Неточные совпадения
«Да! она
не простит и
не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему
я, — виной
я, а
не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.
Она была довольна, счастлива детьми,
я не мешал ей ни в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела.
Но ведь пока она была у нас в доме,
я не позволял себе ничего.
—
Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы
не беспокоили вас и себя понапрасну, — сказал он видимо приготовленную фразу.
— Ну что же
мне?
Я не могу ее принять! — вскрикнула она.
— Боже мой, что
я сделал! Долли! Ради Бога!.. Ведь… — он
не мог продолжать, рыдание остановилось у него в горле.
— Долли, что
я могу сказать?… Одно: прости, прости… Вспомни, разве девять лет жизни
не могут искупить минуты, минуты…
— Уйдите, уйдите отсюда! — закричала она еще пронзительнее, — и
не говорите
мне про ваши увлечения и про ваши мерзости!
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они
не виноваты.
Я виноват, и накажи
меня, вели
мне искупить свою вину. Чем
я могу,
я всё готов!
Я виноват, нет слов сказать, как
я виноват! Но, Долли, прости!
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а
я помню и знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз, которые она за эти три дня
не раз говорила себе.
—
Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но
я сама
не знаю, чем
я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Вы
мне гадки, отвратительны! — закричала она, горячась всё более и более. — Ваши слезы — вода! Вы никогда
не любили
меня; в вас нет ни сердца, ни благородства! Вы
мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой совсем! — с болью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он
не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но
не любовь. «Нет, она ненавидит
меня. Она
не простит», подумал он.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как?
Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
И теперь разве
я не люблю его?
Не больше ли, чем прежде,
я люблю его?
— Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как это ты
не побрезгал найти
меня в этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич,
не довольствуясь пожатием руки и целуя своего приятеля. — Давно ли?
— Нет,
я уже
не земский деятель.
Я со всеми разбранился и
не езжу больше на собрания, — сказал он, обращаясь к Облонскому.
— Ну, коротко сказать,
я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть
не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а
я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
— Как же ты говорил, что никогда больше
не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так!
я вижу: новая фаза.
— Ты сказал, два слова, а
я в двух словах ответить
не могу, потому что… Извини на минутку…
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки
я любуюсь на твое величие и горжусь, что у
меня друг такой великий человек. Однако ты
мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли:
я бы позвал тебя к себе, но жена
не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а
я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел и рассердился на себя за то, что покраснел, потому что он
не мог ответить ему: «
я приехал сделать предложение твоей свояченице», хотя он приехал только за этим.
—
Я не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, —
я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено
мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
—
Не имеем данных, — подтвердил профессор и продолжал свои доводы. — Нет, — говорил он, —
я указываю на то, что если, как прямо говорит Припасов, ощущение и имеет своим основанием впечатление, то мы должны строго различать эти два понятия.
— Нет, уж
не член;
я вышел, — отвечал Константин Левин, — и
не езжу больше на собрания.
— Но что же делать? — виновато сказал Левин. — Это был мой последний опыт. И
я от всей души пытался.
Не могу. Неспособен.
— Он, очевидно, хочет оскорбить
меня, — продолжал Сергей Иванович, — но оскорбить
меня он
не может, и
я всей душой желал бы помочь ему, но знаю, что этого нельзя сделать.
— Если тебе хочется, съезди, но
я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко
мне,
я этого
не боюсь, он тебя
не поссорит со
мной; но для тебя,
я советую тебе лучше
не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
— Может быть, и нельзя помочь, но
я чувствую, особенно в эту минуту — ну да это другое —
я чувствую, что
я не могу быть спокоен.
— Ну, этого
я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно
я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения.
Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он есть… Ты знаешь, что он сделал…
— У
меня и коньков нет, — отвечал Левин, удивляясь этой смелости и развязности в ее присутствии и ни на секунду
не теряя ее из вида, хотя и
не глядел на нее.
—
Я?
я недавно,
я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин,
не вдруг от волнения поняв ее вопрос. —
Я хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. —
Я не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— У вас нет ничего неприятного? Впрочем,
я не имею права спрашивать, — быстро проговорил он.
— Отчего же?… Нет, у
меня ничего нет неприятного, — отвечала она холодно и тотчас же прибавила: — Вы
не видели М-llе Linon?
— Нет,
не скучно,
я очень занят, — сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он
не в силах будет выйти, так же, как это было в начале зимы.
—
Я не знаю, — отвечал он,
не думая о том, что говорит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего
не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели
я виновата, неужели
я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство.
Я знаю, что
я люблю
не его; но
мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
— Нет, без шуток, что ты выберешь, то и хорошо.
Я побегал на коньках, и есть хочется. И
не думай, — прибавил он, заметив на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб
я не оценил твоего выбора.
Я с удовольствием поем хорошо.
— Нет,
мне всё равно, —
не в силах удерживать улыбки говорил Левин.
—
Я? Да,
я озабочен; но, кроме того,
меня это всё стесняет, — сказал он. — Ты
не можешь представить себе, как для
меня, деревенского жителя, всё это дико, как ногти того господина, которого
я видел у тебя…
—
Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в
меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Может быть. Но всё-таки
мне дико, так же, как
мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше
не наесться и для этого едим устрицы….
— Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. —
Я тоже приеду, но
мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты
не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие
меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто
я должен знать. А
я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто
не делает.
— Да, — сказал Левин медленно и взволнованно. — Ты прав,
я дик. Но только дикость моя
не в том, что
я уехал, а в том, что
я теперь приехал. Теперь
я приехал…
— Нет, хоть
не назади, но у тебя будущее, а у
меня настоящее — так, в пересыпочку.
— Да нехорошо. Ну, да
я о себе
не хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Догадываюсь, но
не могу начать говорить об этом. Уж поэтому ты можешь видеть, верно или
не верно
я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.