Неточные совпадения
Я знаю, старые кавказцы любят
поговорить, порассказать; им так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь в захолустье
с ротой, и целые пять лет ему никто
не скажет «здравствуйте» (потому что фельдфебель
говорит «здравия желаю»).
— Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало,
не говорит и
не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому
не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди,
с которыми непременно должно соглашаться.
— Ваше благородие, — сказал наконец один, — ведь мы нынче до Коби
не доедем;
не прикажете ли, покамест можно, своротить налево? Вон там что-то на косогоре чернеется — верно, сакли: там всегда-с проезжающие останавливаются в погоду; они
говорят, что проведут, если дадите на водку, — прибавил он, указывая на осетина.
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые
говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав
с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан
не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж
с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать,
говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей
не хотелось умирать!..
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе было жарче, чем в комнате; поставили льду около кровати — ничего
не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» —
говорила она хриплым голосом, приподнявшись
с постели.
Я вывел Печорина вон из комнаты, и мы пошли на крепостной вал; долго мы ходили взад и вперед рядом,
не говоря ни слова, загнув руки на спину; его лицо ничего
не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер
с горя.
— Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда
с этих пор мы
не говорили о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так зачем же? Месяца три спустя его назначили в е….й полк, и он уехал в Грузию. Мы
с тех пор
не встречались, да, помнится, кто-то недавно мне
говорил, что он возвратился в Россию, но в приказах по корпусу
не было. Впрочем, до нашего брата вести поздно доходят.
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал я, взяв его за ухо, —
говори, куда ты ночью таскался,
с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды
не ходив…
с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
Приезд его на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он
говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет
не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого
не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?..» — и так далее.
Все нашли, что мы
говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого
не сказал.
С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока
не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, [Авгуры — жрецы-гадатели в Древнем Риме.] по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились, довольные своим вечером.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала
с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я
не противоречил княгине, хотя знал, что она
говорит вздор.
— Нет еще; я
говорил раза два
с княжной,
не более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится… Другое дело, если бы я носил эполеты…
— Да я вовсе
не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться
с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! — вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе
говорила?
— Послушай, —
говорила мне Вера, — я
не хочу, чтоб ты знакомился
с моим мужем, но ты должен непременно понравиться княгине; тебе это легко: ты можешь все, что захочешь. Мы здесь только будем видеться…
Еще два дня
не буду
с ней
говорить.
— Вы меня мучите, княжна! —
говорил Грушницкий, — вы ужасно переменились
с тех пор, как я вас
не видал…
Некстати было бы мне
говорить о них
с такою злостью, — мне, который, кроме их, на свете ничего
не любит, — мне, который всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию… Но ведь я
не в припадке досады и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть
с них то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я
говорю о них, есть только следствие
Кстати: Вернер намедни сравнил женщин
с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, —
говорил он, — на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только
не смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!»
Ее сердце сильно билось, руки были холодны как лед. Начались упреки ревности, жалобы, — она требовала от меня, чтоб я ей во всем признался,
говоря, что она
с покорностью перенесет мою измену, потому что хочет единственно моего счастия. Я этому
не совсем верил, но успокоил ее клятвами, обещаниями и прочее.
Наконец — уж Бог знает откуда он явился, только
не из окна, потому что оно
не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную дверь, что за колонной, — наконец,
говорю я, видим мы, сходит кто-то
с балкона…
— От княгини Лиговской; дочь ее больна — расслабление нервов… Да
не в этом дело, а вот что: начальство догадывается, и хотя ничего нельзя доказать положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне
говорила нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот старичок рассказал… как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки
с Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть, мы больше
не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.
Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз
не выстрелил; иные утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие
говорили шепотом, что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во все время
не спускал глаз
с пистолета.