Неточные совпадения
—
У тебя в доме, Иван, глупо,
как в армянском анекдоте:
все в десять раз больше. Мне на ночь зачем-то дали две подушки и две свечи.
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась
всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела,
как на приеме
у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и
как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда
как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что хорошие
у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный
всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит его только
у Ивана.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же
как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда
у меня вырастут груди,
как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких,
как я и ты. Родить — нужно, а то будут
все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Рассказывая, она крепко сжимала пальцы рук в кулачок и, покачиваясь, размеренно пристукивала кулачком по коленям своим. Голос ее звучал
все тише,
все менее оживленно, наконец она говорила
как бы сквозь дрему и вызывала этим
у Клима грустное чувство.
Но мать, не слушая отца, —
как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов
все это выдумал: тетки-ведьмы не было
у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и
все.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос
у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно,
как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени
всех других людей, тень влеклась за нею,
как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
У него вообще было много пороков; он не соглашался стричь волосы,
как следовало по закону, и на шишковатом черепе его торчали во
все стороны двуцветные вихры, темно-русые и светлее; казалось, что он, несмотря на свои восемнадцать лет, уже седеет.
Все вокруг было неряшливо,
как у Варавки; но простодушно.
— Говорит так,
как будто
все это было за триста лет до нас. Скисло молоко
у Кормилицы.
—
У них
у всех неудачный роман с историей. История — это Мессалина, Клим, она любит связи с молодыми людьми, но — краткие. Не успеет молодое поколение вволю поиграть, помечтать с нею,
как уже на его место встают новые любовники.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно
у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много,
как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие,
как старик. Смотрел на
все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял
у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил с Лидией почтительно,
как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе
все более видную роль. Снова в городе начнут говорить о ней,
как говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же
всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто,
как живут другие, не смущаясь говорить
все глупости, которые подвернутся на язык, забывать
все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы о Дронове.
Сам он не чувствовал позыва перевести беседу на эту тему. Низко опущенный абажур наполнял комнату оранжевым туманом. Темный потолок, испещренный трещинами, стены, покрытые кусками материи, рыжеватый ковер на полу —
все это вызывало
у Клима странное ощущение: он
как будто сидел в мешке. Было очень тепло и неестественно тихо. Лишь изредка доносился глухой гул, тогда
вся комната вздрагивала и
как бы опускалась; должно быть, по улице ехал тяжело нагруженный воз.
Он вышел от нее очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая многое на земле обнажает
как ненужное. Стеклянно хрустел сухой снег под ногами. Огромные дома смотрели друг на друга бельмами замороженных окон;
у ворот — черные туши дежурных дворников; в пустоте неба заплуталось несколько звезд, не очень ярких.
Все ясно.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно,
как это делают
все, рисуясь друг перед другом!
У тебя есть уважение к тайнам твоей души, это — редко. Не выношу людей, которые кричат,
как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
«
Как простодушен он», — подумал Клим. — Хорошее лицо
у тебя, — сказал он, сравнив Макарова с Туробоевым, который смотрел на людей взглядом поручика, презирающего
всех штатских. — И парень ты хороший, но, кажется, сопьешься.
Впечатление линяния, обесцвечивания вызывали
у Клима
все знакомые, он принимал это
как признак своего духовного роста.
— И
все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая,
как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи!
Как ей было тяжело!
У нее глаза обезумели. Видел,
как она поседела? До чего
все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю —
как?
— Вот я была в театральной школе для того, чтоб не жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и
все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. —
У меня есть подруга с микроскопом, она верит в него,
как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
Такие мысли являлись
у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви,
как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме,
как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин
все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они
все насильники,
все заражены стремлением порабощать.
— Смешно спросил? Ну — ничего! Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно мне:
как она жить будет? С такой красотой — трудно. И, потом, я
все думаю, что
у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
— Да? Легкомысленно? — задорно спросила Алина. — А
как бы ты отнеслась к жениху, который
все только рассказывает тебе о материализме, идеализме и прочих ужасах жизни? Клим,
у тебя есть невеста?
—
Как вам угодно. Если
у нас князья и графы упрямо проповедуют анархизм — дозвольте и купеческому сыну добродушно поболтать на эту тему! Разрешите человеку испытать
всю сладость и
весь ужас — да, ужас! — свободы деяния-с. Безгранично разрешите…
Клим видел, что Алина круто обернулась, шагнула к жениху, но подошла к Лидии и села рядом с ней, ощипываясь, точно курица пред дождем. Потирая руки, кривя губы, Лютов стоял, осматривая
всех возбужденно бегающими глазами, и лицо
у него
как будто пьянело.
У него даже голос от огорчения стал другой, высокий, жалобно звенящий, а оплывшее лицо сузилось и выражало искреннейшее горе. По вискам, по лбу, из-под глаз струились капли воды,
как будто
все его лицо вспотело слезами, светлые глаза его блестели сконфуженно и виновато. Он выжимал воду с волос головы и бороды горстью, брызгал на песок, на подолы девиц и тоскливо выкрикивал...
«Здоровая психика
у тебя, Клим! Живешь ты,
как монумент на площади, вокруг — шум, крик, треск, а ты смотришь на
все, ничем не волнуясь».
