Неточные совпадения
Зачем все
это и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез коридор и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа остаться
на бале хоть несколько еще времени, но тот упорно отказывался и отвечал, что
это невозможно, потому что у него
дела, и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд тем, что она очень устала и что ей не совсем здоровится.
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов не ошибся в расчете: Егору Егорычу более всего был тяжел разговор с племянником о масонстве, ибо он в
этом отношении считал себя много и много виноватым; в
дни своих радужных чаяний и надежд
на племянника Егор Егорыч предполагал образовать из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме того духовного восприемства, думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с тем, чтобы к фамилии Ченцов была присоединена фамилия Марфин по тому поводу, что Валерьян был у него единственный родственник мужского пола.
Валерьян был принят в число братьев, но
этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он
на другой же
день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему
на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что
это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже
на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при
этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Придумав и отменив множество способов к исцелению во тьме ходящего родственника, Егор Егорыч пришел наконец к заключению, что веревки его разума коротки для такого
дела, и что
это надобно возложить
на бесконечное милосердие провидения, еже вся содевает и еже вся весть.
Сенатор в
это время, по случаю беспрерывных к нему визитов и представлений, сидел в кабинете за рабочим столом, раздушенный и напомаженный, в форменном с камергерскими пуговицами фраке и в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель
дел, стоя
на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так что он каждый раз просил Звездкина садиться, но тот, в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
Тема
на этот разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя
дел, то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем не менее понимал хорошо, что все
это имеет большое значение, и вследствие
этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже не взглянул
на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был за что-то недоволен им.
— Но в прошении упомянуто
этим — извините вы меня — мерзавцем хлыстом и об архиерее здешнем!.. И у того, может быть, вы будете спрашивать мнения? — проговорил не без насмешки Крапчик и вместе с тем кидая сердитые взгляды
на правителя
дел.
Он обо всех
этих ужасных случаях слышал и
на мой вопрос отвечал, что
это, вероятно,
дело рук одного раскольника-хлыста, Федота Ермолаева, богатого маляра из деревни Свистова, который, — как известно
это было почтмейстеру по службе, — имеет
на крестьян сильное влияние, потому что, производя в Петербурге по летам стотысячные подряды, он зимой обыкновенно съезжает сюда, в деревню, и закабаливает здесь всякого рода рабочих, выдавая им
на их нужды задатки, а с весной уводит их с собой в Питер; сверх того, в продолжение лета, высылает через почту домашним
этих крестьян десятки тысяч, — воротило и кормилец, понимаете, всей округи…
— А я вот в приятной беседе с вами и забыл о главной своей просьбе: я-с
на днях получил от сенатора бумагу с жалобой
на меня вот
этого самого хлыста Ермолаева, о котором я докладывал вашему преосвященству, и в жалобе
этой упомянуты и вы.
Егор Егорыч промолчал
на это. Увы, он никак уж не мог быть тем, хоть и кипятящимся, но все-таки смелым и отважным руководителем, каким являлся перед Сверстовым прежде, проповедуя обязанности христианина, гражданина, масона.
Дело в том, что в душе его ныне горела иная, более активная и, так сказать, эстетико-органическая страсть, ибо хоть он говорил и сам верил в то, что желает жениться
на Людмиле, чтобы сотворить из нее масонку, но красота ее была в
этом случае все-таки самым могущественным стимулом.
В донесении
этом управляющий прежде всего объяснил, что недоимка с крестьян им почти вся собрана, а затем следовало довольно неприятное известие, что
на днях, по чьему-то безымянному доносу, к ним в имение приезжала земская полиция, в сопровождении сенаторского чиновника, делать дознания о злоупотреблениях будто бы господином Крапчиком помещичьей власти, но что он, управляющий, водя крестьян к допросам, строго воспрещал им что-либо показывать
на господина, угрожая, в противном случае, ссылкою
на поселение, и что вследствие
этого никто из крестьян ничего не показал в подтверждение доноса.
— Любопытно бы было видеть
эту инструкцию, — сказал насмешливо Крапчик, — но, кроме того, слух слуху рознь.
