Неточные совпадения
— Самсон! Самсон Самгин, — вот! Это
не плохо! Имя библейского героя, а фамилия, — фамилия у
меня своеобразная!
— Верочка, в последнюю минуту
я решил назвать его Климом. Клим! Простонародное имя, ни к чему
не обязывает. Ты — как, а?
— Это
я сказала,
я первая, а
не он!
—
Я —
не старуха, и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей очень любим его, а мама сердится, потому что он несправедливо наказал ее, и она говорит, что бог играет в люди, как Борис в свои солдатики.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки,
я это видела, и
мне рассказывала Павля. Когда у
меня вырастут груди, как у мамы и Павли,
я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как
я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого
не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал
меня злой». И ей
не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она
не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь
не дама, а солдатова жена.
— Ты
не умеешь гадать!
Я тоже
не умею, но ты — больше.
Вчера надел мой папа шляпу
И стал похож на белый гриб,
Я просто
не узнала папу…
— Ты — хитрый, — говорила она. — Тебя недаром хвалят, ты — хитрый. Нет,
я не отдам Лидию замуж за тебя.
— Что? Ну, это выдумки. Перестань. Ладно.
Я не старик.
— А ты —
не болтай, чего
не понимаешь. Из-за тебя
мне бабка ухи надрала… Бубенчик!
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет.
Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
«Мама, а
я еще
не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
—
Я еще вчера, когда они ругались, видела, что она сошла с ума. Почему
не папа? Он всегда пьяный…
— А
я —
не знаю. Может быть,
я еще никого
не люблю.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А
я знаю, что урод, и у
меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят.
Мне нужно уйти в монахини…
Не хочу больше сидеть здесь.
— Пятнадцать лет жил с человеком,
не имея с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И — люблю. А она ненавидела все, что
я читал, думал, говорил.
—
Не знаешь? — стал дразнить Клим товарища. — А хвастаешься:
я все знаю. — Тень прекратила свое движение.
— У
меня никогда ничего
не болит, — возмущенно сказал Клим, боясь, что сейчас заплачет.
— У него была неприятность, но
я не хочу говорить об этом.
— Побожись, что Борис никогда
не узнает, что
я сказала тебе!
— Это — глупо, милый. Это глупо, — повторила она и задумалась, гладя его щеку легкой, душистой рукой. Клим замолчал, ожидая, что она скажет: «
Я люблю тебя», — но она
не успела сделать этого, пришел Варавка, держа себя за бороду, сел на постель, шутливо говоря...
—
Не смей подходить ко
мне, ты!
— Это мешок картофеля, а
не каток, — капризно заявил Борис. — Кто со
мной на реку? Варя?
— Вот уж почти два года ни о чем
не могу думать, только о девицах. К проституткам идти
не могу, до этой степени еще
не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она
мне о книжках, о разных поэзиях, а
я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое
мне дело до них?
Я не желаю чувствовать себя кобелем, у
меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот в чем дело!
— Люба Сомова, курносая дурочка,
я ее
не люблю, то есть она
мне не нравится, а все-таки
я себя чувствую зависимым от нее. Ты знаешь, девицы весьма благосклонны ко
мне, но…
— И прошу вас сказать моему папа́, что, если этого
не будет,
я убью себя. Прошу вас верить. Папа́
не верит.
—
Я упала, как слепая, когда лезла через забор, — сказала она, всхлипнув. — Как дура.
Я не могу идти…
—
Не запирайте ворот,
я за доктором, — сказала она, выбегая на улицу.
— Учиться — скучно, — говорила она. — И зачем знать то, чего
я сама
не могу сделать или чего никогда
не увижу?
— Ведь у нас
не произносят: Нестор, а — Нестер, и
мне пришлось бы подписывать рассказы Нестерпимов. Убийственно. К тому же теперь в моде производить псевдонимы по именам жен: Верин, Валин, Сашин, Машин…
—
Я народную речь знаю лучше Глеба Успенского, он путает деревенское с мещанским, а
меня на этом
не поймаешь, нет!
— Заветы отцов! Мой отец завещал
мне: учись хорошенько, негодяй, а то выгоню, босяком будешь. Ну вот,
я — учусь. Только
не думаю, что здесь чему-то научишься.
— Они так говорят, как будто сильный дождь,
я иду под зонтиком и
не слышу, о чем думаю.
— Но нигде в мире вопрос этот
не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых
не мог создать даже высококультурный Запад, —
я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, —
не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор
не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
— Значит, это те праведники, ради которых бог соглашался пощадить Содом, Гоморру или что-то другое, беспутное? Роль —
не для
меня… Нет.
— Почему так рано? — спросила она. Клим рассказал о Дронове и добавил: —
Я не пошел на урок, там, наверное, волнуются. Иван учился отлично, многим помогал, у него немало друзей.
— Это разумно, что
не пошел, — сказала мать; сегодня она, в новом голубом капоте, была особенно молода и внушительно красива. Покусав губы, взглянув в зеркало, она предложила сыну: — Посиди со
мной.
— Несколько странно, что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров — твои приятели. Ты так
не похож на них. Ты должен знать, что
я верю в твою разумность и
не боюсь за тебя.
Я думаю, что тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но
я убеждена, что эта талантливость — только бойкость и ловкость.
—
Меня беспокоит Лидия, — говорила она, шагая нога в ногу с сыном. — Это девочка ненормальная, с тяжелой наследственностью со стороны матери. Вспомни ее историю с Туробоевым. Конечно, это детское, но… И у
меня с нею
не те отношения, каких
я желала бы.
— Зачем ты, Иван, даешь читать глупые книги? — заговорила Лидия. — Ты дал Любе Сомовой «Что делать?», но ведь это же глупый роман!
Я пробовала читать его и —
не могла. Он весь
не стоит двух страниц «Первой любви» Тургенева.
— Есть у
меня знакомый телеграфист, учит
меня в шахматы играть. Знаменито играет.
Не старый еще, лет сорок, что ли, а лыс, как вот печка. Он
мне сказал о бабах: «Из вежливости говорится — баба, а ежели честно сказать — раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить».
—
Я —
не материалист. Но и
не идеалист. А все эти люди…
—
Я не виноват в том, что природа создает девиц, которые ничего
не умеют делать, даже грибы мариновать…
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит свою мамашу и
не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется —
я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но только одни упражнения и уверен, что,
не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
— Ослиное настроение. Все —
не важно, кроме одного. Чувствуешь себя
не человеком, а только одним из органов человека. Обидно и противно. Как будто некий инспектор внушает: ты петух и ступай к назначенным тебе курам. А
я — хочу и
не хочу курицу.
Не хочу упражнения играть. Ты, умник, чувствуешь что-нибудь эдакое?
— О женщине нужно говорить стихами; без приправы эта пища неприемлема.
Я —
не люблю стихов.