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо
у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его
все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо,
как думал за час перед этим.
Кривоногий кузнец забежал в тыл той группы, которая тянула прямо от колокольни, и стал обматывать конец веревки вокруг толстого ствола ветлы,
у корня ее; ему помогал парень в розовой рубахе. Веревка, натягиваясь
все туже, дрожала,
как струна, люди отскакивали от нее, кузнец рычал...
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и
все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством
у таких людей,
как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
Все сказанное матерью ничем не задело его,
как будто он сидел
у окна, а за окном сеялся мелкий дождь. Придя к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось письмо не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что, может быть, к средине лета она приедет в Россию.
— Именно: конурки русского, московского, народнейшего бога! Замечательный бог
у нас, — простота! Не в ризе, не в мантии, а — в рубахе-с, да, да! Бог наш,
как народ наш, — загадка
всему миру!
Пузатый комод и на нем трюмо в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое на низких ножках кресло
у стола, под окном, — вот и
вся обстановка комнаты. Оклеенные белыми обоями стены холодны и голы, только против кровати — темный квадрат небольшой фотографии: гладкое,
как пустота, море, корма баркаса и на ней, обнявшись, стоят Лидия с Алиной.
По воскресеньям, вечерами,
у дяди Хрисанфа собирались его приятели, люди солидного возраста и одинакового настроения;
все они были обижены, и каждый из них приносил слухи и факты, еще более углублявшие их обиды;
все они любили выпить и поесть, а дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди этих людей было два актера, убежденных, что они сыграли
все роли свои так,
как никто никогда не играл и уже никто не сыграет.
Но уже утром он понял, что это не так. За окном великолепно сияло солнце, празднично гудели колокола, но —
все это было скучно, потому что «мальчик» существовал. Это ощущалось совершенно ясно. С поражающей силой, резко освещенная солнцем, на подоконнике сидела Лидия Варавка, а он, стоя на коленях пред нею, целовал ее ноги.
Какое строгое лицо было
у нее тогда и
как удивительно светились ее глаза! Моментами она умеет быть неотразимо красивой. Оскорбительно думать, что Диомидов…
— Храмы —
у нас есть, а церковь — отсутствует. Католики
все веруют по-римски, а мы — по-синодски, по-уральски, по-таврически и уж бесы знают,
как еще…
— Делай! — сказал он дьякону. Но о том, почему русские — самый одинокий народ в мире, — забыл сказать, и никто не спросил его об этом.
Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую,
как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и
все это было странно,
как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел
у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
—
Как же
все это было? — спросил дьякон, стоя
у окна.
У него совершенно неестественно заострились скулы, он двигал челюстью,
как бы скрипя зубами, и вертел головою, присматриваясь к суете встревоженных людей. Люди становились
все тише, говорили ворчливее, вечер делал их тусклыми.
— Правильная оценка. Прекрасная идея. Моя идея. И поэтому: русская интеллигенция должна понять себя
как некое единое целое. Именно.
Как, примерно, орден иоаннитов, иезуитов, да! Интеллигенция,
вся, должна стать единой партией, а не дробиться! Это внушается нам
всем ходом современности. Это должно бы внушать нам и чувство самосохранения.
У нас нет друзей, мы — чужестранцы. Да. Бюрократы и капиталисты порабощают нас. Для народа мы — чудаки, чужие люди.
Мысли Самгина принимали
все более воинственный характер. Он усиленно заботился обострять их, потому что за мыслями
у него возникало смутное сознание серьезнейшего проигрыша. И не только Лидия проиграна, потеряна, а еще что-то, более важное для него. Но об этом он не хотел думать и,
как только услышал, что Лидия возвратилась, решительно пошел объясняться с нею. Уж если она хочет разойтись, так пусть признает себя виновной в разрыве и попросит прощения…
Самгину казалось, что воздух темнеет, сжимаемый мощным воем тысяч людей, — воем, который приближался,
как невидимая глазу туча, стирая
все звуки, поглотив звон колоколов и крики медных труб военного оркестра на площади
у Главного дома. Когда этот вой и рев накатился на Клима, он оглушил его, приподнял вверх и тоже заставил орать во
всю силу легких...
Больше
всего он любит наблюдать,
как корректорша чешет себе ногу под коленом,
у нее там всегда чешется, должно быть, подвязка тугая, — рассказывал он не улыбаясь,
как о важном.
«
Какая хитрая, двуличная. Меньше
всего она похожа на революционерку. Но — откуда
у нее уверенность?»
У Клима задрожали ноги, он присел на землю, ослепленно мигая, пот заливал ему глаза; сорвав очки, он смотрел,
как во
все стороны бегут каменщики, плотники и размахивают руками.
— Знаешь, я с первых дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для меня в этом не будет.
Как все неудачно
у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. — Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к себе, а то бы я…
—
У нее,
как у ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он — характер,
у нее есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это будет трудная жена. Она
все ищет необыкновенных людей, люди, милый мой, —
как собаки: породы разные, а привычки
у всех одни.
— Давно пора.
У нас
все разговаривают о том,
как надобно думать, тогда
как говорить надо о том, что следует делать.