Это уж я говорю не как помещик, а как губернский предводитель дворянства: назначать неосмотрительно дознания по
этого рода
делам значит прямо вызывать крестьян
на бунт против помещиков, а
это я не думаю, чтобы было приятно государю.
На это уж правитель
дел улыбнулся.
— Ах, как
это дурно и вредно может отразиться
на нашем общем
деле! — произнес он печально.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все
это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал
на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что
это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были
на самом
деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя
эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы
на Кавказ, а оставался бы около нее».
Миропа Дмитриевна между тем, забыв, конечно, в
эти минуты всякие неудовольствия
на Рыжовых, бережно ввела старушку
на лесенку и, войдя к ним в квартиру, прошла в комнату больной, где, увидав стоявшую Сусанну и поняв сразу, в чем тут
дело, проговорила той...
—
Этого нельзя!..
На словах я мог бы сказать многое государю, как мое предположение, как мое мнение; но написать — другое
дело,
это уж, как говорится, лезть в чужой огород.
В убранстве небольшой казарменной квартирки Аггея Никитича единственными украшениями были несколько гравюр и картин, изображающих чрезвычайно хорошеньких собою женщин, и
на изображения
эти Аггей Никитич иногда целые
дни проглядывал, куря трубку и предаваясь мечтаниям.
В результате всего
этого на четвертый же
день Егор Егорыч за обедом, за которым ради чего-то появилось шампанское, разлитое Антипом Ильичом по бокалам, вдруг встал с своего места и провозгласил с поднятием бокала...
Егор Егорыч, поняв, что старухи в
этом случае не переубедишь,
на другой
день послал в город за секретарем уездного суда, который и написал
на имя Музы дарственную от Юлии Матвеевны, а
на имя Сусанны — духовную.
— Вы, конечно, понимаете, что по-русски оно значит каменщик, и масоны
этим именем назвались в воспоминание Соломона [Соломон — царь израильский в 1020-980 годах до нашей эры.], который, как вы тоже, вероятно, учили в священной истории, задумал построить храм иерусалимский; главным строителем и архитектором
этого храма он выбрал Адонирама; рабочих для постройки
этого храма было собрано полтораста тысяч, которых Адонирам
разделил на учеников, товарищей и мастеров, и каждой из
этих степеней он дал символическое слово: ученикам Иоакин, товарищам Вооз, а мастерам Иегова, но так, что мастера знали свое наименование и наименование низших степеней, товарищи свое слово и слово учеников, а ученики знали только свое слово.
— Теперь, моя прелесть, довольно поздно, — сказала в ответ
на это gnadige Frau, — а об
этом придется много говорить; кроме того, мне трудно будет объяснить все
на словах; но лучше вот что… завтрашний
день вы поутру приходите в мою комнату, и я вам покажу такой ковер, который я собственными руками вышила по канве.
— Значит, все и кончено! — воскликнул доктор, хлопнув при
этом еще рюмку водки, к чему он всегда прибегал, когда его что-либо приятное или неприятное поражало, и gnadige Frau
на этот раз не выразила в своих глазах неудовольствия, понимая так, что
дело, о котором шла речь, стоило того, чтобы за успех его лишнее выпить!..
Доктор возвратился в Кузьмищево
на другой
день к вечеру и был в весьма веселом и возбужденном настроении, так что не зашел даже наверх к своей супруге, с нетерпением и некоторым опасением, как всегда
это было, его поджидавшей, а прошел прямо к Егору Егорычу.
— Не то что башмак, я не так выразился, — объяснил доктор. — Я хотел сказать, что вы могли остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и были. Людмилы я совершенно не знал, но из того, что она не ответила
на ваше чувство, я ее невысоко понимаю; Сусанна же ответит вам
на толчок ваш в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает быть женой вашей и масонкой, —
это мне, не дальше как
на днях, сказала gnadige Frau.
Весь следующий
день Егор Егорыч провел, запершись в своей комнате, и только к вечеру спросил чаю с хлебом и затем снова заперся. Вероятно, он
этот день провел в умном делании, потому что сидел неподвижно
на своем кресле и, держа свою руку под ложечкой, потом все более и более стал поднимать глаза к небу и, видимо, одушевлялся.
