Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких
других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и
с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку
с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
По переезде Александры Григорьевны из Петербурга в деревню, Вихров, вместе
с другим дворянством, познакомился
с ней и на первом же визите объяснил ей: «Я приехал представиться супруге генерал-адъютанта моего государя!»
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе
с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех
других людей, которые приходили
с ней в какое-либо соприкосновение.
Те пожали
друг у
друга руки и больше механически поцеловались. Сережа, впрочем, как более приученный к светскому обращению, проводил гостей до экипажа и, когда они тронулись, вежливо
с ними раскланялся.
Другой же сын их был в это время занят совсем
другим и несколько даже странным делом: он болтал палкой в помойной яме;
с месяц тому назад он в этой же помойне, случайно роясь, нашел и выудил серебряную ложку, и
с тех пор это сделалось его любимым занятием.
Называется Сикстинской потому, что была написана для монастыря св. Сикста, который изображен на картине справа от Мадонны.], а
другая с Данаи Корреджио [Корреджио — Корреджо, настоящее имя — Антонио Аллегри (около 1489 или 1494—1534) — крупнейший итальянский художник.].
Эти факты вызвали эпиграмму, которая, как и
другие эпиграммы того времени, приписывалась Пушкину: Рука
с военным обшлагом, пририсованная к эпиграмме, показывала, что «всевышний» — это Николай I.].
Еспер Иванович понял, что в душе старика страшно боролись:
с одной стороны, горячая привязанность к сыну, а
с другой — страх, что если он оставит хозяйство, так непременно разорится; а потому Имплев более уже не касался этой больной струны.
— Теперь по границе владения ставят столбы и, вместо которого-нибудь из них, берут и уставляют астролябию, и начинают смотреть вот в щелку этого подвижного диаметра, поворачивая его до тех пор, пока волосок его не совпадает
с ближайшим столбом; точно так же поворачивают
другой диаметр к
другому ближайшему столбу и какое пространство между ими — смотри вот: 160 градусов, и записывают это, — это значит величина этого угла, — понял?
— А отчего же они
с одной стороны светлы, а
с другой темны?
На обратном пути в Новоселки мальчишки завладевали и линейкой: кто помещался у ней сзади, кто садился на
другую сторону от бар, кто рядом
с кучером, а кто — и вместе
с барями.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку —
другую водки, начинал горячо толковать
с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях
с нею или
с какою бы то ни было
другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
В верхнем этаже некоторые окна были
с выбитыми стеклами, а в
других стекла были заплеснелые,
с радужными отливами; в нижнем этаже их закрывали тяжелые ставни.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что тот целые дни был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше, так что они даже говорили
друг другу «вы».
Под самые сумерки почти, Павел наконец увидел, что на двор въехали два ломовые извозчика; на одном возу сидел Плавин в куче разных кульков и тюков; а на
другом помещался Симонов
с досками и бревнами.
— Разве так рисуют деревья на декорациях? — воскликнул он: — сначала надо загрунтовать совсем темною краской, а потом и валяйте на ней прямо листья; один зеленый,
другой желтый, третий совсем черный и, наконец, четвертый совсем белый. — Говоря это, Плавин вместе
с тем и рисовал на одной декорации дерево.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал
с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Вслед за этой четой скоро наполнились и прочие кресла, так что из дырочки в переднем занавесе видны стали только как бы сплошь одна
с другой примкнутые головы человеческие.
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч,
с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
Когда все наконец разъехались, молодые
друзья наши возвратились в свою спальню, по-прежнему усталые и загрязненные, но далеко не
с прежним спокойным и приятным чувством. Плавин был даже мрачен.
— Ну, теперь я и
другими господами займусь! — сказал Павел
с мрачным выражением в лице, и действительно бы занялся, если бы новый нравственный элемент не поглотил всей души его.
— Господи боже мой! — воскликнул Павел. — Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы можете жить у Мари, у меня, у
другого, у третьего, у кого только есть кусок хлеба поделиться
с вами.
Между тем наступил великий пост, а наконец и страстная неделя. Занятия Павла
с Крестовниковым происходили обыкновенно таким образом: он
с Семеном Яковлевичем усаживался у одного столика, а у
другого столика, при двух свечах,
с вязаньем в руках и
с болонкой в коленях, размещалась Евлампия Матвеевна, супруга Семена Яковлевича.
