Неточные совпадения
«Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, — говорили
другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там
с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром пьют».
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может быть
с той минуты, когда учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней
с другой стороны: мне захотелось поехать
с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться
с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам.
И люди тоже, даже незнакомые, в
другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах
других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я
с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять на что?
В одном я — скромный чиновник, в форменном фраке, робеющий перед начальническим взглядом, боящийся простуды, заключенный в четырех стенах
с несколькими десятками похожих
друг на
друга лиц, вицмундиров.
В
другом я — новый аргонавт, в соломенной шляпе, в белой льняной куртке, может быть
с табачной жвачкой во рту, стремящийся по безднам за золотым руном в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса, моря, государства.
Я справлялся, как мог,
с сомнениями: одни удалось победить,
другие оставались нерешенными до тех пор, пока дойдет до них очередь, и я мало-помалу ободрился.
В самом деле, то от одной, то от
другой группы опрометью бежал матрос
с пустой чашкой к братскому котлу и возвращался осторожно, неся полную до краев чашку.
На
другой день заревел шторм, сообщения
с берегом не было, и мы простояли, помнится, трое суток в печальном бездействии.
Начинается крик, шум, угрозы,
с одной стороны по-русски,
с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки.
Друг друга в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит
с ружьем взад и вперед.
Между обреченным гибели судном и рассвирепевшим морем завязывается упорная битва:
с одной стороны слепая сила,
с другой — отчаяние и зоркая хитрость, указывающая самому крушению совершаться постепенно, по правилам.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча,
с другими, стал пристально смотреть на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту. На палубе показался низенький, приземистый человек в синей куртке, в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
Пружины, двигающие этим, ржавеют на море вместе
с железом, сталью и многим
другим.
Многие постоянно ведут какой-то арифметический счет — вроде приходо-расходной памятной книжки — своим заслугам и заслугам
друга; справляются беспрестанно
с кодексом дружбы, который устарел гораздо больше Птоломеевой географии и астрономии или Аристотелевой риторики; все еще ищут, нет ли чего вроде пиладова подвига, ссылаясь на любовь, имеющую в ежегодных календарях свои статистические таблицы помешательств, отравлений и
других несчастных случаев.
С любопытством смотрю, как столкнутся две кухарки,
с корзинами на плечах, как несется нескончаемая двойная, тройная цепь экипажей, подобно реке, как из нее
с неподражаемою ловкостью вывернется один экипаж и сольется
с другою нитью, или как вся эта цепь мгновенно онемеет, лишь только полисмен
с тротуара поднимет руку.
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них были пироги, а то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание
другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница
с вареньем и крем без сахара или что-то в этом роде.
Мальчишка догнал меня и, тыча монетой мне в спину, как зарезанный кричал: «No use, no use (Не ходит)!» Глядя на все фокусы и мелочи английской изобретательности, отец Аввакум, живший в Китае, сравнил англичан
с китайцами по мелочной, микроскопической деятельности, по стремлению к торгашеству и по некоторым
другим причинам.
Еще оставалось бы сказать что-нибудь о тех леди и мисс, которые, поравнявшись
с вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и те и
другие такие же, как у нас.
Вот тут я вспомнил все проведенные
с вами двадцать четвертые декабря; живо себе воображал, что у вас в зале и светло, и тепло и что я бы теперь сидел там
с тем,
с другим,
с той,
другой…
Другой,
с которым я чаще всего беседую, очень милый товарищ, тоже всегда ровный, никогда не выходящий из себя человек; но его не так легко удовлетворить, как первого.
Утром мы все четверо просыпались в одно мгновение, ровно в восемь часов, от пушечного выстрела
с «Экселента»,
другого английского корабля, стоявшего на мертвых якорях, то есть неподвижно, в нескольких саженях от нас.
Госпорт лежит на
другой стороне гавани и сообщается
с прочими тремя кварталами посредством парового парома, который беспрестанно по веревке ходит взад и вперед и за грош перевозит публику.
Однажды в Портсмуте он прибежал ко мне, сияя от радости и сдерживая смех. «Чему ты радуешься?» — спросил я. «Мотыгин… Мотыгин…» — твердил он, смеясь. (Мотыгин — это
друг его, худощавый, рябой матрос.) «Ну, что ж Мотыгин?» — «
С берега воротился…» — «Ну?» — «Позови его, ваше высокоблагородие, да спроси, что он делал на берегу?» Но я забыл об этом и вечером встретил Мотыгина
с синим пятном около глаз. «Что
с тобой? отчего пятно?» — спросил я. Матросы захохотали; пуще всех радовался Фаддеев.
Каждый день прощаюсь я
с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь
с этим всемирным рынком и
с картиной суеты и движения,
с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать
другим образам…
И пока бегут не спеша за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин мается, сидя на постеле
с одним сапогом в руках, и сокрушается об отсутствии
другого.
