Неточные совпадения
«Злодей, — спрашивает она, — за что?..» — «А за то, говорит, что я вот теперь тысячу
женщин видел, и ты всех их хуже и гаже!» Мила она ему
была?
— Не ропщите!.. Всякая хорошая
женщина прежде всего не должна
быть дурной дочерью! — проговорил он своей скороговоркой.
Иметь такое циническое понятие о
женщинах Ченцов, ей-богу,
был до некоторой степени (вправе: очень уж они его баловали и все ему прощали!
— Ну, это, дядя, вы ошибаетесь! — начал тот не таким уж уверенным тоном. — Золота я и в царстве небесном пожелаю, а то сидеть там все под деревцами и кушать яблочки — скучно!..
Женщины там тоже, должно
быть, все из старых монахинь…
Терпите, мол, дедушка; терпели же вы до пятидесяти лет, что всем
женщинам были противны, — потерпите же и до смерти: тем угоднее вы господу богу
будете…
— Все равно, я сегодня видел эти перчатки, да мне и самому когда-то даны
были такие, и я их тоже преподнес, только не одной
женщине, а нескольким, которых уважал.
Тактика Ченцова
была не скрывать перед
женщинами своих любовных похождений, а, напротив, еще выдумывать их на себя, — и удивительное дело: он не только что не падал тем в их глазах, но скорей возвышался и поселял в некоторых желание отбить его у других. Людмила, впрочем,
была, по-видимому, недовольна его шутками и все продолжала взад и вперед ходить по комнате.
В избе
было народу человек сорок —
женщин и мужчин — и в числе их наш лодочник…
Но последнее время записка эта исчезла по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой
женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала, что у
женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба
были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна
была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
— О, черт бы ее драл!.. — отшучивался он. — У меня, батеньки, может
быть того только с хорошенькими
женщинами, а мы таких видали в царстве польском между панночками.
«Вот тебе на! — подумала не без иронии Миропа Дмитриевна. — Каким же это образом адмиральша, — все-таки, вероятно,
женщина обеспеченная пенсией и имеющая, может
быть, свое поместье, — приехала в Москву без всякой своей прислуги?..» Обо всех этих недоумениях она передала капитану Звереву, пришедшему к ней вечером, и тот, не задумавшись, решил...
— Мне Егор Егорыч говорил, — а ты знаешь, как он любил прежде Ченцова, — что Валерьян — погибший человек: он
пьет очень… картежник безумный, и что ужасней всего, — ты, как девушка, конечно, не понимаешь этого, — он очень непостоянен к
женщинам: у него в деревне и везде целый сераль. [Сераль — дворец и входящий в него гарем в восточных странах.]
Панночка в отчаянии и говорит ему: «Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми
будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы из нас не готов
был сделать того, когда мы для
женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
Впрочем, прежде чем я пойду далее в моем рассказе, мне кажется, необходимо предуведомить читателя, что отныне я
буду именовать Зверева майором, и вместе с тем открыть тайну, которой читатель, может
быть, и не подозревает: Миропа Дмитриевна давно уже
была, тщательно скрывая от всех, влюблена в майора, и хоть говорила с ним, как и с прочими офицерами, о других
женщинах и невестах, но в сущности она приберегала его для себя…
— А мне всего еще только тридцать пять лет! — ввернула Миропа Дмитриевна и солгала в этом случае безбожнейшим образом: ей
было уже за сорок. — И я хоть
женщина, — продолжала она, — но меня чрезвычайно удивляет ваше ослепление.
В убранстве небольшой казарменной квартирки Аггея Никитича единственными украшениями
были несколько гравюр и картин, изображающих чрезвычайно хорошеньких собою
женщин, и на изображения эти Аггей Никитич иногда целые дни проглядывал, куря трубку и предаваясь мечтаниям.
О службе Аггея Никитича в почтовом ведомстве Миропа Дмитриевна заговорила, так как еще прежде довольно подробно разведала о том, что должность губернского почтмейстера, помимо жалованья, очень выгодна по доходам, и сообразила, что если бы Аггей Никитич, получив сие место, не пожелал иметь этих доходов, то,
будучи близкой ему
женщиной, можно
будет делать это и без ведома его!..
— А разве
женщины могут
быть масонками? — полувоскликнула Сусанна.
—
Есть, но только смешанные, состоящие из мужчин и
женщин и работающие в двух лишь степенях: учениц и товарок, — хоть покойный муж мне говорил, что он знал одну даму, которая
была даже гроссмейстером.
