Неточные совпадения
Как это так выходит, что у человека умного высказанное им гораздо глупее
того, что в нем
остается?
Мало
того, я именно знаю всю непроходимость
той среды и
тех жалких понятий, в которых она зачерствела с детства и в которых
осталась потом на всю жизнь.
Я сказал уже, что он
остался в мечтах моих в каком-то сиянии, а потому я не мог вообразить, как можно было так постареть и истереться всего только в девять каких-нибудь лет с
тех пор: мне тотчас же стало грустно, жалко, стыдно.
Правда, он достиг
того, что
остался передо мною непроницаем; но сам я не унизился бы до просьб о серьезности со мной с его стороны.
Я сперва заключил о нем, что он — совсем баба; но потом должен был перезаключить в
том смысле, что если и баба,
то все-таки
оставалось в нем какое-то иногда упрямство, если не настоящее мужество.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (
то есть Версилову), и, кажется, он
останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше
остается, чем
то, что выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное
тому бывает только у скверных людей.
Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
С замиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу кому-нибудь мою идею,
то тогда у меня вдруг ничего не
останется, так что я стану похож на всех, а может быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни.
Андроников, говорят, тогда же вразумил ее и отсоветовал; а впоследствии, когда князь выздоровел совсем,
то и нельзя уже было воротиться к этой идее; но письмо у Андроникова
осталось.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее
оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в
тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Вот почему бесчисленные ваши фатеры в течение бесчисленных веков могут повторять эти удивительные два слова, составляющие весь секрет, а между
тем Ротшильд
остается один. Значит:
то, да не
то, и фатеры совсем не
ту мысль повторяют.
Вообще, все эти мечты о будущем, все эти гадания — все это теперь еще как роман, и я, может быть, напрасно записываю; пускай бы
оставалось под черепом; знаю тоже, что этих строк, может быть, никто не прочтет; но если б кто и прочел,
то поверил ли бы он, что, может быть, я бы и не вынес ротшильдских миллионов?
— Ничего я не помню и не знаю, но только что-то
осталось от вашего лица у меня в сердце на всю жизнь, и, кроме
того,
осталось знание, что вы моя мать.
— Ваше лицо, или что-то от него, выражение, до
того у меня
осталось в памяти, что лет пять спустя, в Москве, я тотчас признал вас, хоть мне и никто не сказал тогда, что вы моя мать.
А назавтра поутру, еще с восьми часов, вы изволили отправиться в Серпухов: вы тогда только что продали ваше тульское имение, для расплаты с кредиторами, но все-таки у вас
оставался в руках аппетитный куш, вот почему вы и в Москву тогда пожаловали, в которую не могли до
того времени заглянуть, боясь кредиторов; и вот один только этот серпуховский грубиян, один из всех кредиторов, не соглашался взять половину долга вместо всего.
Мама, если не захотите
оставаться с мужем, который завтра женится на другой,
то вспомните, что у вас есть сын, который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только с
тем, что «или он, или я», — хотите?
—
То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя
остаться у князя, имея в
том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать тебе.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны,
то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли
остаться преважные письма, а? Не правда ли?
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать: не
осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может быть тогда, именно в
ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и
останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор;
тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Сознав все это, я ощутил большую досаду;
тем не менее не ушел, а
остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять минут будет только нарастать.
— То-то и есть, что есть: она только лжет, и какая это, я вам скажу, искусница! Еще до Москвы у меня все еще
оставалась надежда, что не
осталось никаких бумаг, но тут, тут…
— За помешанного? Оттуда? Кто бы это такой и откуда? Все равно, довольно. Катерина Николаевна! клянусь вам всем, что есть святого, разговор этот и все, что я слышал,
останется между нами… Чем я виноват, что узнал ваши секреты?
Тем более что я кончаю мои занятия с вашим отцом завтра же, так что насчет документа, который вы разыскиваете, можете быть спокойны!
—
То есть вы, собственно, про озноб или про кровоизлияние? Между
тем факт известен, что очень многие из
тех, которые в силах думать о своей предстоящей смерти, самовольной или нет, весьма часто наклонны заботиться о благообразии вида, в каком
останется их труп. В этом смысле и Крафт побоялся излишнего кровоизлияния.
Оказывается, что все, что говорили вчера у Дергачева о нем, справедливо: после него
осталась вот этакая тетрадь ученых выводов о
том, что русские — порода людей второстепенная, на основании френологии, краниологии и даже математики, и что, стало быть, в качестве русского совсем не стоит жить.
— Да, да, — перебил я, — но утешительно по крайней мере
то, что всегда, в таких случаях, оставшиеся в живых, судьи покойного, могут сказать про себя: «хоть и застрелился человек, достойный всякого сожаления и снисхождения, но все же
остались мы, а стало быть, тужить много нечего».
