Неточные совпадения
— Мы такие и
есть и такими всегда
останемся! — не удержался и воскликнул с просветлевшим лицом предводитель.
— Дослушайте, пожалуйста, и дайте договорить, а там уж и делайте ваши замечания, — произнес он досадливым голосом и продолжал прежнюю свою речь: — иначе и не разумел, но… (и Марфин при этом поднял свой указательный палец) все-таки желательно, чтоб в России не
было ни масонов, ни энциклопедистов, а
были бы только истинно-русские люди, истинно-православные, любили бы свое отечество и
оставались бы верноподданными.
— Никакой!.. Да я бы и не дал ее: я как
был, есмь, так и
останусь масоном! — отвечал Марфин.
— Прекрасно-с, я согласен и с этим! — снова уступил предводитель. — Но как же тут
быть?.. Вы вот можете
оставаться масоном и даже открыто говорить, что вы масон, — вы не служите!.. Но как же мне в этом случае поступить? — заключил он, как бы в форме вопроса.
Между тем в Людмиле
была страсть к щеголеватости во всем: в туалете, в белье, в убранстве комнаты; тогда как Сусанна почти презирала это, и в ее спальне
был только большой образ с лампадкой и довольно жесткий диван, на котором она спала; Муза тоже мало занималась своей комнатой, потому что никогда почти не
оставалась в ней, но, одевшись, сейчас же сходила вниз, к своему фортепьяно.
Егор Егорыч почти не слыхал его слов и в изнеможении закинул голову на спинку кресла: для него не
оставалось уже никакого сомнения, что ответ от Рыжовых
будет неблагоприятный ему.
— Куда же вы?..
Оставайтесь у нас обедать! — стал
было удерживать его хозяин.
Катрин распорядилась, чтобы дали им тут же на маленький стол ужин, и когда принесший вино и кушанье лакей хотел
было, по обыкновению,
остаться служить у стола и встать за стулом с тарелкой в руке и салфеткой, завязанной одним кончиком за петлю фрака, так она ему сказала...
— Так они и при следствии показали, что
были в первой и во второй чистоте; но согласитесь, что нельзя же мне
было, как губернскому предводителю,
остаться тут бездейственным…
На этот крик Парасковья показалась в дверях избы с огромной горящей лучиной в руке, и она
была вовсе не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в красном платке на голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего начал разоблачать свою супругу, которая
была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она
осталась в одном только ваточном капоте, то сейчас же опустилась на лавку.
— А девочка не
выпьет ли кофею? — спросила gnadige Frau, желавшая обласкать более женскую половину и видевшая, что в кофейнике
оставалось еще жидкости.
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так что только мокренько
оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей
было совестно такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.
За ужином Егор Егорыч по своему обыкновению, а gnadige Frau от усталости — ничего почти не
ели, но зато Сверстов все
ел и все
выпил, что
было на столе, и, одушевляемый радостью свидания с другом,
был совершенно не утомлен и нисколько не опьянел. Gnadige Frau скоро поняла, что мужу ее и Егору Егорычу желалось
остаться вдвоем, чтобы побеседовать пооткровеннее, а потому, ссылаясь на то, что ей спать очень хочется, она попросила у хозяина позволения удалиться в свою комнату.
— Однако надобно же вам что-нибудь предпринять с собой?.. Нельзя так
оставаться!.. — продолжал Сверстов, окончательно видевший, до какой степени Егор Егорыч
был удручен и придавлен своим горем.
Крапчик
остался очень рассерженный, но далеко не потерявшийся окончательно: конечно, ему досадно
было такое решительное заявление Катрин, что она никогда не пойдет за Марфина; но, с другой стороны, захочет ли еще и сам Марфин жениться на ней, потому что весь город говорил, что он влюблен в старшую дочь адмиральши, Людмилу?
Крапчик нахмурился: ему неприятно
было, что прислуга вмешивается в его дела; но что касается до наружности и ответов молодого человека, то всем этим он
оставался доволен.
— Нет, я не поеду!.. Мамаша желала, чтобы мы здесь
остались, и я
останусь! — произнесла она решительно: как натура артистическая, Муза
была до некоторой степени эгоистка и искусство свое ставила превыше всех отношений к самым близким ей людям.
Егор Егорыч,
оставшись один, хотел
было (к чему он всегда прибегал в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь, сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал дышать не грудью, а носом, то через весьма короткое время начинал уже чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или — точнее — в солнечном узле брюшных нервов, то
есть под ложечкой; однако из такого созерцательного состояния Егор Егорыч
был скоро выведен стуком, раздавшимся в его дверь.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист,
будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они
были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а
оставался бы около нее».