На другой
день Сусанна сама объявила матери, что Егор Егорыч сватается к ней и что она согласна
на этот брак. Старуха услыхала
это с полным спокойствием, как будто бы она заранее ожидала
этого брака. Своим невыговаривающим и туго двигающимся языком Юлия Матвеевна одного только потребовала, чтобы, прежде чем Сусанна и Егор Егорыч повенчаются, всему их семейству, не выключая и ее самое, съездить в ближайший уездный городок и испросить благословения у проживающего там юродивого Андреюшки.
«Женится
на днях», чуть было не бухнул доктор, но удержался, предчувствуя, что, может быть,
это не понравится Егору Егорычу.
Когда он поднял крышку у сундука, то оказалось, что тот весь был наполнен платьем, которое Тулузов стал выкладывать, и в показавшееся потом
дно сундука засунул какой-то особый крючок и им поднял
это дно, причем обнаружилось, что сундук был двухъярусный и в нижнем этаже, очень небольшом, лежали билеты разных приказов общественного призрения, примерно тысяч
на пятьдесят.
Положив к
этим билетам расписку Екатерины Петровны, управляющий опустил верхнее
дно на прежнее место, а затем, снова уложив в сундук свое платье, запер его с прежним как бы тоскующим звоном замка, который словно давал знать, что под ним таится что-то очень нехорошее и недоброе!
На это желание мужа Катрин немножко поморщилась: прежде всего ей не понравилось, что
на их обеденных беседах будет присутствовать посторонний человек, а Катрин все часы
дня и ночи желала бы оставаться с глазу
на глаз с мужем; сверх того, не имея ничего против управляющего и находя его умным и даже, по наружности своей, красивым, она вместе с тем чувствовала какую-то непонятную неловкость от его лукаво-рысьего взгляда.
— Вам, по-моему, нечего писать ему в настоящую минуту! — заметила Сусанна. — Укорять его, что он женился
на Катрин, вы не станете, потому что
этим вы их только оскорбите! Они, вероятно, любят друг друга!.. Иное
дело, если Валерьян явится к вам или напишет вам письмо, то вы, конечно, не отвергнете его!
«
На днях я узнал, — писал Зверев (он говорил неправду: узнал не он, а Миропа Дмитриевна, которая, будучи руководима своим природным гением, успела разнюхать все подробности), — узнал, что по почтовому ведомству очистилось в Вашей губернии место губернского почтмейстера, который по болезни своей и по неудовольствию с губернатором смещен. Столь много ласкаемый по Вашему письму Александром Яковлевичем, решился я обратиться с просьбой к нему о получении
этого места».
Ченцов в последнее время чрезвычайно пристрастился к ружейной охоте,
на которую ходил один-одинешенек в сопровождении только своей лягавой собаки. Катрин несколько раз и со слезами
на глазах упрашивала его не делать
этого, говоря, что она умирает со страху от мысли, что он по целым
дням бродит в лесу, где может заблудиться или встретить медведя, волка…
— Барон, — сказала
на это Катрин, потупляя свои печальные глаза, — вы так были добры после смерти отца, что, я надеюсь, не откажетесь помочь мне и в настоящие минуты: мужа моего, как вот говорил мне Василий Иваныч… — и Катрин указала
на почтительно стоявшего в комнате Тулузова, — говорил, что ежели пойдет
дело, то Ченцова сошлют.
Собственно
на любви к детям и была основана дружба двух
этих старых холостяков; весь остальной
день они сообща обдумывали, как оформить затеянное Тулузовым
дело, потом сочиняли и переписывали долженствующее быть посланным донесение в Петербург, в котором главным образом ходатайствовалось, чтобы господин Тулузов был награжден владимирским крестом, с пояснением, что если он не получит столь желаемой им награды, то
это может отвратить как его, так и других лиц от дальнейших пожертвований; но когда правительство явит от себя столь щедрую милость, то приношения
на этот предмет потекут к нему со всех концов России.
Тулузов, получив от знакомого гимназического чиновничка с
этого донесения копию и видя, как оно веско было написано и сколь много клонилось в его пользу, счел преждевременным ехать в Петербург и отправился обратно в Синьково, которого достигнул
на другой
день вечером.
