Неточные совпадения
Зачем все это и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез коридор и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа
остаться на бале хоть несколько еще времени, но
тот упорно отказывался и отвечал, что это невозможно, потому что у него дела, и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд
тем, что она очень устала и что ей не совсем здоровится.
Между
тем в Людмиле была страсть к щеголеватости во всем: в туалете, в белье, в убранстве комнаты; тогда как Сусанна почти презирала это, и в ее спальне был только большой образ с лампадкой и довольно жесткий диван, на котором она спала; Муза тоже мало занималась своей комнатой, потому что никогда почти не
оставалась в ней, но, одевшись, сейчас же сходила вниз, к своему фортепьяно.
— Вы вчера долго
оставались на бале? — направил
тот будто бы случайно разговор на другой предмет.
Госпожа Сверстова, или, как издавна и странно называл ее муж, gnadige Frau [милостивая государыня (нем.).], желая
тем выразить глубокое уважение к ней,
оставшись дома одна, забыла даже пообедать и напилась только ячменного кофею.
— Если вы знакомы с историей религий, сект, философских систем, политических и государственных устройств,
то можете заметить, что эти прирожденные человечеству великие идеи только изменяются в своих сочетаниях, но число их
остается одинаким, и ни единого нового камешка не прибавляется, и эти камешки являются
то в фигурах мрачных и таинственных, — какова религия индийская, —
то в ясных и красивых, — как вера греков, —
то в нескладных и исковерканных представлениях разных наших иноверцев.
На этот крик Парасковья показалась в дверях избы с огромной горящей лучиной в руке, и она была вовсе не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в красном платке на голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего начал разоблачать свою супругу, которая была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она
осталась в одном только ваточном капоте,
то сейчас же опустилась на лавку.
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так что только мокренько
оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей было совестно такого малодушия своего,
тем более, что она обнаружила его перед посторонними.
— Ну-с, — сказал Егор Егорыч, вставая и предлагая gnadige Frau руку, чтобы вести ее к столу, чем
та окончательно
осталась довольною.
За ужином Егор Егорыч по своему обыкновению, а gnadige Frau от усталости — ничего почти не ели, но зато Сверстов все ел и все выпил, что было на столе, и, одушевляемый радостью свидания с другом, был совершенно не утомлен и нисколько не опьянел. Gnadige Frau скоро поняла, что мужу ее и Егору Егорычу желалось
остаться вдвоем, чтобы побеседовать пооткровеннее, а потому, ссылаясь на
то, что ей спать очень хочется, она попросила у хозяина позволения удалиться в свою комнату.
Крапчик нахмурился: ему неприятно было, что прислуга вмешивается в его дела; но что касается до наружности и ответов молодого человека,
то всем этим он
оставался доволен.
Между
тем звуки фортепьяно, на котором с возрастающей энергией принялась играть Муза,
оставшись одна в зале и явно придя в норму своего творчества, громко раздавались по всему дому, что еще более наэлектризовывало Егора Егорыча и поддавало ему пару.
Марфин начал чисто ораторствовать, красноречиво доказывая, что обеим сестрам, как девушкам молодым, нет никакого повода и причины
оставаться в губернском городе,
тем более, что они, нежно любя мать свою, конечно, скучают и страдают, чему доказательством служит даже лицо Сусанны, а потому он желает их свезти в Москву и поселить там.
Егор Егорыч,
оставшись один, хотел было (к чему он всегда прибегал в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь, сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал дышать не грудью, а носом,
то через весьма короткое время начинал уже чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или — точнее — в солнечном узле брюшных нервов,
то есть под ложечкой; однако из такого созерцательного состояния Егор Егорыч был скоро выведен стуком, раздавшимся в его дверь.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет
то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на
того и сердился, но в
то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство
тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а
оставался бы около нее».
Адмиральша на это что-то такое неясно ему ответила, но, как бы
то ни было, Аггей Никитич
остался бесконечно доволен таким событием и в
тот же вечер отправился к Миропе Дмитриевне с целью быть поближе к Людмиле и хоть бы подышать с нею одним воздухом.
— Но чем особенно больна теперь Людмила? — начала
та допытываться, как только
осталась вдвоем с матерью.
— О, сегодня гулять восхитительно! — подхватил радостно капитан, очень довольный
тем, что он может еще несколько минут побеседовать не с Сусанной, — нет! — а с Марфиным: капитан
оставался верен своему первому увлечению Людмилою.
— Очень! — повторил Егор Егорыч и, сев с Сусанной в фаэтон, скоро совсем скрылся из глаз капитана, который
остался на бульваре весьма опечаленный прежде всего, разумеется, вестью о болезни Людмилы, а потом и
тем, что, вследствие этого, ему нельзя было являться к Рыжовым.
Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел с дивана к окну и отворил его: воздух был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в Москве множества садов, было гораздо больше, чем ныне; но ничто это не оживило и не развлекло майора. Он
оставался у окна неподвижен до
тех пор, пока не вошла в комнату Миропа Дмитриевна.
Вошла действительно Сусанна. Лицо ее, как только сестра скончалась, перестало быть растерянным и
оставалось только серьезным: Сусанна твердо была уверена, что там, на небе, Людмиле гораздо лучше, чем было здесь, на земле, и только сожалела о
том, что ее не успели причастить.
Сусанна прослушала эту легенду с трепетным вниманием. В ее молодом воображении с необыкновенною живостью нарисовался этот огромный, темный храм иерусалимский, сцена убийства Адонирама и, наконец, мудрость царя Соломина, некогда изрекшего двум судившимся у него матерям, что ребенок, предназначенный им к рассечению, должен
остаться жив и принадлежать
той, которая отказалась, что она мать ему.
— История чисто кадетская, из которой, по-моему, Пилецкий вышел умно и благородно: все эти избалованные барчонки вызвали его в конференц-залу и предложили ему: или удалиться, или видеть, как они потребуют собственного своего удаления; тогда Пилецкий, вместо
того, чтобы наказать их, как бы это сделал другой, объявил им: «Ну, господа,
оставайтесь лучше вы в лицее, а я уйду, как непригодный вам», — и в
ту же ночь выехал из лицея навсегда!
— Не
то что башмак, я не так выразился, — объяснил доктор. — Я хотел сказать, что вы могли
остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и были. Людмилы я совершенно не знал, но из
того, что она не ответила на ваше чувство, я ее невысоко понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок ваш в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает быть женой вашей и масонкой, — это мне, не дальше как на днях, сказала gnadige Frau.
На это желание мужа Катрин немножко поморщилась: прежде всего ей не понравилось, что на их обеденных беседах будет присутствовать посторонний человек, а Катрин все часы дня и ночи желала бы
оставаться с глазу на глаз с мужем; сверх
того, не имея ничего против управляющего и находя его умным и даже, по наружности своей, красивым, она вместе с
тем чувствовала какую-то непонятную неловкость от его лукаво-рысьего взгляда.
— А вы меня еще больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою считала), а я, — продолжала она, —
останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая
ту минуту, когда в первый раз встретилась с вами!
Все это Катрин говорила строгим и отчасти величественным голосом, а затем она ушла из флигеля управляющего, который,
оставшись один, сделал насмешливую и плутовскую гримасу и вместе с
тем прошептал: — «Пойдут теперь истории, надобно только не зевать!»
— Но я, — сколько он ни виноват передо мною, — обдумав теперь, не желаю этого: ссора наша чисто семейная, и мне потом, согласитесь, барон,
остаться женою ссыльного ужасно!.. И за что же я, без
того убитая горем, буду этим титулом называться всю мою жизнь?
— Я теперь служу у Катерины Петровны, — начал он, — но если Валерьян Николаич
останутся в усадьбе,
то я должен буду уйти от них, потому что, каким же способом я могу уберечь их от супруга,
тем более, что Валерьян Николаич, под влиянием винных паров, бывают весьма часто в полусумасшедшем состоянии; если же от него будет отобрана подписка о невъезде в Синьково, тогда я его не пущу и окружу всю усадьбу стражей.
Она же,
оставшись с Тулузовым вдвоем, сообщила
тому боязливым голосом...
Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы не лгали это, — я верил Вам, и если, не скрою
того, не вполне отвечал Вашему чувству,
то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, — нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем
остаться друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней.
—
То другое дело: тогда у Валерьяна
оставалась некоторая надежда; а когда мы отнимем у него Аксинью, у него будет все потеряно в жизни.
— На самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с
тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я
останусь?
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать
того, что написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову...
— Пока нет; я еду в Петербург теперь, но так как в моем разрешении возвратиться в столицу ничего не сказано, чтобы я не жил в Москве,
то, вероятно, впоследствии я там и поселюсь, ибо, сами согласитесь, Егор Егорыч, в мои годы одно только счастье и
остается человеку, чтобы жить около старых друзей.
— Да, — отвечал Егор Егорыч, — и вот поэтому я так и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня ночью я думал, что жив не
останусь, а между
тем на мне лежит главнейшее дело моей жизни, не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим мыслям и по своим действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я не желаем ограничиваться этим и хотим, чтобы она была принята в ложу!..
Аггей Никитич уж и расцвел, готовый хоть на неделю еще
остаться, но Мартын Степаныч покачал ему укоризненно головой, давая
тем знать, что нельзя гостить, когда хозяевам вовсе не до гостей. Аггей Никитич понял это.
