Неточные совпадения
Граф Юрий Петрович Сапега был совсем большой барин по породе, богатству
и своему официальному положению, а по доброте его все почти окружные помещики были или обязаны им, или надеялись быть обязанными.
Все себе дали слово: на другой же день явиться к
графу для засвидетельствования глубочайшего почтения,
и только четыре лица не разделяли общего чувства; это были: Задор-Мановский, который, любя управлять чужими мнениями, не любил их принимать от других; Анна Павловна, не замечавшая
и не видевшая ничего, что происходило вокруг нее; потом Эльчанинов, которого в это время занимала какая-то мысль, —
и, наконец, вдова, любовавшаяся в молчании задумчивым лицом своего собеседника.
Село Каменки
графа Сапеги, сделавшееся в настоящее время главнейшим пунктом внимания окружных дворян, превосходило все прочие усадьбы красивым местоположением
и богатством строений.
Несмотря на то, что владельцы никогда не жили в нем, оно постоянно поддерживалось
и улучшалось, что было, я думаю, не столько по желанию самих
графов, сколько делом немцев-управителей, присылаемых из Петербурга.
Настоящий владелец,
граф Юрий Петрович Сапега, всего раза три в жизнь свою приезжал в Каменку
и проживал в ней обыкновенно лето.
Часов в шесть пополудни, это было в пятницу,
граф, принявши от всех соседей визиты, сам никуда еще не выезжал, —
и теперь, отобедавши, полулежал на широком канапе в своем кабинете.
— Тут не образование, мой милый, а собственное, внутреннее чутье, — возразил
граф. — Видал ли ты, — продолжал он, прищуриваясь, — этих женщин с тонкой нежной кожей, подернутой легким розовым отливом,
и у которых до того доведена округлость частей, что каждый член почти незаметно переходит в другой?
— Или эта эластичность тела, — продолжал
граф, как бы более сам с собою. — Это не опухлость
и не надутость жира; напротив: это полнота мускулов!
И, наконец, это влияние свежей, благоухающей женской теплоты? Что, Иван, темна вода во облацех? — заключил Сапега, обратившись к Ивану Александрычу.
— Словами не передашь всех тонкостей! — произнес
граф, вздохнув,
и замолчал.
— Нынче
и в Петербурге ничего нет порядочного, — возразил
граф, — или толстая, или больная!
— Да, — отвечал отрывисто
граф, — ты теперь ступай в их усадьбу
и как можно аккуратней узнай: будут ли дома муж
и жена? Теперь прощай, я спать хочу!
Граф лег на диван
и повернулся к стене, Иван Александрыч на цыпочках вышел из кабинета.
— Видно,
граф дал синенькую на бедность, так
и куражится, чучело гороховое! — подхватил другой.
«Вот оно, какую передрягу наделал, — думал Иван Александрыч, — делать нечего, побожился. Охо-хо-хо! Сам, бывало, в полку жиду в ноги кланялся, чтобы не сказывал! Подсмотрел, проклятый Иуда, как на чердаке целовался. Заехать было к Уситковым, очень просили сказать, если
граф к кому-нибудь поедет!» — заключил он
и поехал рысцой.
— Честь имею рекомендоваться: я
граф Сапега, — начал тот, подходя к хозяину, — сосед ваш,
и приехал, чтобы начать знакомство с вами, которое тем более интересно для меня, что супруга ваша уже знакома мне. Она дочь моего приятеля.
— Очень вам благодарен, ваше сиятельство, за сделанную мне честь, — вежливо отвечал Мановский, —
и прошу извинения, что первый не представился вам, но это единственно потому, что меня не было дома: я только что сейчас вернулся. Прошу пожаловать, — продолжал он, показывая
графу с почтением на дверь в гостиную. — Жена сейчас выйдет: ей очень приятно будет встретить старого знакомого. Просите Анну Павловну, — прибавил он стоявшему у дверей лакею.