— Как же я
буду видаться с ним?.. Он
остался в одном городе, а я
буду жить в другом! — возразила Людмила.
Адмиральша на это что-то такое неясно ему ответила, но, как бы то ни
было, Аггей Никитич
остался бесконечно доволен таким событием и в тот же вечер отправился к Миропе Дмитриевне с целью
быть поближе к Людмиле и хоть бы подышать с нею одним воздухом.
— Очень! — повторил Егор Егорыч и, сев с Сусанной в фаэтон, скоро совсем скрылся из глаз капитана, который
остался на бульваре весьма опечаленный прежде всего, разумеется, вестью о болезни Людмилы, а потом и тем, что, вследствие этого, ему нельзя
было являться к Рыжовым.
Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел с дивана к окну и отворил его: воздух
был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в Москве множества садов,
было гораздо больше, чем ныне; но ничто это не оживило и не развлекло майора. Он
оставался у окна неподвижен до тех пор, пока не вошла в комнату Миропа Дмитриевна.
Вошла действительно Сусанна. Лицо ее, как только сестра скончалась, перестало
быть растерянным и
оставалось только серьезным: Сусанна твердо
была уверена, что там, на небе, Людмиле гораздо лучше, чем
было здесь, на земле, и только сожалела о том, что ее не успели причастить.
— Этот господин Крапчик, должно
быть, дубина великая! — сказал князь,
оставшись вдвоем с Сергеем Степанычем.
С отъездом Музы в кузьмищевском доме воцарилась почти полная тишина: игры на фортепьяно больше не слышно
было; по вечерам не устраивалось ни карт, ни бесед в гостиной, что, может
быть, происходило оттого, что в последнее время Егор Егорыч, вследствие ли болезни или потому, что размышлял о чем-нибудь важном для него, не выходил из своей комнаты и
оставался в совершенном уединении.
— Не то что башмак, я не так выразился, — объяснил доктор. — Я хотел сказать, что вы могли
остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и
были. Людмилы я совершенно не знал, но из того, что она не ответила на ваше чувство, я ее невысоко понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок ваш в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает
быть женой вашей и масонкой, — это мне, не дальше как на днях, сказала gnadige Frau.
— Поняла… — сказала
было сначала Сусанна протяжно, но потом уже скоро и голосом, явно трепещущим от радости, присовокупила: — Я, конечно, сочту за счастие
быть женой Егора Егорыча и всю мою жизнь посвятить ему, но как мамаша, — я не знаю, — даст ли она согласие; она уже
останется совершенно одна, если я выйду замуж.
— Мамаша вовсе не
останется одна! — поспешила она с этой стороны успокоить Сусанну. — Она
будет жить с вами; вы и Егор Егорыч
будете нежными детьми к ней, — чего ж старушке больше?
Впрочем, Катрин
была рада такому помещению, так как ее Валерьян, по необходимости, должен
был все время
оставаться возле нее.
С наступлением глубокой осени, конечно, все эти удовольствия должны
были прекратиться; единственным развлечением для моих супругов
остались пение и музыка по вечерам, которые обыкновенно оканчивались небольшими оргиями за ужином.
На это желание мужа Катрин немножко поморщилась: прежде всего ей не понравилось, что на их обеденных беседах
будет присутствовать посторонний человек, а Катрин все часы дня и ночи желала бы
оставаться с глазу на глаз с мужем; сверх того, не имея ничего против управляющего и находя его умным и даже, по наружности своей, красивым, она вместе с тем чувствовала какую-то непонятную неловкость от его лукаво-рысьего взгляда.
К несчастию, к последнему-то способу Катрин
была более склонна, чем к первому, и не прошло еще года их свадьбе, как не
оставалось уже никакого сомнения, что Ченцов механически разговаривал с женой, механически слушал ее пение, механически иногда читал ей, но уже не Боккачио и не Поль-де-Кока, а некоторые весьма скучные и бестолковые масонские сочинения из библиотеки Петра Григорьича, что он явно делал на досаду Катрин, потому что, читая, всегда имел ядовито-насмешливую улыбку и
был несказанно доволен, когда супруга его, томимая скукой от такого слушания, наконец, начинала зевать.
— А вы меня еще больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы
будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою считала), а я, — продолжала она, —
останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая ту минуту, когда в первый раз встретилась с вами!
— Но я, — сколько он ни виноват передо мною, — обдумав теперь, не желаю этого: ссора наша чисто семейная, и мне потом, согласитесь, барон,
остаться женою ссыльного ужасно!.. И за что же я, без того убитая горем,
буду этим титулом называться всю мою жизнь?