— Потом, — развивала далее свое возражение gnadige Frau, — если бы и
была ложа, то у нас существует строгое правило, что всякая
женщина, которая удостоивается сделаться масонкой, должна
быть женой масона.
— А
женщины у них в секте
есть, кроме Татариновой? — перебила Сусанна.
Преобладающее в этом случае число
было, конечно,
женщин и ребятишек: последние бессмысленно, но с большим любопытством на все глядели, а из
женщин, особенно молодых, некоторые слегка вздыхали и проговаривали шепотом между собою...
Хотя в этом кортеже и старались все иметь печальные лица (секретарь депутатского собрания успел даже выжать из глаз две — три слезинки), но истинного горя и сожаления ни в ком не
было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки Петра Григорьича —
женщины уже лет сорока и некрасивой собою: она ревмя-ревела в силу того, что последнее время барин приблизил ее к себе, и она ужасно этим дорожила и гордилась!
— Да, действительно, — отвечал на этот раз уже прямо Ченцов,
выпивая стакан вина, — Людмила
была единственная
женщина, в любви которой для меня существовал настоящий рай!
Ченцов, прежде всего, по натуре своей
был великодушен: на дуэли, которую он имел с человеком, соблазнившим его первую жену, он мог, после промаха того, убить его наверняк, потому что имел право стрелять в своего врага на десяти шагах; но Ченцов не сделал того, а спросил противника, даст ли он клятву всю жизнь не покидать отнятой им у него
женщины.
С дворовыми и крестьянами он
был добр и мягок до глупости, хоть в то же время не щадил целомудрия разных молодых девушек и
женщин, да те, впрочем, и сами
были рады тому: очень он им нравился своей молодцеватостью и своим залихватским удальством.
Пылкая в своих привязанностях и гневливая в то же время, она
была одной из тех
женщин, у которых, как сказал Лермонтов, пищи много для добра и зла, и если бы ей попался в мужья другой человек, а не Ченцов, то очень возможно, что из нее вышла бы верная и нежная жена, но с Валерьяном Николаичем ничего нельзя
было поделать; довести его до недолгого раскаяния в некоторые минуты
была еще возможность, но напугать — никогда и ничем.
— Я во всю жизнь мою, — снова продолжал Ченцов, закурив при этом новую трубку табаку и хлопнув залпом стакан шампанского, — никогда не мог жить с одной
женщиной, и у меня всегда их
было две и три!
— Ну, а я так нет!.. Я не таков! — возразил, смеясь, Ченцов. — Не знаю, хорошее ли это качество во мне или дурное, но только для меня без препятствий, без борьбы, без некоторых опасностей, короче сказать, без того, чтобы это
был запрещенный, а не разрешенный плод,
женщины не существует: всякая из них мне покажется тряпкой и травою безвкусной, а с женою, вы понимаете, какие же могут
быть препятствия или опасности?!.
Аггея Никитича точно кто острым ножом ударил в его благородное сердце. Он понял, что влюбил до безумия в себя эту
женщину, тогда как сам в отношении ее
был… Но что такое сам Аггей Никитич
был в отношении Миропы Дмитриевны, — этого ему и разобрать
было не под силу.
— Любя вас так много, — объясняла она сквозь слезы, — мне
было бы нетрудно сделаться близкой вам
женщиной: стоило только высказать вам мои чувства, и вы бы, как мужчина, увлеклись, — согласитесь сами!
— Вы мне годитесь, и я вам гожусь, — ответила Миропа Дмитриевна. — Может
быть, вы иногда
будете фантазировать о молоденьких
женщинах…
— Нет, барин… Что ж это?.. Нет, нет! — повторила Аксинья. — Только, барин, одно смею вам сказать, — вы не рассердитесь на меня, голубчик, — я к Арине ходить боюсь теперь… она тоже
женщина лукавая… Пожалуй, еще, как мы
будем там, всякого народу напускает… Куда я тогда денусь с моей бедной головушкой?..
В описываемое мною время суд над
женщинами проступившимися
был среди дворянского сословия гораздо строже, чем ныне: поэтический образ Татьяны, сказавшей Онегину: «Я вас люблю — к чему лукавить? — но я другому отдана и
буду век ему верна!», еще жил в сознании читающего общества.
Конечно, дело обходилось не без падений, и если оно постигало павшую с человеком, равным ей по своему воспитанию и по своему положению в свете, то принимаемы
были в расчет смягчающие обстоятельства; но горе
было той, которая снизошла своей любовью до мужчины, стоявшего ниже ее по своему рангу, до какого-нибудь приказного или семинариста, тем паче до своего управляющего или какого-нибудь лакея, — хотя и это, опять повторяю, случалось нередко, но такая
женщина безусловно
была не принимаема ни в один так называемый порядочный дом.
