Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и
с твердым характером; для этой цели она всегда
говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать;
не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку
с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только
говорили, что вот к кому она пишет; а то видно
с ее письмом
не только что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки
с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Говоря это, старик маскировался:
не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе
с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего
не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
— Все
говорят, мой милый Февей-царевич, что мы
с тобой лежебоки; давай-ка,
не будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам, полковник,
с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.
Имплев
не знал, куда себя и девать: только твердое убеждение, что княгиня
говорит все это и предлагает по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры
с нею навеки.
— Ставь вот тут, —
говорил он, внося
с ним разные вещи, — а еще солдат,
не знаешь, куда ставить.
Публика начала сбираться почти
не позже актеров, и первая приехала одна дама
с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем
говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда
не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли
говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они
не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться
не смели, чтобы
не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
— Нет, — отвечал
с улыбкой Павел, — он больше все насчет франтовства, — франтить
не велит; у меня волоса курчавые, а он
говорит, что я завиваюсь, и все пристает, чтобы я остригся.
Павел,
не говоря, разумеется, отцу, сам
с собой давно уже решил поступить непременно в военную.
Княгиня-то и отпустила
с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей
не с кем:
с одной горничной княгиня ее отпустить
не желала, а сама ее везти
не может, — по Москве,
говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним дорогам и жива бы
не доехала…
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш
с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое
говорила в саду, что если случится это — хорошо, а
не случится — тоже хорошо.
Мари ничего на это
не сказала и потупила только глаза. Вскоре пришел Павел; Мари по крайней мере
с полчаса
не говорила ему о своем переезде.
Павел от огорчения в продолжение двух дней
не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем,
говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж
не будет расставаться
с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Нет, вы лучше хорошенько поговейте; вам лучше бог поможет в учении, — вмешалась в разговор Евлампия Матвеевна, немного жеманничая. Она всегда,
говоря с Павлом, немного жеманилась: велик уж он очень был; совершенно на мальчика
не походил.
— Да
с Симоновым-с, — отвечал Ванька,
не найдя ни на кого удобнее своротить, как на врага своего, —
с ним барин-с все разговаривал: «В Ярославль,
говорит, я
не хочу, а в Москву!»
— Полноте, бог
с вами! — воскликнул Павел. — Один ум этого человека
не позволит ему того
говорить.
— Я вам опять повторяю, — начал он голосом, которым явно хотел показать, что ему скучно даже
говорить об этом, — что денег ваших мне нисколько
не нужно: оставайтесь
с ними и будьте совершенно покойны!
— Так что же вы
говорите, я после этого уж и
не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко
с вашей стороны!
Михайло Поликарпыч любил
с ней потолковать и побеседовать, потому что Алена Сергеевна действительно очень неглупо
говорила и очень уж ему льстила; но Павел никогда ее терпеть
не мог.
— Завтрашний день-с, — начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне все
говорит: «Сколько,
говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня
не был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил
с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам
говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и
говорят, что денежные раны
не смертельны, но благодарю покорно!..
— Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак
не могла тогда сказать вам того! Мари умоляла меня и взяла
с меня клятву, чтобы я
не проговорилась вам о том как-нибудь. Она
не хотела, как сама мне
говорила, огорчать вас. «Пусть,
говорит, он учится теперь как можно лучше!»
Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко
не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг
говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за другого и в то же время, как справедливо
говорит Фатеева, кокетничавшая
с ним.
— Выкинуть-с! — повторил Салов резким тоном, — потому что Конт прямо
говорит: «Мы знаем одни только явления, но и в них
не знаем — каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда были и будут для нашего разума — terra incognita». [неизвестная земля, область (лат.).]
— К чему вы мне все это
говорите! — перебил его уже
с некоторою досадой Неведомов. — Вы очень хорошо знаете, что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму
не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
Неведомов, после того, взглянул на прочих лиц, помещавшихся за табльдотом, и увидел, что Анна Ивановна сидит
с Саловым и, наклонившись несколько в его сторону, что-то такое слушает
не без внимания, что Салов ей
говорит.
Салов, черный господин и инженер стали играть. Прочие посетители, о которых
говорил Салов, что-то
не приезжали, а потому Павел все время разговаривал
с правоведом.
Барышня же (или m-lle Прыхина, как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала желанием
поговорить с ним о чем-то интересном и стала уж, кажется, обижаться немножко на него, что он
не дает ей для того случая.