— Я теперь служу у Катерины Петровны, — начал он, — но если Валерьян Николаич
останутся в усадьбе, то я должен
буду уйти от них, потому что, каким же способом я могу уберечь их от супруга, тем более, что Валерьян Николаич, под влиянием винных паров, бывают весьма часто в полусумасшедшем состоянии; если же от него
будет отобрана подписка о невъезде в Синьково, тогда я его не пущу и окружу всю усадьбу стражей.
Тулузов на это только поклонился и в десять часов
был уже в большом доме: не
оставалось почти никакого сомнения, что он понимал несколько по-французски. Ужин
был накрыт в боскетной и вовсе не являл собою souper froid, а, напротив, состоял из трех горячих блюд и даже в сопровождении бутылки с шампанским.
Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы не лгали это, — я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, — нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем
остаться друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он
был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней.
— То другое дело: тогда у Валерьяна
оставалась некоторая надежда; а когда мы отнимем у него Аксинью, у него
будет все потеряно в жизни.
— На самом деле ничего этого не произойдет, а
будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич
будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность,
будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я
останусь?
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем
было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову...
— Да, — отвечал Егор Егорыч, — и вот поэтому я так и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня ночью я думал, что жив не
останусь, а между тем на мне лежит главнейшее дело моей жизни, не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим мыслям и по своим действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я не желаем ограничиваться этим и хотим, чтобы она
была принята в ложу!..
По окончании обеда Мартын Степаныч и Аггей Никитич сейчас же отправились в путь. Проехать им вместе приходилось всего только верст пятнадцать до первого уездного города, откуда Пилецкий должен
был направиться по петербургскому тракту, а Аггей Никитич
остаться в самом городе для обревизования почтовой конторы. Но, как ни кратко
было время этого переезда, Аггей Никитич, томимый жаждой просвещения, решился воспользоваться случаем и снова заговорил с Мартыном Степанычем о трактате Марфина.
Сусанна Николаевна с умыслом пожелала не иметь повязки на глазах, потому что
остаться с открытыми глазами в полутемном храме
было, как ей думалось, страшнее; а она этого именно и желала, чтобы испытать свою волю. Сверстов не ушел, впрочем, совсем из церкви, а удалился только ко входным дверям ее. Сусанна Николаевна услышала это и повторила ему еще раз, и недовольным голосом...
— Хотя по необходимости и пропущено много обрядов, но прием, полагаю, совершился:
суть в
сути, а не в феноменах, и потому нам
остается довершить последнее. Брат-обрядоначальник, уберите и сохраните ковер и погасите все свечи, кроме спиртовой лампы!
У одного старца ты утопил блюдо, у другого удавил сына и разрушил потом пустое здание?..» Тогда ему ангел отвечал: «Мне повелел это бог: блюдо
было единая вещь у старца, неправильно им стяжанная; сын же другого, если бы жив
остался, то великому бы злу хотел
быть виновен; а в здании пустом хранился клад, который я разорил, да никто, ища злата, не погибнет здесь».
Конечно, это
осталось только попыткой и ограничивалось тем, что наверху залы
были устроены весьма удобные хоры, поддерживаемые довольно красивыми колоннами; все стены
были сделаны под мрамор; но для губернии, казалось бы, достаточно этого, однако нашлись злые языки, которые стали многое во вновь отстроенном доме осуждать, осмеивать, и первые в этом случае восстали дамы, особенно те, у которых
были взрослые дочери, они в ужас пришли от ажурной лестницы, которая вела в залу.
Лябьев снова усмехнулся горькой усмешкой и ушел вслед за Углаковым. Аграфена же Васильевна,
оставшись одна, качала, как бы в раздумье, несколько времени головой. Она от природы
была очень умная и хорошая женщина и насквозь понимала все окружающее ее общество.
Князь непременно ожидал, что дворяне предложат ему жалованье тысяч в десять, однако дворяне на это промолчали: в то время не так
были тороваты на всякого рода пожертвования, как ныне, и до князя даже долетали фразы вроде такой: «
Будь доволен тем, что и отчета с тебя по постройке дома не взяли!» После этого, разумеется, ему
оставалось одно: отказаться вовсе от баллотировки, что он и сделал, а ныне прибыл в Москву для совершения, по его словам, каких-то будто бы денежных операций.
— И я полагаю, что если вы все так
будете судить себя, так всегда и во всем
останетесь правы, — присовокупила к этому Сусанна Николаевна.