Боярщина

Прошел год после смерти Анны Павловны. Предводительша возвратилась из Петербурга; Боярщина еще чаще стала ездить в Кочарево. Возвратившаяся хозяйка принимала гостей по большей части в диванной, которую она в последнее время полюбила перед прочими комнатами, потому что меблировала ее привезенною из Петербурга премиленькой мебелью.

Однажды вечером она полулежала на маленьком диване; это была очень еще нестарая дама, искренне или притворно чувствительная и вечно страдавшая нервами, в доказательство чего, даже в настоящую минуту, она держала флакон с одеколоном в руках. Около ее ног на креслах помещался старый ее супруг, с какой-то собачьей преданностью смотревший ей в глаза. Из гостей были самые частые их гости: Симановская с мужем, Уситкова в своем бессменном блондовом чепце и, наконец, сам Уситков, по загорелому и красному цвету лица которого можно было догадаться, что он недавно возвратился из дальней дороги.

— Наконец, вы поместили вашего ребенка, — сказала хозяйка, обращаясь к нему, и он разинул уже было рот, чтобы отвечать, но жена перебила его.

— Ничего бы ему не поместить, кабы не граф и не мои к нему просьбы, — проговорила она.

— А вы видели графа? — спросила предводительша Уситкова.

— Видел-с, как же: постарел очень, узнать нельзя, говорит, что, как приехал из деревни, все хворает: простудился.

— А еще кого-нибудь из наших знакомых не видали ли? — спросила молоденькая Симановская, имевшая наклонность по известному свойству характера знать как можно больше и больше.

— Да кого еще из знакомых-то, — отвечал с расстановкою Уситков. — Эльчанинова видел, — прибавил он.

— Что ж он там делает? — спросил хозяин.

— Сочинителем сделался, сочинения, говорит, пишет… только в тонких, кажется, обстоятельствах: после третьего же слова денег попросил взаймы… — отвечал Уситков.

— Эльчанинова? — повторила хозяйка, прищурив глаза и обращаясь к мужу. — Не о нем ли, папаша, ты писал ко мне, еще какое-то романическое приключение, что-то такое, он увез кого-то, женился, что ли?

— Да, у Задор-Мановского жену увез.

Предводительша произнесла: «A!» — и с каким-то особым выражением сжала губы.

— Что, господа, не видали ли кто Михайло Егорыча? — продолжал старик, обращаясь к гостям.

— Я на днях заезжал и видел, — отвечал Симановский, — жалко смотреть-то стало: из этакого сильного мужчины сделался какой-то малый ребенок.

— Бог знает, что делает! — произнесла Уситкова, качнув головой. — Хотя, конечно, — прибавила она, — по милости женушки в таком положении.

— Что ж ему женушка сделала? — спросила предводительша.

— Как, Софья Михайловна, помилуйте, что сделала? — возразила Уситкова почти обиженным голосом. — Осрамила на весь мир; ну, человек с амбицией — не вынес этого и свалился, хотя опять-таки скажу: бог знает, что делает.

— Где ж теперь она? — спросила хозяйка.

— Она и сама, бедненькая, умерла, — отвечала грустным голосом Симановская.

— Очень бедненькая! Как этаких бедненьких жалеть, так жалости недостанет. Была в связи с Эльчаниновым, тот бросил, подделалась к графу, а тут и к лапотнику перешла! — произнесла Уситкова.

— Нет, нет, — перебила Симановская, — что у графа и у Савелия она жила, лишившись рассудка, это я наверное знаю.

— Да ведь и я тоже знаю, не моложе вас и, может быть, поопытней, — возразила Уситкова.

— У вас никто и не перебивает вашего права, — возразила Симановская.

— Она тут, у этого бедняка Савелия, и умерла? — перебила их хозяйка, обращаясь к Симановской.

— Тут и умерла, — отвечала та.

Предводительша вздохнула.

— Незадолго до моего отъезда из Петербурга одна девушка умерла решительно от любви, — произнесла она, и разговор на некоторое время прекратился.

— Про графа, кажется, тут пустяки говорили… — начал было хозяин.

— Неужели еще он думает нравиться женщинам? — перебила его стремительно и с некоторым негодованием предводительша.

— Как же, — отвечал старик, — он и за нашей Клеопашей ухаживал.

— Неужели? Ах, это мило! Что ж она?

— Конечно, мазала по губам.

— Ах да, она ужасная шалунья в этих случаях, не все имеют такие легкие характеры, — произнесла хозяйка и опять вздохнула.

— Клеопатра Николаевна, при всей своей веселости, женщина с правилами, — начала Уситкова, имевшая привычку и хвалить и бранить человечество резко, где, по ее расчетам, было это нужно. — Я недавно была у нее целый день и не могла налюбоваться, как она обращается с своей дочерью: что называется и строго и ласково, как следует матери, — прибавила она, чтоб угодить хозяевам, но предводительша не обратила никакого внимания на ее слова, потому что терпеть ее не могла, испытав на собственном имени остроту ее зубов.

— Меня все занимает это романическое приключение, — начала она. — Где ж этот Савелий? Я у тебя, Alexis, его не вижу, отчего он не ходит к тебе?

— В службу, милушка, ушел, на Кавказ, — отвечал предводитель, — едва и дворянство-то ему выхлопотали.

— Славный будет служака, — заметил Уситков.

— Малый здоровый, пешком ушел на Кавказ-то, — произнес Симановский, поежившись от беспрерывной ревматической ломоты в сухих своих ногах.

— Пешком? Ах, бедненький, ему, верно, не на что было ехать, — произнесла предводительша и покачала головой.