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться
с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и
другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Едва станешь засыпать — во сне ведь
другая жизнь и, стало быть,
другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины
с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает
с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Огромные холмы
с белым гребнем,
с воем толкая
друг друга, встают, падают, опять встают, как будто толпа вдруг выпущенных на волю бешеных зверей дерется в остервенении, только брызги, как дым, поднимаются да стон носится в воздухе.
Фрегат взберется на голову волны, дрогнет там на гребне, потом упадет на бок и начинает скользить
с горы, спустившись на дно между двух бугров, выпрямится, но только затем, чтоб тяжело перевалиться на
другой бок и лезть вновь на холм.
Когда судно катится
с вершины волны к ее подножию и переходит на
другую волну, оно делает такой размах, что, кажется, сейчас рассыплется вдребезги; но когда убедишься, что этого не случится, тогда делается скучно, досадно, досада превращается в озлобление, а потом в уныние.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие — родня тому спокойствию или той беспечности,
с которой
другой Фаддеев, где-нибудь на берегу, по веревке,
с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц или сидит
с кистью на дощечке и болтается в воздухе, на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной то к улице, то к дому.
Там рядом
с обыкновенным, природным днем является какой-то
другой, искусственный, называемый на берегу ночью, а тут полный забот, работ, возни.
Прошлое спокойствие, минуты счастья, отличное плавание, родина,
друзья — все забыто; а если и припоминается, так
с завистью.
Что там наверху?» — «Господи! как тепло, хорошо ходить-то по палубе: мы все сапоги сняли», — отвечал он
с своим равнодушием, не спрашивая ни себя, ни меня и никого
другого об этом внезапном тепле в январе, не делая никаких сближений, не задавая себе задач…
«В
другое время, nur nicht heute», — думал я согласно
с известным немецким двустишием.
Поговорив немного
с хозяином и помолчав
с хозяйкой, мы объявили, что хотим гулять. Сейчас явилась опять толпа проводников и
другая с верховыми лошадьми. На одной площадке, под большим деревом, мы видели много этих лошадей. Трое или четверо наших сели на лошадей и скрылись
с проводниками.
За мной увязались идти двое мальчишек; один болтал по-французски, то есть исковеркает два слова французских да прибавит три португальских;
другой то же делал
с английским языком.
Меня понесли
с горы
другою дорогою, или, лучше сказать, тропинкою, извилистою, узенькою, среди неогороженных садов и виноградников, между хижин.
Едва мальчишки перевели ему это, как он вышел вон и вскоре воротился
с кружкой
другого вина.
Хотелось бы верно изобразить вам, где я, что вижу, но о многом говорят чересчур много, а сказать нечего;
с другого, напротив, как ни бейся, не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
Многие негры натаскали корзин
с апельсинами,
другие успели устроить кресла на носилках, чтобы переносить нас на шлюпку.
Дурачество весело, когда человек наивно дурачится, увлекаясь и увлекая
других; а когда он шутит над собой и над
другими по обычаю,
с умыслом, тогда становится за него совестно и неловко.
Празднуя масленицу, они не могли не вспомнить катанья по льду и заменили его ездой
друг на
друге удачнее, нежели Петр Александрович икру заменил сардинами. Глядя, как забавляются, катаясь
друг на
друге, и молодые, и усачи
с проседью, расхохочешься этому естественному, национальному дурачеству: это лучше льняной бороды Нептуна и осыпанных мукой лиц.
— «Позвольте, — заметил один скептик, — не от лимонов ли это ящик?» — «Нет, — возразил
другой наблюдатель, — видите, он
с решеткой».
Вот, смотрите, громада исполинской крепости рушится медленно, без шума; упал один бастион, за ним валится
другой; там опустилась, подавляя собственный фундамент, высокая башня, и опять все тихо отливается в форму горы, островов
с лесами,
с куполами.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней
с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас
с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь
другое?
Друг на
друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или
другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
«Смотрите, — говорили мы
друг другу, — уже нет ничего нашего, начиная
с человека; все
другое: и человек, и платье его, и обычай».
Вот, например, на одной картинке представлена драка солдат
с контрабандистами: герои режут и колют
друг друга, а лица у них сохраняют такое спокойствие, какого в подобных случаях не может быть даже у англичан, которые тут изображены, что и составляет истинный комизм такого изображения.
На
других картинках представлена скачка
с препятствиями: лошади вверх ногами, люди по горло в воде.
Остальная половина дороги, начиная от гостиницы, совершенно изменяется: утесы отступают в сторону, мили на три от берега, и путь, веселый, оживленный, тянется между рядами дач, одна
другой красивее. Въезжаешь в аллею из кедровых, дубовых деревьев и тополей: местами деревья образуют непроницаемый свод; кое-где
другие аллеи бегут в сторону от главной, к дачам и к фермам, а потом к Винбергу, маленькому городку, который виден
с дороги.
Одна предлинная, довольно отлогая,
с углублением в средине,
с возвышенностями по концам;
другая высокая, ровная и одинаково широкая и в основании, и наверху.