Впрочем, очень хорошо убежденный, что Анна Павловна, полюбя другого, могла изменить ему, он в то же время знал, что никогда ничего не добьется от нее Сапега,
и потому решился всеми средствами способствовать намерениям
графа, а потом одурачить его
и насколько только возможно.
—
Граф Сапега приехал, друг вашего отца, будьте с ним полюбезнее, он человек богатый, — сказал он Анне Павловне. Та пошла. Приезд
графа ее несколько обрадовал. Она помнила, что отец часто говорил о добром
графе, которого он пользовался некоторой дружбой
и который даже сам бывал у них в доме.
Новоприбывшие были: толстый Уситков с женой, той самой барыней в блондовом чепце, которую мы видели у предводителя
и которая приняла теперь намерение всюду преследовать
графа в видах помещения своего седьмого сынишки в корпус.
Муж был высокий
и необыкновенно худой отставной уланский корнет, m-me Симановская, несмотря на молодость лет, уже замечательно обнаруживающая в себе практические способности, в силу которых тоже решившаяся искать в
графе для определения мужа в какую-нибудь доходную службу, без которой он будто бы ужасно скучает.
Всем им
граф слегка кивнул головой,
и на лице его заметно отразилось неудовольствие: ему было досадно, что Анна Павловна, кроме него, должна будет заниматься с прочими гостями.
— Михайло Егорыч, — сказал
граф, обращаясь к хозяину, — когда же вы доставите мне удовольствие видеть вас
и Анну Павловну у себя в доме?
На этом намерении она несколько успокоилась
и снова начала говорить с
графом.
Обед кончился.
Граф не отходил от хозяйки
и не давал ей решительно заниматься с дамами.
Вскоре после чая
граф уехал, а вслед за ним поднялись
и прочие гости, глубоко обиженные невниманием Сапеги
и предпочтением, которое оказал он Анне Павловне.
Анна Павловна почти вбежала в свою комнату
и написала к Эльчанинову записку: «Простите меня, что я не могла исполнить обещания. Мой муж посылает меня к
графу Сапеге, который был сегодня у нас. Вы знаете, могу ли я ему не повиноваться? Не огорчайтесь, добрый друг, этой неудачей: мы будем с вами видеться часто, очень часто. Приходите в понедельник на это место, я буду непременно. Одна только смерть может остановить меня. До свиданья».
Эльчанинов ничего не мог понять. Он догадался, впрочем, что Анна Павловна уехала к
графу Сапеге, о котором он слышал от многих. Но зачем уехала,
и как одна,
и в тот именно день, когда назначено было свидание? Ему сделалось не на шутку грустно
и досадно.
— Что такое за поручение? — продолжала Уситкова. — А поручение, говорит, сказать Михайлу Егорычу, чтоб он завтрашний день был дома, потому что
граф хочет завтра к нему приехать. «Как, говорит Карп Федорыч, да являлся ли сам Михайло Егорыч к
графу?» — «Нет, говорит, да уж его сиятельству по доброте его души так угодно, потому что Анна Павловна ему крестница». Ну, мы, — так я
и Карп Федорыч, ну, может быть,
и крестница.
— Ну, да-с, мы
и ничего, только я
и говорю: «Съездим-ка, говорю,
и мы, Карп Федорыч, завтра в Могилки; я же Анны Павловны давно не видала». — «Хорошо», говорит. На другой день поутру к нам приехали Симановские. Мы им говорим, что едем. «Ах, говорят, это
и прекрасно,
и мы с вами съездим». Поехали.
Граф уж тут,
и, ах, Алексей Михайлыч! вы представить себе не можете, какие сцены мы видели,
и я одному только не могу надивиться, каким образом Михайло Егорыч, человек не глупый бы…
— Вспомнить не могу, — продолжала Уситкова, — ну, мы вошли, поздоровались
и начали было говорить, но ни
граф, ни хозяйка ни на кого никакого внимания не обращают
и, как голуби, воркуют между собою,
и только уж бледный Михайло Егорыч (ему, видно,
и совестно) суется, как угорелый, то к тому, то к другому, «Вот тебе
и смиренница», — подумала я.