«Нет,
говорю, ваше превосходительство, это
не так; я сам чрез эту гору переходил!» — «Где,
говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!» Я
говорю: «Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным
не видал; а вас — так,
говорю, слыхивал, как
с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!» Засмеялся…
— Нет,
не был! Со всеми
с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился
с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», —
говорят. — «Ну,
говорит, слава богу!» Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему — отказался: «Я,
говорит, желаю служить отечеству, а
не на паркете!» Его и послали на Кавказ: на, служи там отечеству!
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и
говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый,
не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— И в Петербурге тоже-с, и в Петербурге!.. По крайней мере, когда я в последний раз был там, —
говорил Александр Иванович явно грустным тоном, — Вася Каратыгин мне прямо жаловался, что он играет всякую дребедень, а что поумней — ему
не позволяют играть.
— Вот это и я всегда
говорю! — подхватил вдруг полковник, желавший на что бы нибудь свести разговор
с театра или
с этого благованья, как называл он сие
не любимое им искусство. — Александра Ивановича хоть в серый армяк наряди, а все будет видно, что барин!
— Оттого, что я здесь слыву богоотступником. Уверяю вас! — отнесся Александр Иванович к Павлу. — Когда я
с Кавказа приехал к одной моей тетке, она вдруг мне
говорит: — «Саша, перекрестись, пожалуйста, при мне!» Я перекрестился. — «Ах,
говорит, слава богу, как я рада, а мне
говорили, что ты и перекреститься совсем
не можешь, потому что продал черту душу!»
— Я сначала написала к нему… Я года полтора жила уже у матери и оттуда написала ему, что — если он желает, то я к нему приеду. Он отвечал мне, чтобы я приезжала, но только
с тем, чтобы вперед ничего подобного
не повторялось. В письмах, разумеется, я ничего
не говорила против этого, но когда приехала к нему, то сказала, что
с моей стороны, конечно, никогда и ничего
не повторится, если только
с его стороны
не повторится.
Павел выходил из себя и начинал уже грубо
говорить с отцом, вдруг m-lle Прыхина (выдумай-ка кто-нибудь другой,
не столь опытный в этом деле!) предложила в горелки побегать.
Павел попал прямо в цель. Приставша действительно любила очень близкого к ней человека — молодого письмоводителя мужа, но только о чувствах
с ним
не говорила, а больше водкой его поила.
— Что же, вы
не скучаете о Салове? —
говорил он ей
с участием.
— А что, скажите, — начал он, — какого вы мнения о Жорж Занд? Мне никогда
не случалось
с вами
говорить о ней.
— Да вы
не прижимайте так уж очень, —
говорила горничная, когда Иван, внося
с нею чемодан, совсем и вряд ли
не нарочно прижал ее к стене.
Я сколько раз ему
говорила: «Вздор,
говорю,
не женитесь на мне, потому что я бедна!» Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали
с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое.
— Послушайте, Неведомов, — начал Вихров
с некоторым уже сердцем, — нам
с вами секретничать нечего: мы
не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте
говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова.
— «Дворянство — слава моего государства», —
говаривала она, — произнес
с улыбкой Марьеновский. —
Не знаю, в какой мере это справедливо, — продолжал он, — но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.
— Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. — Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же
говорят: «Страшный суд написан, а ни одного барина в рай
не ведут, все простой народ идет
с бородами».
—
С большим бы удовольствием
не говорил, — сказал Павел, — но мне, пока я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег.
— Как я рад
с вами, Плавин, встретиться! —
говорил Павел, но
не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.
— Вот как-с! Столоначальник департамента. Это уж ранг
не малый! —
говорил Павел и сам
с собой думал: «Ну, теперь я понимаю, зачем он приехал! Чтобы поважничать передо мною».
Павел пожал плечами и ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго,
не двигаясь
с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие
говорило ей, что на Павла ей нельзя было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел, все сильней и сильней начинает рваться у ней из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.
— «О, вижу ясно, что у тебя в гостях была царица Маб!» — все тут же единогласно согласились, что они такого Меркуцио
не видывали и
не увидят никогда. Грустный Неведомов читал Лоренцо грустно, но
с большим толком, и все поднимал глаза к небу. Замин, взявший на себя роль Капулетти,
говорил каким-то гортанным старческим голосом: «Привет вам, дорогие гости!» — и больше походил на мужицкого старосту, чем на итальянского патриция.