Павел догадался, что это был старший сын Захаревского — правовед;
другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку — сидел рядом
с самим Ардальоном Васильевичем, который все еще был исправником и сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел.
Александра Григорьевна взглянула на Павла.
С одной стороны, ей понравилась речь его, потому что она услышала в ней несколько витиеватых слов, а
с другой — она ей показалась по тону, по крайней мере, несколько дерзкою от мальчика таких лет.
—
Друг, самый искренний! — отвечал Павел,
с чувством пожимая ее руку.
— Вот об этом-то,
друг мой, собственно, я и хотела посоветоваться
с вами: имею ли я право воспользоваться этим векселем или нет?
—
С вами, по-моему, — продолжала Фатеева грустно-серьезным тоном, — она очень нехорошо поступала; она видела ваши чувства к себе, почему же она не сказала вам, что любит
другого?
—
Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак не могла тогда сказать вам того! Мари умоляла меня и взяла
с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о том как-нибудь. Она не хотела, как сама мне говорила, огорчать вас. «Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!»
Герой мой не имел никаких почти данных, чтобы воспылать сильной страстию к Мари; а между тем, пораженный известием о любви ее к
другому, он на
другой день не поднимался уже
с постели.
В переднем углу комнаты стоял киот
с почерневшими от времени образами, а в
другом углу помещался шкафчик
с пустым, тусклым карафином,
с рюмкой, у которой подножка была отбита и заменена широкой пробкой,
с двумя-тремя стаканами и несколькими чашками.
— Ах,
друг мой, я
с год еду! — все шагом: не могу, боюсь! — воскликнула княгиня, а между тем нетерпение явно уже отразилось во всей ее маленькой фигуре.
Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за
другого и в то же время, как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая
с ним.
Новая, навощенная и — вряд ли не солдатскими руками — обитая мебель; горка
с серебром, накупленным на разного рода экономические остатки; горка
другая с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два — три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой
с зеркалом, кругом которого на полочках стояли духи; на самом столе были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж
другой наружности:
с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх;
с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны
с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и очень красивые.
— Я к вам постояльца привел, — продолжал Неведомов, входя
с Павлом в номер хозяйки, который оказался очень пространной комнатой. Часть этой комнаты занимал длинный обеденный стол,
с которого не снята еще была белая скатерть, усыпанная хлебными крошками, а
другую часть отгораживали ширмы из красного дерева, за которыми Каролина Карловна, должно быть, и лежала в постели.
— Д-да, — протянул тот. — Убранство комнат, — продолжал он
с обычной своей мягкой улыбкой, — тоже, как и одежда, может быть двоякое: или очень богатое и изящное — ну, на это у меня денег нет; а потом
другое, составленное только
с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали… А если же нет, то это,
с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
— Выкинуть-с! — повторил Салов резким тоном, — потому что Конт прямо говорит: «Мы знаем одни только явления, но и в них не знаем — каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к
другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда были и будут для нашего разума — terra incognita». [неизвестная земля, область (лат.).]
Весь этот разговор молодые люди вели между собой как-то вполголоса и
с явным уважением
друг к
другу. Марьеновский по преимуществу произвел на Павла впечатление ясностью и простотой своих мыслей.
Вошли шумно два студента: один — толстый, приземистый,
с курчавою головой,
с грубыми руками,
с огромными ногами и почти оборванным образом одетый; а
другой — высоконький, худенький,
с необыкновенно острым, подвижным лицом, и тоже оборванец.
— Можем! — произнес Петин, и оба они сели
с Заминым
друг против
друга за маленький столик.
Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, — стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно
с другим.
Мой милый
друг,
с тобой схоронены
Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел у Салова, это двух молодых людей: одного — в щеголеватом штатском платье, а
другого — в новеньком
с иголочки инженерном мундире.
— Потому что нам
с братом надо еще в
другое место ехать, а игра может затянуться.
— Да, прекрасно, но надобно, чтобы одно при
другом было. Нельзя же, чтоб столица была без извозчиков! Мы
с братом взяли дрожки здешние, и едва живые приехали сюда.
Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на
другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату
с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
— Я не знаю, как у
других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я
с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.