Неточные совпадения
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные
народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то
есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
У Николая Силыча в каждом почти классе
было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им
было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать,
есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует
народ российский.
При входе Крестовниковых, их жильца и всей почти прислуги ихней в церковь она
была уже полнехонька
народом, и все
были как бы в ожидании чего-то.
— Нет, ты погоди, постой! — остановил его снова Макар Григорьев. — Барин теперь твой придет, дожидаться его у меня некому… У меня
народ день-деньской работает, а не дрыхнет, — ты околевай у меня, тут его дожидаючись; мне за тобой надзирать некогда, и без тебя мне, слава тебе, господи,
есть с кем ругаться и лаяться…
Теология, говорит,
есть форма мышления полудиких
народов, метафизика
есть переходный период, и наконец позитивизм
есть последнее слово здравого, незатуманенного ума человеческого.
— Это, может
быть, и справедливо, — произнес Павел, — но я совершенно несогласен с вами касательно теологии, которая присуща и самым образованным
народам.
— А, это уж, видно, такая повальная на всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних
народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не
будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
— Какой славный малый, какой отличный, должно
быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «Какую ты это песню
поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай, говорю, вместе
петь». — «Давайте!» — говорит… И начали…
Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно
быть… бесподобный!
Он приехал, знаете, в дальнюю одну деревню, а народ-то там дикий
был, духом вольный.
— А у нас в Казани, — начал своим тоненьким голосом Петин, — на духов день крестный ход:
народу собралось тысяч десять;
были и квартальные и вздумали
было унимать
народ: «Тише, господа, тише!» Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! — И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.
Самое большое, чем он мог
быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого
народа.
По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие
были при нем. Стоявший в самой церкви
народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики все
были в серых армяках, а бабы — в холщовых сарафанах, и все почти — в лаптях, но лица у всех
были умные и выразительные.
— Не слепой
быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого
народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
— Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. —
Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: «Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой
народ идет с бородами».
—
Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, — сказал Замин, — баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого
народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, — с деготьком да луком.
При прощании просили
было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к
народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже
было отговаривался, что уже — некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.
— Самого-то Ивана-царевича не
было, но похожий на него какой-нибудь князь на Руси
был; с него вот
народ и списал себе этот тип! — вздумал
было втолковать Макару Григорьеву Замин.
На своих служебных местах они, разумеется, не бог знает что делали; но положительно можно сказать, что
были полезнее разных умников-дельцов уж тем, что не хапали себе в карман и не душили
народ.
— Мнение
народа сначала
было такое, что аки бы гарнизонные солдаты, так как они и до того еще времени воровства много производили и убийство даже делали!.. А после слух в
народе прошел, что это поляки, живущие в нашей губернии и злобствующие против России.
— Строжайшее. Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в острог, так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а также небезопасно
было оставлять их в доме и от простого
народу, ибо чернь
была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части.
— Все люди-с, — заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, — имеют в жизни свое назначение! Я в молодости
был посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой
народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе…
Подошли мы таким манером часов в пять утра к селенью, выстроились там солдаты в ширингу; мне велели стать в стороне и лошадей отпрячь; чтобы, знаете, они не испугались, как стрелять
будут; только вдруг это и видим: от селенья-то идет громада
народу… икону, знаете, свою несут перед собой… с кольями, с вилами и с ружьями многие!..
Плотники при этом начали креститься; в
народе между старух и женщин раздался плач и вопль; у всех мужчин
были лица мрачные; колокол продолжал глухо прозванивать, как бы совершая себе похоронный звон.
Две прежние старушки между тем лучше всех распорядились: пользуясь тем, что образа
были совершенно закрыты от Вихрова
народом, они унесли к себе не две иконы, а, по крайней мере, двадцать, так что их уже остановил заметивший это голова.
Народ в самом деле
был в волнении: тут и там стояли кучки, говорили, кричали между собою. Около зарубившегося плотника стояли мужики и бабы, и последние выли и плакали.
— Перевяжите его хорошенько! — воскликнул
было Вихров, но на это приказание его в толпе никто даже и не пошевелился, а только послышался глухой говор в
народе.
«Все кончено, я, как разрушитель храмов, Александр Македонский, сижу на развалинах. Смирный
народ мой поершился
было немного, хотели, кажется, меня убить, — и я, кажется, хотел кого-то убить. Завтра еду обратно в губернию. На душе у меня очень скверно».
— Ежели бы я
был член святейшего синода, — отвечал священник, — то я прямо подал бы мнение, что никакого раскола у нас
быть совсем не должно! Что он такое за учение? На каком вселенском соборе
был рассматриваем и утверждаем?.. Значит, одно только невежество в нем укрывается; а дело правительства — не допускать того, а, напротив, просвещать
народ!
— «Оттого, говорят, что на вас дьявол снисшел!» — «Но отчего же, говорю, на нас, разумом светлейших, а не на вас, во мраке пребывающих?» «Оттого, говорят, что мы живем по старой вере, а вы приняли новшества», — и хоть режь их ножом, ни один с этого не сойдет… И как ведь это вышло: где нет раскола промеж
народа, там и духа его нет; а где он
есть — православные ли, единоверцы ли, все в нем заражены и очумлены… и который здоров еще, то жди, что и он
будет болен!