Мне действительно захотелось было сказать что-нибудь позлее, в отместку за Крафта; я и сказал как удалось; но любопытно, что он принял было сначала мою мысль о
том, что «
остались такие, как мы», за серьезную. Но так или нет, а все-таки он во всем был правее меня, даже в чувствах. Сознался я в этом без всякого неудовольствия, но решительно почувствовал, что не люблю его.
Первоначально уступил мне кровать, но когда я не согласился,
то, кажется, тоже
остался доволен.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине:
то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль
останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Я промолчал; ну что тут можно было извлечь? И однако же, после каждого из подобных разговоров я еще более волновался, чем прежде. Кроме
того, я видел ясно, что в нем всегда как бы
оставалась какая-то тайна; это-то и привлекало меня к нему все больше и больше.
Предупрежу тоже, что князь в
то же время и ко мне изменился, даже слишком видимо;
оставались лишь какие-то мертвые формы первоначальной нашей, почти горячей, дружбы.
Освобожденные,
оставаясь без скрепляющей мысли, до
того теряли под конец всякую высшую связь, что даже полученную свободу свою переставали отстаивать.
— Право, не знаю, как вам ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить,
то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу
остается без определения. Знаю только, что это всегда было
то, из чего истекала живая жизнь,
то есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
В мгновение, когда мы
остались одни с Стебельковым,
тот вдруг закивал мне на Дарзана, стоявшего к нам спиною, в дверях; я показал Стебелькову кулак.
Всего краше, всего светлее было
то, что он в высшей степени понял, что «можно страдать страхом по документу» и в
то же время
оставаться чистым и безупречным существом, каким она сегодня передо мной открылась.
Я ставил стоя, молча, нахмурясь и стиснув зубы. На третьей же ставке Зерщиков громко объявил zero, не выходившее весь день. Мне отсчитали сто сорок полуимпериалов золотом. У меня
оставалось еще семь ставок, и я стал продолжать, а между
тем все кругом меня завертелось и заплясало.
Теперь же, честью клянусь, что эти три сторублевые были мои, но, к моей злой судьбе, тогда я хоть и был уверен в
том, что они мои, но все же у меня
оставалась одна десятая доля и сомнения, а для честного человека это — все; а я — честный человек.
Мой идеал поставлен твердо: несколько десятков десятин земли (и только несколько десятков, потому что у меня не
остается уже почти ничего от наследства); затем полный, полнейший разрыв со светом и с карьерой; сельский дом, семья и сам — пахарь или вроде
того.
Жаль только, что я неспокоен; как только
остаюсь один,
то и неспокоен.
Потом, уже спустя много лет, я узнал, что она тогда,
оставшись без Версилова, уехавшего вдруг за границу, прибыла в Москву на свои жалкие средства самовольно, почти украдкой от
тех, которым поручено было тогда о ней попечение, и это единственно чтоб со мной повидаться.
О, я помню, как бывало мне тогда грустно и как я тосковал иногда в
те минуты, особенно когда
оставался подолгу один.
— А она почему так наверно знает, что я на
той квартире непременно
останусь?
— Господин Ламберт-с. Они Андрею Петровичу тоже изо всех сил подтверждали, что вы
останетесь, и Анну Андреевну в
том удостоверили.
Напугал немца — Бьоринга,
тем письмом; он оклеветал ее; la calomnie… il en reste toujours quelque chose, [Клевета… от нее всегда что-нибудь да
остается (франц.).] и придворный немец испугался скандала — ха-ха… вот ей и урок!» — «Ламберт… уж не проник ли и к ней Ламберт?
И одинокой-то вдовице
оставаться после супруга, подобно как бесприютной ластовице, — не малое испытание, а не
то что с пятерыми младенцами, которых пропитать нечем: последнее именьишко, дом деревянный, Максим Иванович за долг отбирал.
Надеялся тоже и рассчитывал на
то, что я и выговаривать слова тогда у него не в силах был ясно, об чем у меня
осталось твердое воспоминание, а между
тем оказалось на деле, что я и выговаривал тогда гораздо яснее, чем потом предполагал и чем надеялся.
А может быть и
то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни минуты, а так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle, или
оставайтесь старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот документ, а я его у подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас в тридцать тысяч».
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в
тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С
того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все
оставалась неразговорчивою.
Я прямо пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел от Татьяны Павловны письмецо к смотрителю, и
тот принял меня прекрасно. Не знаю, хороший ли он человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната — обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника известной руки, — это тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы
остались одни.
— Выходите… пожалуйста… пойдемте! — бормотал, совсем потерявшись, Ламберт, усиливаясь как-нибудь вывести Андреева из комнаты.
Тот, пытливо обозрев Ламберта и догадавшись, что он уже теперь даст денег, согласился за ним последовать. Вероятно, он уже не раз подобным бесстыдным приемом выбивал из Ламберта деньги. Тришатов хотел было тоже побежать за ними, но посмотрел на меня и
остался.