Вы сами, Катрин, знаете и испытали чувство любви и, полагаю, поймете меня, если я Вам скажу, что во взаимной любви с
этой крестьянкой я очеловечился: я перестал пить, я работаю
день и ночь
на самой маленькой службе, чтобы прокормить себя и кроткую Аксюту.
—
На самом
деле ничего
этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны
это знать, семь пятниц
на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я останусь?
Тулузов, взяв с собой письмо Ченцова, ушел в свое отделение, где снова прочитал
это письмо и снова главным образом обратил свое внимание
на последние строки. «Может быть, и в самом
деле застрелится!» — произнес он тем же полушепотом, как прежде сказал: — «Пойдут теперь истории, надобно только не зевать!»
— При Сусанне Николаевне я не хотел говорить, чтобы не встревожить ее; но вот что мне пришло в голову: если племянник мой действительно стрелял в жену свою, так
это уголовщина!..
Это покушение
на убийство!..
Дело должно об
этом начаться!..
— Не промедлю
дня по приезде исполнить ваше поручение и обо всем вас подробно уведомлю, — отвечал
на это Пилецкий.
На этой мысли он вошел с Мартыном Степанычем в дом, и они снова увидали отца Василия, который, несколько важно раскланиваясь с встречавшеюся ему прислугою, прошел в комнату Егора Егорыча, куда войдя, поздравил именинника со
днем ангела и, подав ему заздравную просфору, благословил его, причем Егор Егорыч поцеловал у отца Василия руку и сказал ему своей обычной скороговоркой...
— Да, — отвечал Егор Егорыч, — и вот поэтому я так и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня ночью я думал, что жив не останусь, а между тем
на мне лежит главнейшее
дело моей жизни, не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим мыслям и по своим действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я не желаем ограничиваться
этим и хотим, чтобы она была принята в ложу!..
На этом собственно настоящий вечер и кончился, но
на другой
день Егор Егорыч начал всем внушать серьезное опасение: он не то чтобы сделался болен, а как бы затих совсем и все прилегал то
на один диван, то
на другой; ни за обедом, ни за ужином ничего не ел, ночи тоже не спал.
Тогда Сверстов решился укреплять нервы своего пациента воздухом и почти насильно заставлял его кататься
на тройке в самые холодные и ветреные
дни и, всегда сам сопровождая при
этом Егора Егорыча, приказывал кучеру нестись во все лопатки и по местам преимущественно открытым, дабы больной как можно более вдыхал в себя кислорода и таким образом из меланхолика снова превратился бы в сангвиника, — но и то не помогало: Егор Егорыч, конечно, возвращался домой несколько бодрее, но не надолго.
— Но вы поймите, — старался убедить его Иван Петрович, — дворянство
это сделает за пожертвование им денег,
на которые двадцать или даже тридцать мальчиков получат воспитание, будут лучшими гражданами своего отечества и образованными слугами государя. И что
это за предрассудок — в
деле столь полезном ставить вопрос о том, что по кресту ли дворянин или по рождению?
— Да так!.. Что
это?.. Во всем сомнение! — воскликнул с досадой Сверстов. — Егор же Егорыч — не теряй, пожалуйста, нити моих мыслей! — едет
на баллотировку… Я тоже навяжусь с ним ехать, да там и явлюсь к Артасьеву… Так, мол, и так, покажите мне
дело об учителе Тулузове!..
— Вследствие того-с, — начал Аггей Никитич неторопливо и как бы обдумывая свои слова, — что я, ища
этого места, не знал себя и совершенно забыл, что я человек военный и привык служить
на воздухе, а тут целый
день почти сиди в душной комнате, которая, ей-богу, нисколько не лучше нашей полковой канцелярии, куда я и заглядывать-то всегда боялся, думая, что
эти стрекулисты-писаря так тебе сейчас и впишут в формуляр какую-нибудь гадость…
— Разве
это возможно и благородно! — снова прикрикнул
на него Егор Егорыч. — Вы забываете, что она, может быть, дочь какого-нибудь небольшого необразованного чиновника, а потому в семье своей и посреди знакомых звука, вероятно, не слыхала, что взятки — мерзость и
дело непозволительное!