Неточные совпадения
Вы знаете, вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для
меня была лживость и лесть окружавших
меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, —
я встретила человека, который
не только сам
не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
— Ваш сын должен служить в гвардии!.. Он должен там же учиться, где и мой!.. Если вы
не генерал, то ваши десять ран,
я думаю, стоят генеральства; об этом доложат государю, отвечаю вам за то!
—
Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему,
не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно
не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то
я буду его содержать, —
не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру
я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— Нет, ваше превосходительство, тяжело
мне принять, чтобы сыну моему кто-нибудь вспомоществовал, кроме
меня!.. Вы, покуда живы, конечно,
не потяготитесь этим; но за сынка вашего
не ручайтесь!..
— А мой сын, — возразил полковник резко, — никогда
не станет по закону себе требовать того, что ему
не принадлежит, или
я его и за сына считать
не буду!
—
Не для себя, полковник,
не для себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. —
Я для себя шагу в жизни моей
не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, — если нужно будет поклониться, поклонюсь и
я!.. И поклонюсь низенько!
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай
я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать;
не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой),
не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— Отчего же ты
не хочешь отдать
меня в военную?..
За
меня бог
не даст счастья твоему сыну!» Слезы текли, и холод пробегал по нервам старика.
— Он, батюшка!.. Кому же, окромя его — варвара!..
Я, батюшка, Михайло Поликарпыч, виновата уж, — обратилась она к полковнику, — больно злоба-то
меня на него взяла: забежала в Петрушино к егерю Якову Сафонычу. «
Не подсидишь ли, говорю, батюшка, на лабазе [Лабаз — здесь полати в лесу, полок или помост на деревьях, откуда бьют медведей.];
не подстрелишь ли злодея-то нашего?» Обещался прийти.
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее
не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же
мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
— А
я разве
не умею взлезть на дерево? — возразил ему Павел.
— И
меня, брат,
не стрясет, как
я схвачусь, сделай милость! — сказал хвастливо Павел.
— Да! — возразила Александра Григорьевна, мрачно нахмуривая брови. —
Я, конечно, никогда
не позволяла себе роптать на промысл божий, но все-таки в этом случае воля его казалась
мне немилосердна… В первое время после смерти мужа,
мне представлялось, что неужели эта маленькая планетка-земля удержит
меня, и
я не улечу за ним в вечность!..
— Вы устали,
я думаю, в церкви;
не угодно ли вам сесть?
—
Я нигде
не пивала таких сливок, как у вас, — отнеслась Александра Григорьевна благосклонно к хозяйке.
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого
я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к себе ли возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае
не жалеть, потому что в Петербурге также пьют и едят, а
не воздухом питаются!
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, —
я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй,
не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом
не только что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела
я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
По всем этим признакам, которые
я успел сообщить читателю об детях Захаревского, он,
я полагаю, может уже некоторым образом заключить, что птенцы сии явились на божий мир
не раззорити, а преумножити дом отца своего.
— Нет,
я сына моей небогатенькой соседки беру к нему, — тоже гимназистик, постарше Паши и прекраснейший мальчик! — проговорил полковник, нахмуриваясь: ему уже начали и
не нравиться такие расспросы.
— Ты сам
меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им
не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и
не думает даже.
— Настоящее блаженство состоит, — отвечал Имплев, — в отправлении наших высших душевных способностей: ума, воображения, чувства.
Мне вот, хоть и
не много, а все побольше разных здешних господ, бог дал знания, и
меня каждая вещь, что ты видишь здесь в кабинете, занимает.
— И поэтому знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею
я, твой отец, словом все мы, — есть
не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
— Ну, все это
не то!..
Я тебе Вальтера Скотта дам. Прочитаешь — только пальчики оближешь!..
«Да полноте, барин, разве
мне еще
не стыднее вашего!» — успокаивала его Аннушка.
Я нисколько
не преувеличу, если скажу, что княгиня и Имплев были самые лучшие, самые образованные люди из всей губернии.
—
Я желала бы взять ее на воспитание к себе; надеюсь, добрый друг, вы
не откажете
мне в этом, — поспешила прибавить княгиня; у нее уж и дыхание прервалось и слезы выступили из глаз.