Катрин, хоть и
женщина была, но очень хорошо поняла, что говорил Тулузов и даже ради чего он это говорил.
Мне еще в молодости, когда я ездил по дорогам и смотрел на звездное небо, казалось, что в сочетании звезд
было как бы предначертано: «Ты спасешься
женщиной!» — и прежде я думал найти это спасение в моей первой жене, чаял, что обрету это спасение свое в Людмиле, думал, наконец, что встречу свое успокоение в Вашей любви!»
Мартын Степаныч, с своей стороны, тоже
был совсем готов к отъезду, каковой несколько замедлился тем, что Иван Петрович, прощаясь с другом своим и вообразив, что это, может
быть, навсегда, расчувствовался и расплакался, как
женщина, а потом, неизвестно почему, очень долго целовался с Аггеем Никитичем, с которым и знаком
был весьма мало.
В молодости, служа в гвардии и
будучи мужчиною красивым и ловким, князь существовал на счет слабости
женщин, потом женился на довольно, казалось бы, богатой
женщине, но это пошло не в прок, так что,
быв еще уездным предводителем, успел все женино состояние выпустить в трубу и ныне существовал более старым кредитом и некоторыми другими средствами, о которых нам потом придется несколько догадаться.
— Вы рассуждаете, как
женщина! — возразил ей с легкой досадой Тулузов. — Чем тут виноват губернский предводитель?.. Как ни значительно его влияние на баллотировке, но выбирает не он один, а все дворяне, которые — что, по-моему, весьма справедливо, — все
будут иметь против меня предубеждение.
— Я полагаю, что вы сами пожелаете этого, потому что вам неловко же
будет ездить всюду за мной, и в качестве какого рода
женщины? Вы мне не сестра, не родственница…
Переношусь, однако, моим воображением к другой
женщине, на которую читатель обратил, вероятно, весьма малое внимание, но которая, смело заверяю,
была в известном отношении поэтичнее Катрин.
— Но вы и этого не должны
были делать! — крикнул на нее Егор Егорыч. —
Женщины рождены не для того, чтобы распоряжаться в служебных делах мужа, а чтобы не огорчать мужей, возбуждать в них благородные чувства по общественной деятельности, утешать и успокоивать мужа в случае несправедливых невзгод!
— Но как же мы,
женщины,
будем ходить по этой лестнице? — восклицали они. — Там, вероятно, под ней
будут стоять лакеи!
Лябьев снова усмехнулся горькой усмешкой и ушел вслед за Углаковым. Аграфена же Васильевна, оставшись одна, качала, как бы в раздумье, несколько времени головой. Она от природы
была очень умная и хорошая
женщина и насквозь понимала все окружающее ее общество.
Муза начала играть, но избранная ею пьеса оказалась такою печальной и грустною, что Сусанне Николаевне и Углакову
было тяжело даже слушать эти как бы сердечные вопли бедной
женщины. Муза догадалась об этом и, перестав играть, обратилась к Углакову...
Вся эта путаница ощущений до того измучила бедную
женщину, что она, не сказав более ни слова мужу, ушла к себе в комнату и там легла в постель. Егор Егорыч, в свою очередь, тоже
был рад уходу жены, потому что получил возможность запечатать письмо и отправить на почту.
— И на то не даю слова! — начал он. — Если ваш муж действительно окажется подорожным разбойником, убившим невооруженного человека с целью ограбления, то я весь, во всеоружии моей мести, восстану против него и советую вам также восстать против господина Тулузова, если только вы
женщина правдивая. Себя вам жалеть тут нечего; пусть даже это
будет вам наказанием, что тоже нелишнее.
«Татарское селение; на заднем занавесе виден гребень Кавказа; молодежь съехалась на скачку и джигитовку; на одной стороне
женщины, без покрывал, в цветных чалмах, в длинных шелковых, перетянутых туниками, сорочках и в шальварах; на другой мужчины, кои должны
быть в архалуках, а некоторые из них и в черных персидских чухах, обложенных галунами, и с закинутыми за плечи висячими рукавами».
— Нет, нет, и того не делайте! — воскликнула Сусанна Николаевна. — Это тоже сведет меня в могилу и вместе с тем уморит и мужа… Но вы вот что… если уж вы такой милый и добрый, вы покиньте меня, уезжайте в Петербург, развлекитесь там!.. Полюбите другую
женщину, а таких найдется много, потому что вы достойны
быть любимым!