— Конечно, — подтвердил предводитель
и потом шепотом прибавил. — Что
граф к этому склонен, то…
Молодой человек, которого называли одним только полуименем Савелий, был такой же дворянин, как Эльчанинов, как предводитель, как даже сам
граф; но у него было только несколько десятин земли
и выстроенный на той земле маленький деревянный флигель.
Героя моего мучила в настоящую минуту ревность,
и он ревновал Анну Павловну к
графу.
Если бы Анна Павловна поехала к
графу не в этот день, в который назначено было свидание, то, может быть, он еще усомнился бы в истине слов Уситковой; но она забыла его, забыла свое слово
и уехала.
Жилет был из тонкого индийского кашемира; редкие волосы
графа были слегка
и так искусно подвиты, что как будто бы они вились от природы.
Граф начинал ходить более
и более беспокойными шагами, посматривая по временам в окно.
Тихими шагами вошел Иван Александрыч, с ног до головы одетый в новое платье, которое подарил ему Сапега, не могший видеть, по его словам, близ себя человека в таком запачканном фраке.
Граф молча кивнул племяннику головой
и протянул руку, которую тот схватил обеими руками
и поцеловал с благоговением. Улыбка презрения промелькнула в лице Сапеги,
и он снова начал ходить по комнате. Прошло еще четверть часа в молчании.
Граф посмотрел в окно.
— А что, ваше сиятельство, это что? — воскликнул Иван Александрыч, смотревший так же внимательно на дорогу, как
и сам
граф.
Между тем
граф усадил свою гостью на диван
и сам поместился рядом.
Анна Павловна начала колебаться: ей казалось, что
граф говорил искренне,
и слезы невольно навернулись на ее глазах.
— Я вижу, вы не любите мужа,
и он вас не любит, — продолжал
граф, едва скрывая внутреннее удовольствие.
—
Граф, — возразила молодая женщина, — я должна
и буду принадлежать моему мужу всегда.
Внутреннее волнение
графа было слишком явно: глаза его горели, лицо покрывалось красными пятнами, руки
и ноги дрожали.
— Умоляю вас,
граф, не унижайте меня; я несчастлива
и без того! — сказала она, заливаясь слезами,
и столько глубоких страданий, жалоб
и моления, столько чистоты
и непорочности сердца послышалось в этих словах, что Сапега, несмотря на свое увлечение, как бы невольно остановился.
Во весь остальной день
граф не возобновлял первого разговора. Он просил Анну Павловну играть на фортепиано, с восторгом хвалил ее игру, показывал ей альбомы с рисунками, водил в свою картинную галерею, отбирал ей книги из библиотеки. Узнавши, что она любит цветы, он сам повел ее в оранжереи, сам вязал для нее из лучших цветов букеты, одним словом, сделался внимательным родственником
и больше ничего.
Часу в шестом вечера Анна Павловна начала собираться домой. При прощании
граф, как бы не могший выдержать своей роли, долго
и долго целовал ее руку, а потом почти умоляющим голосом просил дать ему прощальный поцелуй.
На этот раз Анна Павловна исполнила его желание почти с неудовольствием. Провожая ее до крыльца,
граф взял с нее честное слово приехать к нему через неделю
и обещался сам у них быть после первого визита Задор-Мановского.
«Отчего я не узнал, — подумал он с досадой, — она начинала быть так откровенна. Но узнать ее любовь к другому от нее самой — значит потерять ее навсегда. Но от кого же узнать? Соседи… их неловко спрашивать».
Граф вспомнил об Иване Александрыче
и позвонил в колокольчик.
— Именно боров, ваше сиятельство, — отвечал Иван Александрыч
и засмеялся, чтоб угодить
графу.
Не удивляйтесь, читатель, тому отдаленному
и не совсем честному плану, который так быстро построил в голове своей
граф.