— Я уже этого не знаю — я баба; а говорю, что в
народе толкуют. Изволь-ка вот ты написать, — прибавила она Вихрову, — что в предписании мужу сказано насчет моленной; да и мужиков всех опроси, что никогда не
было, чтобы брали с них!
Мужик придет к нему за требой — непременно требует, чтобы в телеге приезжал и чтобы ковер ему в телеге
был: «Ты, говорит, не меня, а сан мой почитать должен!» Кто теперь на улице встретится, хоть малый ребенок, и шапки перед ним не снимет, он сейчас его в церковь — и на колени: у нас
народ этого не любит!
За всех за них стал отвечать староста:
народ в этих местах
был хлебопашествующий, а потому — очень простой.
— На Волгу бурлаком ушел; там важно насчет этого, сколько хошь
народу можно уйти… по пословице: вода — сама метла, что хошь по ней ни пройди, все гладко
будет!
Отпустив затем разбойников и Лизавету, Вихров подошел к окну и невольно начал смотреть, как конвойные, с ружьями под приклад, повели их по площади, наполненной по случаю базара
народом. Лизавета шла весело и даже как бы несколько гордо. Атаман
был задумчив и только по временам поворачивал то туда, то сюда голову свою к
народу. Сарапка шел, потупившись, и ни на кого не смотрел.
— Что ж, нам надобно
будет взять
народу, мужиков?
— Каналья этакий! — произнес он. — Да и вы, господа чиновники, удивительное дело, какой нынче пустой
народ стали! Вон у меня покойный дядя исправником
был… Тогда, знаете, этакие французские камзолы еще носили… И как, бывало, он из округи приедет, тетушка сейчас и лезет к нему в этот камзол в карманы: из одного вынимает деньги, что по округе собрал, а из другого — волосы человечьи — это он из бород у мужиков надрал. У того бы они квасу не выпустили!
Народ-то нынче трусоват стал, — продолжал Петр Петрович, мотнув головой, — вон как в старину прежде дворяне-то
были — Бобков и Хлопков.
И на все это именно по этим статистическим данным я и могу вам отвечать, что помещики нисколько не разорились, а только состояния их ликвидировались и уяснились, и они лишились возможности, посредством пинков и колотков, делать разные переборы; а если
народ и
выпил вина больше, чем прежде
выпивал, так это слава богу!
— Но
народ это делает без всякой меры; иногда целая деревня валяется пьяная по канавам или идет на четвереньках
пить в другую деревню, — проговорил Абреев.
— Да вам-то что за дело до этого! — прикрикнул уж на него Плавин. — Если вам кажется некрасиво это, то не глядите и отворачивайтесь, и почем вы знаете, что
народу также, может
быть, противно и ненавистно видеть, как вы ездите в ваших колясках; однако он пока не мешает вам этого делать.
— Общину выдумали, во-первых, не в Петербурге, — начал ему отвечать в явно насмешливом тоне Плавин, — а скорей в Москве; но и там ее не выдумали, потому что она долгое время существовала у нашего
народа,
была им любима и охраняема; а то, что вы говорите, как он не любит ее теперь, то это опять только один ваш личный взгляд!
Он, помяни мое слово,
будет брать двадцать еще служб на себя, везде
будет очень благороден, очень обидчив, но вряд ли где-нибудь и какое-нибудь дело подвинет вперед — и все господа этого рода таковы; необразованны, что ли, они очень, или очень уж выродились, но это решительно какой-то неумелый
народ.
Что наш аристократизм и демократизм совершенно миражные все явления, в этом сомневаться нечего; сколько вот я ни ездил по России и ни прислушивался к коренным и любимым понятиям
народа, по моему мнению, в ней не должно
быть никакого деления на сословия — и она должна
быть, если можно так выразиться, по преимуществу, государством хоровым, где каждый
пел бы во весь свой полный, естественный голос, и в совокупности выходило бы все это согласно…
Этому свойству русского
народа мы видим беспрестанное подтверждение в жизни: у нас
есть хоровые песни, хоровые пляски, хоровые гулянья…
— Непременно так! — воскликнул Вихров. — Ты смотри: через всю нашу историю у нас не только что нет резко и долго стоявших на виду личностей, но даже партии долго властвующей; как которая заберет очень уж силу и начнет самовластвовать, так
народ и отвернется от нее, потому что всякий
пой в свой голос и других не перекрикивай!
— То — цари, это другое дело, — возразил ей Вихров. —
Народ наш так понимает, что царь может
быть и тиран и ангел доброты, все приемлется с благодарностью в силу той идеи, что он посланник и помазанник божий. Хорош он — это милость божья, худ — наказанье от него!
Мы в последние пять лет, говоря высокопарным слогом, шагнули гигантски вперед: у нас уничтожено крепостное право, устроен на новых порядках суд, умерен произвол администрации, строятся всюду железные дороги — и для всех этих преуспеяний мы
будем иметь в нашем маленьком собрании по представителю: у нас
будет и новый судья Марьеновский, и новый высоко приличный администратор Абреев, и представитель
народа Замин, и прокурорский надзор в особе любезнейшего Захаревского, и даже предприниматель по железнодорожному делу, друг мой Виссарион Захаревский.
— А оттого-с, — отвечал Евгений Петрович, — что я человек старый, может
быть, даже отсталый, вы там
будете все
народ ученый, высокоумный; у вас
будет своя беседа, свои разговоры, — что ж я тут
буду как пятое колесо в колеснице.