Неточные совпадения
— Только что, — продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина и
как бы более
всего предаваясь собственному горю, —
у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут.
Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
У него никогда не было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке
у отца в кабинете; словом, ничто
как бы не лелеяло и не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра и учение
все задавали ему задачи больше его лет.
Симонов был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу,
всю дорогу думал —
какой это табак мог
у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы
у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— Мне жид-с один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни
у попа, ни
у мужика; оно
у них
все сопрело; а покупайте
у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан;
как задел за гвоздь, не попятится уж назад, а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
Павел во
всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян, не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра,
у него
как бы
вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в одно и то же время подпрыгивать и плакать.
Все гимназисты с любопытством последовали за ним. Они знали много случаев,
как Дрозденко умел распоряжаться с негодяями-мальчишками: ни сострадания, ни снисхождения
у него уж в этом случае не было.
— Сатирик!..
Как же, ведь
все они
у нас сатирики!
Вот что забавляло теперь этого человека. Анна Гавриловна очень хорошо это понимала, и хоть
у ней кровью сердце обливалось, но она все-таки продолжала его забавлять подобным образом. Мари,
все время, видимо, кого-то поджидавшая, вдруг
как бы
вся превратилась в слух. На дворе послышался легкий стук экипажа.
— Ой,
какой вы сегодня нехороший!.. Вот я
у вас сейчас
всех гостей уведу!.. Ступайте-ка, ступайте от капризника этого, — проговорила Анна Гавриловна.
Павел, захватив письмо с собой, побежал,
как сумасшедший, и действительно в доме
у Имплевых застал совершенный хаос:
все комнаты были заставлены сундуками, тюками, чемоданами.
Ванька спросонья, разумеется, исполнял
все это,
как через пень колоду валил, так что Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна уже ушли, и Павел едва успел их нагнать. Свежий утренний воздух ободряющим и освежающим образом подействовал на него; Павел шел, жадно вдыхая его; под ногами
у него хрустел тоненький лед замерзших проталин; на востоке алела заря.
Все это в соединении с постом, который строжайшим образом наблюдался за столом
у Крестовниковых, распалило почти до фанатизма воображение моего героя, так что к исповеди он стал готовиться,
как к страшнейшему и грознейшему акту своей жизни.
— Завтрашний день-с, — начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать
как можно более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне
все говорит: «Сколько, говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу
у меня не был!»
У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже
все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
— Тут
все дело в ревности, — начал Постен с прежней улыбкой и, по-видимому, стараясь придать
всему разговору несколько легкий оттенок. — Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в это время был в своем имении и, разумеется,
как сосед, бывал
у нее; она так была больна, так скучала…
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове
у него
все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время
как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
— Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он жил
у себя в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова книг, по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты:
весь век с ключницей своей, словно с женой
какой, прожил.
— Не знаю, — отвечал Макар Григорьев,
как бы нехотя. — Конечно, что нам судить господ не приходится, только то, что
у меня с самых первых пор,
как мы под власть его попали,
все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет.
В настоящую минуту он почти не слушал его:
у него,
как гвоздь, сидела в голове мысль, что вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари и через какие-нибудь полчаса мог бы ее видеть; и он решился ее видеть, будь она там замужем или нет —
все равно!
Все, что он на этот раз встретил
у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за другого и в то же время,
как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.
— А, это уж, видно, такая повальная на
всех! — произнес насмешливо Салов. — Только
у одних народов, а именно
у южных,
как, например,
у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а
у северных меньше. Но не в этом дело: не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
— Потому что, — продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, — может быть, я, в этом случае, и не прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный,
как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что
все они чрезвычайно односторонни: они думают, что
у человека одна только познавательная способность и есть — это разум.
—
Как у нас в Погревском уезде, — продолжал он, когда
все начали курить, — мужички отлично исправника капустой окормили!..
Макар Григорьев видал
всех, бывавших
у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше
всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых,
как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить,
как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
—
Какое показалось! Сделай милость, я вольты-то сам умею передергивать, — объяснил тот. — Наконец,
у него
все брильянты фальшивые.
У полковника с год
как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет,
у него и боль
вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
—
У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не знаем,
какие еще Павлу Михайловичу понравятся и
какие он будет кушать, так подвари
все, чтобы
все были подслащены.
— Я не знаю,
как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что
все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня —
как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для
всех.
По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им
все деньги,
какие были при нем. Стоявший в самой церкви народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики
все были в серых армяках, а бабы — в холщовых сарафанах, и
все почти — в лаптях, но лица
у всех были умные и выразительные.