Он это весьма благоразумно сделал, ибо едва только Сусанна Николаевна
осталась одна в храме, как одушевлявшая ее энергия не
то что оставила ее, но превратилась в какой-то трепет во всем теле.
Она вошла и увидала отца Василия не в епитрахили, как обыкновенно священники бывают на исповеди, но в белом запоне и с орденом на груди. Несмотря на свою осторожность, отец Василий не выдержал и облекся в масонские доспехи, чем чрезвычайно
осталась довольна Сусанна Николаевна, и когда он благословил ее,
то она с горячим чувством поцеловала его руку.
У одного старца ты утопил блюдо, у другого удавил сына и разрушил потом пустое здание?..» Тогда ему ангел отвечал: «Мне повелел это бог: блюдо было единая вещь у старца, неправильно им стяжанная; сын же другого, если бы жив
остался,
то великому бы злу хотел быть виновен; а в здании пустом хранился клад, который я разорил, да никто, ища злата, не погибнет здесь».
Иметь своим любовником Тулузова Екатерине Петровне тоже казалось делом не совсем приличным, но все-таки это
оставалось в полутайне, в полумраке, она всегда и перед каждым могла запереться в
том; но выйти за него замуж — это уже значило явно перед всем обществом признать его за человека равного себе, чего Екатерина Петровна вовсе не думала.
Конечно, это
осталось только попыткой и ограничивалось
тем, что наверху залы были устроены весьма удобные хоры, поддерживаемые довольно красивыми колоннами; все стены были сделаны под мрамор; но для губернии, казалось бы, достаточно этого, однако нашлись злые языки, которые стали многое во вновь отстроенном доме осуждать, осмеивать, и первые в этом случае восстали дамы, особенно
те, у которых были взрослые дочери, они в ужас пришли от ажурной лестницы, которая вела в залу.
Князь непременно ожидал, что дворяне предложат ему жалованье тысяч в десять, однако дворяне на это промолчали: в
то время не так были тороваты на всякого рода пожертвования, как ныне, и до князя даже долетали фразы вроде такой: «Будь доволен
тем, что и отчета с тебя по постройке дома не взяли!» После этого, разумеется, ему
оставалось одно: отказаться вовсе от баллотировки, что он и сделал, а ныне прибыл в Москву для совершения, по его словам, каких-то будто бы денежных операций.
Из игроков
остались на своих местах только Лябьев, что-то такое задумчиво маравший на столе мелом, Феодосий Гаврилыч, обыкновенно никогда и нигде не трогавшийся с
того места, которое себе избирал, и Калмык, подсевший тоже к их столу.
Все члены комитета, а еще более
того откупщики
остались очень недовольными и смущенными: первые прямо из заседания отправились в Английский клуб, где стали рассказывать, какую штуку позволил себе сыграть с ними генерал-губернатор, и больше всех в этом случае протестовал князь Индобский.
Согласись, что мне
оставалось после
того делать?..
У m-r Пьера вытянулось лицо, но делать нечего;
оставшись в сообществе с Аграфеной Васильевной, он пошел с ней неторопливым шагом, так как Аграфена Васильевна по тучности своей не могла быстро ходить, и когда они вышли из ворот тюрьмы,
то карета Сусанны Николаевны виднелась уже далеко.
Я так испугался,
оставшись без вида, что сунулся к
тому, к другому моему знакомому, которые и приладили мне купить чужой паспорт на имя какого-то Тулузова…
Углаков по-прежнему бывал у Марфиных каждодневно и всякий раз намеревался заговорить с Сусанной Николаевной порешительнее, но у него ни разу еще не хватило на
то духу: очень уж она держала себя с ним осторожно, так что ему ни на минуту не приходилось
остаться с ней вдвоем, хотя частые посещения m-r Пьера вовсе, по-видимому, не были неприятны Сусанне Николаевне.
Как искренний масон, он привык размышлять о смерти без трепета, но его заботила опять-таки Сусанна Николаевна в
том отношении, что как она
останется одна на свете, без него?
Здесь я должен заметить, что бессознательное беспокойство Егора Егорыча о грядущей судьбе Сусанны Николаевны оказалось в настоящие минуты почти справедливым. Дело в
том, что, когда Егор Егорыч уехал к Пилецкому, Сусанна Николаевна,
оставшись одна дома, была совершенно покойна, потому что Углаков был у них поутру и она очень хорошо знала, что по два раза он не ездит к ним; но
тот вдруг как бы из-под земли вырос перед ней. Сусанна Николаевна удивилась, смутилась и явно выразила в лице своем неудовольствие.