— Очень вам благодарен,
я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини,
не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
— Грамоте, ваше высокородие,
я не знаю; все равно, пожалуйте-с.
— Нет,
не надо, — отвечал полковник: — эта вот комната для детей, а там для
меня.
—
Я вот, — начал он
не совсем даже твердым голосом: — привезу к вам запасу всякого… ну, тащить вы, полагаю,
не будете, а там… сколько следует — рассчитаем.
— Да, она писала
мне, — отвечал Плавин вежливо полковнику; но на Павла даже и
не взглянул, как будто бы
не об нем и речь шла.
—
Мне жид-с один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин,
не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан; как задел за гвоздь,
не попятится уж назад, а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на всю комнату и произнес со стоном: «Папаша, друг мой,
не покидай
меня навеки!» Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет,
не покину,
не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий сына, сел в экипаж: у него голова даже
не держалась хорошенько на плечах, а как-то болталась.
Читатель, вероятно, и
не подозревает, что Симонов был отличнейший и превосходнейший малый: смолоду красивый из себя, умный и расторопный, наконец в высшей степени честный
я совершенно
не пьяница, он, однако, прошел свой век незаметно, и даже в полку, посреди других солдат, дураков и воришек, слыл так себе только за сносно хорошего солдата.
— Да вот поди ты, врет иной раз, бога
не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал; тот и потянул его к себе; а там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките, говорит,
меня!» Тот и велел его высечь.
Я пришел — дуют его, кричит благим матом.
Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
— Приехали; сегодня представлять будут. Содержатель тоже тут пришел в часть и просил, чтобы драчунов этих отпустили к нему на вечер — на представление. «А на ночь, говорит,
я их опять в часть доставлю, чтобы они больше чего еще
не набуянили!»
—
Не знаю,
не спросил — дурак,
не сообразил этого. Да
я сейчас сбегаю и узнаю, — отвечал Симонов и,
не медля ни минуты, проворно отправился.
—
Я никогда еще в театре
не бывал, — сказал Павел слегка дрожащим голосом.
Великий Плавин (за все, что совершил этот юноша в настоящем деле,
я его иначе и назвать
не могу), устроив сцену, положил играть «Казака-стихотворца» [«Казак-стихотворец» — анекдотическая опера-водевиль в одном действий А.А.Шаховского (1777—1846).] и «Воздушные замки» [«Воздушные замки» — водевиль в стихах Н.И.Хмельницкого (1789—1845).].
Другие действующие лица тоже
не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от
меня, что вы!»
— Господа! — сказал он дрожащим голосом. — Там Разумов дразнит Шишмарева — тот играть
не может.
Я хотел было его задушить, но
я должен сегодня играть.
—
Я ничего
не делаю, — отвечал тот, продолжая лежать, развалясь.
— Очень
мне нужно верить ему или
не верить, — отвечал Плавин, — досадно только, что он напился как скотина!
Мне перед Симоновым даже совестно! — прибавил он и повернулся к стене; но
не за то ему было досадно на Николая Силыча!
— Но ведь
я не шалить ими и
не портить их буду, а еще поправлю их, — толковал ему Павел.
— Нет, — отвечал с улыбкой Павел, — он больше все насчет франтовства, — франтить
не велит; у
меня волоса курчавые, а он говорит, что
я завиваюсь, и все пристает, чтобы
я остригся.
— Про отца Никиту рассказывают, — начал Вихров (он знал, что ничем
не может Николаю Силычу доставить такого удовольствия, как разными рассказами об отце Никите), — рассказывают, что он однажды взял трех своих любимых учеников — этого дурака Посолова, Персиянцева и Кригера — и говорит им потихоньку: «Пойдемте, говорит, на Семионовскую гору —
я преображусь!»
— Ну, теперь
я и другими господами займусь! — сказал Павел с мрачным выражением в лице, и действительно бы занялся, если бы новый нравственный элемент
не поглотил всей души его.
— Почему же в Демидовское, а
не в университет? Демидовцев
я совсем
не знаю, но между университетскими студентами очень много есть прекрасных и умных молодых людей, — проговорила девушка каким-то солидным тоном.