Неточные совпадения
На остальных же, бывших в распивочной,
не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе
с тем и
с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития,
с которыми нечего ему
говорить.
С какою-то даже жадностию накинулся он на Раскольникова, точно целый месяц тоже ни
с кем
не говорил.
И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, так же ни слова
не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать
не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
«Я, конечно,
говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь,
говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и
не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел,
не замечая дороги, шепча про себя и даже
говоря вслух
с собою, чем очень удивлял прохожих.
— Да вы на сей раз Алене Ивановне ничего
не говорите-с, — перебил муж, — вот мой совет-с, а зайдите к нам
не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом и сестрица сами могут сообразить.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло
с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так,
не говори ни слова еще
с полминуты, то он бы убежал от нее.
—
С вас вовсе
не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени нет, — грубо и
с торжеством перебил было Илья Петрович, но Раскольников
с жаром остановил его, хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг
говорить.
Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и,
не сказав ни слова, вышел. Разумихин
с удивлением поглядел ему вслед. Но, дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова
не говоря, пошел вон.
— Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего
не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и
не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как ты думаешь?
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но
не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать, о чем он
говорит там
с хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
— „И здесь
не был?“ — „
Не был,
говорит,
с третьего дни“.
— То-то и есть, что никто
не видал, — отвечал Разумихин
с досадой, — то-то и скверно; даже Кох
с Пестряковым их
не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и
не очень много бы теперь значило. «Видели,
говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания
не обратили и
не помним точно, были ли там в ту минуту работники, или нет».
—
Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже
с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть было
не прибавил: «молодой человек», — что есть преуспеяние, или, как
говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды…
Если мне, например, до сих пор
говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть
с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился
с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного
не достигнешь».
Я ведь и заговорил
с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все то же да все то же до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то,
не то что я, при мне
говорят.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но
с таким видом, как будто вовсе
не об уличном пении
говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари
с газом блистают…
— Как! Вы здесь? — начал он
с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, — а мне вчера еще
говорил Разумихин, что вы все
не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас…
— Это я знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума,
говорит, что вы
с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все
не понимал, помните? Уж как бы, кажется,
не понять — дело ясное… а?
— Фу, какие вы страшные вещи
говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему,
не только нам
с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть
не сумел,
не выдержал; по делу видно…
— Так вот ты где! — крикнул он во все горло. —
С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть
не прибил за тебя… А он вон где! Родька! Что это значит?
Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?
Но лодки было уж
не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил
с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего
не говорила.
Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков
не было, и сам кучер, слезши
с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все
говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял...
Он слушал, что
говорила мамаша
с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и
не шевелясь, точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти спать.
— Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о том, что вы
говорите, — высокомерно начала было Катерина Ивановна (
с хозяйкой она всегда
говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место» и даже теперь
не могла отказать себе в этом удовольствии), — Амалия Людвиговна…
— Он Лидочку больше всех нас любил, — продолжала она очень серьезно и
не улыбаясь, уже совершенно как
говорят большие, — потому любил, что она маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике и закону божию, — прибавила она
с достоинством, — а мамочка ничего
не говорила, а только мы знали, что она это любит, и папочка знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне уже пора получить образование.
— То есть
не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это тебя раздражило тогда и вместе
с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я тебе
говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
Разумихин, разумеется, был смешон
с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне; но, посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив руки, по комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его,
не говоря уже об эксцентрическом его состоянии.
Говорил он
с необыкновенным участием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно как двадцатисемилетний доктор на важной консультации, и ни единым словом
не уклонился от предмета и
не обнаружил ни малейшего желания войти в более личные и частные отношения
с обеими дамами.
— Уверяю, заботы немного, только
говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и
говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь,
не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну,
с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю,
не раскаешься!
«Конечно, — пробормотал он про себя через минуту,
с каким-то чувством самоунижения, — конечно, всех этих пакостей
не закрасить и
не загладить теперь никогда… а стало быть, и думать об этом нечего, а потому явиться молча и… исполнить свои обязанности… тоже молча, и… и
не просить извинения, и ничего
не говорить, и… и уж, конечно, теперь все погибло!»
Кроме того,
говорят, невеста была собой даже
не хороша, то есть,
говорят, даже дурна… и такая хворая, и… и странная… а впрочем, кажется,
с некоторыми достоинствами.
— О будущем муже вашей дочери я и
не могу быть другого мнения, — твердо и
с жаром отвечал Разумихин, — и
не из одной пошлой вежливости это
говорю, а потому… потому… ну хоть по тому одному, что Авдотья Романовна сама, добровольно, удостоила выбрать этого человека.
— Я иногда слишком уж от сердца
говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы
говорите, он
не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?..
Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне
с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Про вас же, маменька, я и
говорить не смею, — продолжал он будто заученный
с утра урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что
не только никогда теперь
не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни
с кем, нельзя ему теперь
говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал
с места и,
не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной… Ты
не можешь уважать Лужина: я видел его и
говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за деньги и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
А если бы ты был и прав, если б я действительно решилась на подлость, — разве
не безжалостно
с твоей стороны так со мной
говорить?
— Постараюсь непременно… непременно, — отвечал Раскольников, привстав тоже и тоже запинаясь и
не договаривая… — Сделайте одолжение, садитесь, — сказал он вдруг, — мне надо
с вами
поговорить. Пожалуйста, — вы, может быть, торопитесь, — сделайте одолжение, подарите мне две минуты…
А по какому случаю, коль меня совсем
не знаешь,
говорил ты обо мне
с Никодимом Фомичом?
—
Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера
с ними и тебя поджидал; я и им про тебя
говорил, что придешь… Началось
с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше
не допускается, — и ничего!..
Ты, конечно, прав,
говоря, что это
не ново и похоже на все, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, — и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, — это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня,
с таким фанатизмом даже…
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы
не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам
говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим…
поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он
с добродушнейшим видом.
Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел его идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув глаза в землю и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поравнялся
с ним и заглянул ему сбоку в лицо. Тот тотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза, и так шли они
с минуту, один подле другого и
не говоря ни слова.
— Вы, должно быть, несколько дней сряду ни
с кем
не говорили? — спросил он.
— Никогда вы этого
не говорили! — резко и
с азартом ответил Раскольников.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь,
говорю,
с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше
не приходил. Я Марфе Петровне тогда
не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Я
не знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди
говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а
не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился
с людьми, и люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.
— Я вам
не про то, собственно,
говорила, Петр Петрович, — немного
с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет? Я прямо,
с первого слова
говорю, что иначе
не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
А я
говорю: «мне идти пора», так и
не хотела прочесть, а зашла я к ним, главное чтоб воротнички показать Катерине Ивановне; мне Лизавета, торговка, воротнички и нарукавнички дешево принесла, хорошенькие, новенькие и
с узором.