Неточные совпадения
Телега сейчас
же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова,
а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и
как бы не околел,
а заснул только.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя,
как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, —
как у него выходило на бумаге совершенно то
же самое, что было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли
же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не уходил,
а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел,
как барчик рисует.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того
же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты,
а затем Павел уже сам стал разучивать,
как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
—
А на
какую же указывать ему? На турецкую разве? Так той он подробно не знает. Тем более, что он не только мысли, но даже обороты в сочинении своем заимствовал у знаменитых писателей, коих, однако, за то не наказывали и не судили.
— Надеюсь; но так
как нельзя
же всю жизнь быть обманщиком,
а потому я и счел за лучшее выучиться.
—
А я-то
как же? — воскликнул наивно Павел.
— Я?.. Кто
же другой,
как не ты!.. — повторил полковник. — Разве про то тебе говорят, что ты в университет идешь,
а не в Демидовское!
— Ну да,
как же ведь, благодетель!.. Ему, я думаю, все равно, куда бы ты ни заехал — в Москву ли, в Сибирь ли, в Астрахань ли;
а я одними мнениями измучусь, думая, что ты один-одинехонек, с Ванькой-дураком, приедешь в этакой омут,
как Москва: по одним улицам-то ходя, заблудишься.
—
Как же вы, — вмешался в разговор Павел, — самый высочайший род драматического искусства — оперу не любите,
а самый низший сорт его — балет любите?
Павел,
как только сел в экипаж, — чтобы избежать всяких разговоров с отцом, — притворился спящим, и в воображении его сейчас
же начал рисоваться образ Мари,
а он
как будто бы стал жаловаться ей.
—
А чем
же оно одолело их? — продолжал
как бы допрашивать Дрозденко.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи,
а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень
как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким
же малиновым сукном,
каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете,
а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
— Выкинуть-с! — повторил Салов резким тоном, — потому что Конт прямо говорит: «Мы знаем одни только явления, но и в них не знаем —
каким способом они возникли,
а можем только изучать их постоянные отношения к другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность
же каждого предмета и первичная его причина всегда были и будут для нашего разума — terra incognita». [неизвестная земля, область (лат.).]
— Это доказательство вовсе не из катехизиса,
а, напротив — доказательство истории, — поддержал его Неведомов. — Существование везде и всюду религии есть такой
же факт,
как вот этот дом, эти деревья, эти облака, — и от него никакому философу отвертеться нельзя.
Тот сейчас
же его понял, сел на корточки на пол,
а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно
как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают;
а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
— Чем
же дурно? — спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. — Так
же,
как и у других. Я еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара,
а мужики едят свое, не мое.
— Я не знаю,
как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою,
а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году,
а остальные двести пятьдесят — в следующем,
а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня —
как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний
же день велеть купить говядины для всех.
— И ты думаешь, что они будут благодарны тебе за то?
Как же, жди! Полебезят немного в глаза,
а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться.
— Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить,
а я хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с! — прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал было их отцу. — Прошу вас, сейчас
же на них распорядиться,
как я вас просил!
— Что
же я, господа, вас не угощаю!.. — воскликнул вдруг Александр Иванович,
как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке,
а гостям ни разу еще не предложил.
—
А что
же? — спросила ее,
как бы совершенно невинным голосом, Клеопатра Петровна.
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник тем
же тихим голосом жене. — Вообразите,
какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день — то я дома,
а Мари здесь, то я здесь,
а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
«Что
же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня,
как мышь
какую, — в мышеловке?»
А он мне, знаете, на эту Бэлу — черкешенку в романе Лермонтова — начнет указывать: «Разве Печорин, говорит, не любил ее?..
—
Как же это — один был влюблен в нее,
а другой ее соблазнил?
Я
же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой,
как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так
как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, — и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить,
а таких чернобрысых и сухопарых кошек,
как она, я полагаю, найти в Москве можно».
— Нет, и никогда не возвращу! — произнесла Клеопатра Петровна с ударением. —
А то, что он будет писать к генерал-губернатору — это решительный вздор! Он и тогда,
как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас
же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.
—
А она разве не живая? Ух,
какая, должно быть, живая! Кто
же еще будет из мужчин играть?
—
А я-то
как же, опять одна поеду? — отнеслась Клеопатра Петровна к нему.
— Из
каких же?.. Сердитый и злой… у!.. Гадкий вы, после того!
А что, скажите, Неведомов говорил с вами?
