближе родной сестры.
Правда, с некоторыми
девочками, отличавшимися особой толковостью и способностями к ученью, занимались усиленнее, нежели с остальными, и по окончании воспитания в приюте
их переводили в школу учительниц. Но таковых было немного. Способность к рукоделиям наблюдалась больше среди питомиц ремесленного приюта, нежели влечение к научным предметам.
Потом, обводя классную глазами, батюшка остановил
их на маленькой, толстенькой и совершенно белой, без кровинки в лице
девочке, с тупыми и вялыми движениями и отсутствием мысли на сонном лице.
Задавание уроков к следующему дню не практиковалось в приюте. На выучивание
их не хватало времени, так как уборка, стирка, глажение, а больше всего рукодельные работы занимали все время воспитанниц. Заучивалось все с «голоса» преподавателя, тут же в классной. Молитвы, стихи, грамматические правила, название, имена, года — все это выписывалось на доске наставницами и законоучителем и хором затверживалось старшими
девочками.
Сколько ни бились с нею тетя Леля и отец Модест, сколько ни старались
они над развитием
девочки,
оно не поддавалось ни на йоту.
— Оня Лихарева! Ступай к доске! — раздался суровый голос отца Модеста. — Бесстыдница! — присовокупил
он, когда красная, как вареный рак,
девочка заняла указанное ей в наказание место.
Девочки, храня абсолютную тайну, ежедневно, во время прогулок бегали навещать своих любимцев.
Они кормили котят, вынося из столовой кусочки вареного мяса, предназначенную
им обычную порцию в супе. Недоедая сами, маленькие приютки старались накормить досыта своих четвероногих друзей.
С нетерпением ожидали
девочки часов прогулки.
Их любимцы, еще издали заслыша приближение своих маленьких благодетельниц, принимались тихо и радостно мяукать, а завидя
девочек, наклонившихся над
их «домиком», опрокинутым огромным ящиком с сеном, махали хвостами и забавно облизывались, чуя вкусный запах съестного.
Маленьких узников выпускали из ящика только в часы прогулок. За это время
они могли бегать и резвиться вволю.
Девочки караулили «своих «деток», как
они называли котят, чтобы последние не попались на глаза надзирательницам или, еще того хуже, «самой» (начальнице приюта), так как присутствие домашних животных, как переносителей заразы, всевозможных болезней (так было написано в приютском уставе), строго воспрещалось здесь.
Зато все младшее отделение, начиная от большой десятилетней Вассы Сидоровой и кончая малютками Олей Чурковой и Дуней Прохоровой, все
они обожают Варварушку. Каждая из
девочек видит в ней что-то свое, родственное, простое, и, несмотря на то что нянька иногда и ругнет и даже пихнет под сердитую руку, она более близка
их сердцу, более доступна
их пониманию, нежели сама воплощенная кротость тетя Леля.
— Паланя, — обратилась она затем к высокой, вертлявой, похожей на цыганку
девочке с бойко поглядывающими на всех цыганскими же глазами. — Паланя! Ты
им погадаешь? А?
Огромная толпа больших и маленьких
девочек со смехом и взвизгиванием бросилась за нею. Начальство поспешило тоже в столовую. За
ним надзирательницы, няньки. Комната опустела.
Наконец черненький Хвостик изогнулся дугою, выпрыгнул из рук державшей
его Они Лихаревой и метнулся в угол. Через минуту грациозное животное уже карабкалось по стволу большой сучковатой липы… Оттуда перепрыгнуло на запушенную снегом ветку и, обдав недоумевавших испуганных и смущенных
девочек целой тучей снежной пудры, очутилось на заборе, отделяющем от улицы приютский сад.
— Ай! — вырвалось горестно из груди
девочек. — Убежал! Хвостик убежал! Держите
его, держите! — Маленькая Чуркова метнулась вперед, с мольбой простирая руки.
Глаза
девочки растерянно скользят по иконостасу… Сурово глядят с
него изможденные лики святых. При трепетном мигании лампад в
их неверном свете кажется Вассе, что сдвигаются, хмурятся брови угодников.
С непонятной ей самой завистью смотрит
девочка на тех счастливиц, которые хотя бы однажды в неделю могут видеть своих близких и кровных, поверять
им свои маленькие приютские радости, горести и дела.
Павла Артемьевна вышла из залы, сердито хлопнув дверью. Теперь перед взволнованными
девочками стояла не менее
их самих взволнованная тетя Леля.
У моих добрых чутких
девочек, больших и маленьких, не может, не могло быть зависти по отношению успеха к
их подруге.
Большие лучистые глаза горбуньи перебегали с одного знакомого ей до мельчайших подробностей юного лица на другое… На птичьем личике Вассы
они задержались дольше. Что-то необычайно тревожное, вспыхнувшее в глубине маленьких глаз
девочки привлекло невольно внимание тети Лели. Неожиданно припомнилось запоздалое появление накануне к обеду Вассы, ее встревоженное и беспокойное лицо. И румянец, пылавший на этом лице как вчера, так и сегодня.
— Тебя не выключат, слышишь, Васса? А если бы и случилось такое несчастье… Я помогу тебе перенести
его. Я уйду вместе с тобою отсюда, буду воспитывать тебя и помогать тебе стать доброй и честной
девочкой. Я не оставлю тебя, Васса!
Начальница, важные посетители и гости: старички в нарядных мундирах с орденами и знаками попечительства о детских приютах, не менее
их нарядные дамы в роскошных светлых платьях, — все это внимательно слушало тихо и медленно топчущихся в плавном тягучем хороводе
девочек, воспевающих монотонно пискливыми детскими голосами...
Длинноногая Нан с быстротою молнии метнулась между Вассой и Машей. Те подняли руки. Пропустили бегущую и снова опустили
их перед бросившимся следом за
девочкой Жилинским.
Сам Жилинский взглянул было сердитыми глазами на Дуню, подозревая насмешку, но, увидя крошечную
девочку с добрым кротким личиком, улыбающуюся
ему милыми голубыми глазенками, смягчился сразу.
Павел Семенович испуганно косится на дверь. Не ровен час, войдет еще кто-нибудь. Узнают причину… И
ему не лестно. Кормит
он, действительно, плохо воспитанниц… По дешевой цене скупает продукты, чтобы экономию собрать побольше, показать при расчете, как
он умело, хорошо ведет дело… Местом дорожит… Семья у
него… Дети… сынишка… Виноват
он, правда, перед воспитанницами. Ради собственной выгоды
их не щадил… А эта
девочка, дурочка, можно сказать, а
его нехотя сейчас пристыдила…
И легонько и ласково
он вытолкал плачущую
девочку из столовой.
Назначили в
их число и Дуню по желанию упрямой Нан, но
девочка так расплакалась, так крепко вцепилась в свою подружку Дорушку, не попавшую в список приглашенных, что на нее махнули рукой и оставили ее в приюте.