— В комедии-с, — продолжал Александр Иванович,
как бы поучая его, — прежде
всего должен быть ум, острота, знание сердца человеческого, — где же
у вашего Гоголя
все это, где?
—
Как у него сегодня
все эти любимцы-то его перепились, — вмешался в разговор кучер Петр. — Мы поехали, а они драку промеж собой сочинили.
— А то знаете еще что, — продолжала она, расходившись, —
у папаши работал плотник и
какой ведь неосторожный народ! — рубил да топором себе
все четыре пальца и отрубил; так и валяются пальцы-то в песке! Я сама видела.
У Павла,
как всегда это с ним случалось во
всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила
все другие чувствования; он безучастно стал смотреть на горесть отца от предстоящей с ним разлуки…
У него одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в эту усадьбу.
Павел, под влиянием мысли о назначенном ему свидании, начал одну из самых страстных арий,
какую только он знал, и
весь огонь, которым горела душа его,
как бы перешел
у него в пальцы: он играл очень хорошо! M-me Фатеева, забыв всякую осторожность, впилась в него своими жгучими глазами, а m-lle Прыхина, закинув голову назад, только восклицала...
Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо,
как стоят они
у покойников в гробу, но больше
всего кидался в глаза — над
всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное
все было
у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
— Я был
у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но
как же это вы здесь? Я не верю еще
все глазам моим, — говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой.
— Я скакала к нему,
как сумасшедшая; а он сидит
все у своей Мари, — прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате.
Он, должно быть, в то время,
как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал
все, что я делаю, потому что, когда
у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо…
— Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда
как евреи, мы, христиане, магометане даже — монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу;
у них
все страсти,
все возвышенные и
все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь?
Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано;
как наша матушка Екатерина-то воцарилась — и отняла
все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу.
— Это входят в церковь разные господа, — начал Петин и сначала представил,
как входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой,
как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом
у него вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел в церкви в лорнет… И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только
все что-то слегка дотрагивается до груди, близ галстука.
Павел пожал плечами и ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что на Павла ей нельзя было возлагать много надежд, и что он,
как пойманный орел,
все сильней и сильней начинает рваться
у ней из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.
Сколько
у Вихрова было непритворного огня, сколько благородства в тоне голоса! Но кто удивил
всех — так это Петин:
как вышел он на середину залы, ударил ногой в пол и зачитал...
Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу?
У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде
всего и
как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.
— Ничего не надо! Вздумайте-ка только это вы завести,
у вас
все сейчас бедными притворятся. Мы ведь, мужики — плуты… Вы не то что позволяйте которому оброку не доносить, пусть он платит,
как следует, а потом мне, что ли, хоть из оброку и отдадите, сколько пожелаете, а я в дом это к нему и пошлю, будто жалованья ему прибавляю, а коли не станет заслуживать того, так отдеру.
Яков тронул: лошадь до самой Тверской шла покорной и самой легкой рысцой, но,
как въехали на эту улицу, Яков посмотрел глазами, что впереди никто очень не мешает, слегка щелкнул только языком, тронул немного вожжами, и рысак начал забирать; они обогнали несколько колясок, карет,
всех попадавшихся извозчиков, даже самого обер-полицеймейстера;
у Павла в глазах даже зарябило от быстрой езды, и его слегка только прикидывало на эластической подушке пролетки.
Павел между тем
все продолжал смотреть на Мари, и ему показалось, что лицо
у ней
как будто бы горело, и точно она была в каком-то волнении.
«Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить
у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную,
все, видно, гонят и ненавидят, точно
как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав
все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай...
Он тогда еще был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает
как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со
всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я,
как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила
у его постели.
— И Неведомова позовите, — продолжал Салов, и
у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина,
как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы написали?» — и
как у того при этом лицо вытянется, и
как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а в то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, —
все это очень улыбалось Салову.
Эта, уж известная вам, m-me Фатеева, натура богатая, страстная, способная к беспредельной преданности к своему идолу, но которую
все и
всю жизнь ее за что-то оскорбляли и обвиняли; потому, есть еще
у меня кузина, высокообразованная и умная женщина: она задыхается в обществе дурака-супруга во имя долга и ради принятых на себя священных обязанностей; и, наконец, общая наша любимица с вами, Анна Ивановна, которая, вследствие своей милой семейной жизни, нынешний год, вероятно, умрет, — потому что она худа и бледна
как мертвая!..