— Она вскоре
же померла после Еспера Иваныча, — отвечала она, — тело его повезли похоронить в деревню, она уехала за ним, никуда не выходила, кроме
как на его могилу,
а потом и сама жизнь кончила.
—
Какие же взятки? — воскликнул генерал. — Нет-с, совсем нет-с! Это хозяйственная экономия — это так!.. Вы знаете что, — продолжал Эйсмонд несколько уже даже таинственно, — один полковой командир показал в отчете в экономии пять тысяч… его представили за это к награде… только отчет возвращается… смотрят: представление к награде зачеркнуто,
а на полях написано: «Дурак!».
— Теперь та
же самая комедия начинается, — продолжал он, — вам хочется спросить меня о Клеопатре Петровне и о том, что у меня с ней происходило,
а вы меня спрашиваете,
как о какой-нибудь Матрене Карповне; спрашивайте лучше прямо,
как и что вам угодно знать по сему предмету?
Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, — и что
же, за что это предпочтение; наконец, если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только по одному виду и для света,
а он на это только смеялся, и действительно,
как видно, смотрел на эти слова мои
как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий — и сказать не могу, и около
же этого времени я в первый раз увидала Постена.
—
А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен,
а такой
же скотина,
как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй,
а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола,
как Мочалов, одним голосам!»
—
А то
же, — отвечал Вихров, —
какая прелестная женщина вышла из нее,
а все-таки вскоре, вероятно, умрет.
—
Какая же оказия?.. Не оказия,
а с вашей стороны — черт знает что такое вышло.
— С моей стороны очень просто вышло, — отвечал Салов, пожимая плечами, — я очутился тогда,
как Ир, в совершенном безденежье;
а там слух прошел, что вот один из этих
же свиней-миллионеров племянницу свою, которая очутилась от него, вероятно, в известном положении, выдает замуж с тем только, чтобы на ней обвенчаться и возвратить это сокровище ему назад… Я и хотел подняться на эту штуку…
— И Неведомова позовите, — продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина,
как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы написали?» — и
как у того при этом лицо вытянется, и
как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней;
а в то
же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, — все это очень улыбалось Салову.
Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал… Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам
как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал;
а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас
же опять прибежит и начнет работать.
Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал,
а потом стал гагайкать на весь лес, да
как будто бы человек десять кричали, и в то
же время что есть духу гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, — сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.
В тот
же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят,
а брать кого-нибудь из других людей Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о том,
как он будет проводить время у Фатеевой.
— Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его;
а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну,
а мать-то попервоначалу говорила: «Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит
же когда-нибудь!» У этого
же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее
какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, — все это кушать изволит и похваливает.
Он и пишет ей: «
Как же это, маменька?» — «
А так
же, говорит, сын любезный, я, по материнской своей слабости, никак не могла бы отказать тебе в том; но тетка к тебе никак уж этой девушки не пустит!» Он, однако, этим не удовлетворился: подговорил там через своих людей, девка-то бежала к нему в Питер!..
— Бога ради, сейчас; иначе я не ручаюсь, что она, может быть, умрет; умоляю вас о том на коленях!.. — И m-lle Прыхина сделала движение, что
как будто бы в самом деле готова была стать на колени. — Хоть на минуточку,
а потом опять сюда
же приедете.
—
Как же ты согласен? — почти закричал на него Живин. —
А разве в стихах любимого твоего поэта Тимофеева [Тимофеев Алексей Васильевич (1812—1883) — поэт, драматург, беллетрист.] где-нибудь есть какая-нибудь правда?
Сейчас
же улегшись и отвернувшись к стене, чтобы только не видеть своего сотоварища, он решился, когда поулягутся немного в доме, идти и отыскать Клеопатру Петровну; и действительно, через какие-нибудь полчаса он встал и, не стесняясь тем, что доктор явно не спал, надел на себя халат и вышел из кабинета; но куда было идти, — он решительно не знал,
а потому направился, на всякий случай, в коридор, в котором была совершенная темнота, и только было сделал несколько шагов,
как за что-то запнулся, ударился ногой во что-то мягкое, и вслед за тем раздался крик...
— Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, — произнес Захаревский;
а сам с собой думал: «Ну, это значит шалопайничать будешь!» Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою
же необходимостью,
как и воздух. «Впрочем, — успокоил он себя мысленно, — если жену будет любить, так та и служить заставит!»
Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все,
как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого не замечает,
а в то
же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала...
—
Как же, благодетель тоже! — отвечал Добров. —
А когда я пил, так и приятели мы между собой были.
—
Как же вы, милостивый государь, будучи русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог,
а это не варварство, что господа поляки выжгли весь ваш родной город?