Оставшись один, граф подошел к рабочему бюро и
взял было сначала письменный портфель, видно, с намерением писать; но потом, как бы что-то вспомнив, вынул из шкатулки пук ассигнаций и начал их считать. Руки его дрожали, он беспрестанно ошибался. Вошел камердинер, и граф, как пойманный школьник, поспешно бросил отсчитанную пачку опять назад в шкатулку.
Неточные совпадения
— Валерьян! — сказала она,
взявши его за руки, — поздравь меня, Анета приехала. Ах, как нам троим
будет весело. — С последними словами Вера потащила студента в гостиную.
— По крайней мере позвольте мне участвовать в вашей судьбе, облегчать ваше горе, и за все это прошу у вас ласки, не больше ласки: позвольте целовать мне вашу ручку. Не правда ли, вы
будете меня любить? Ах, если бы вы в сотую долю любили меня, как я вас! Дайте мне вашу ручку. — И он почти силой
взял ее руку и начал целовать.
На этот раз Анна Павловна исполнила его желание почти с неудовольствием. Провожая ее до крыльца, граф
взял с нее честное слово приехать к нему через неделю и обещался сам у них
быть после первого визита Задор-Мановского.
Тотчас по приезде своем, не переменив даже платья, пошла она к Лапинской роще, в нетерпении скорее узнать,
взял ли он письмо и нет ли еще его там, потому что
было всего восемь часов вечера, но никого не нашла.
— Как это
будет хорошо! — воскликнул он. — А тут, бог даст, — прибавил он, обращаясь к Савелью, — и вы, мой друг Савелий Никандрыч, переедете к нам в Петербург. Мы вам отведем особую комнату и найдем приличную службу. Что, черт
возьми, губить свой век в деревне?.. Дай-ка вам дорогу с вашим умом, как вы далеко уйдете.
Что
было делать Клеопатре Николаевне?.. Прибегнуть к графу — казалось ей единственным средством. С этим намерением она,
взявши письмо, вошла в гостиную и молча бросилась в отчаянии на диван; горесть ее на этот раз
была неподдельная.
И за это одолжение можно
будет получить от вдовы все, что только он желал от женщины, особенно если прибавить к тому обещание —
взять ее в Петербург, с собою.
— Вы
возьмете меня в Петербург? Без вас я не в состоянии
буду здесь остаться.
Потом
взяла она с своего туалетного столика портрет молоденькой девочки, поцеловала и проговорила: «Простишь ли ты когда-нибудь меня?» Это
был портрет ее дочери.
Эльчанинов
взял. Кровь бросилась у него в голову, он готов
был в эти минуты убить всех троих, если бы достало у него на это силы.
—
Был! Ему нужно
было взять у меня бумаги, а вечером он забыл и поутру хотел чем свет уехать. Он послал за мной горничную, чтобы я вышла, и я вышла в гостиную. Вот вам и история вся.
— Как вы меня, я думаю, презирали! — продолжала вдова после минутного молчания и
взяв себя рукой за лоб. — Получивши вашу записку, я решительно
была в недоумении и догадалась только, что вы меня в чем-то подозреваете, и, видит бог, как я страдала. Этот человек, думала, меня презирает, и за что же?
Услышавши намерение графа
взять к себе Анну Павловну, он сначала не хотел отпускать ее, не зная,
будет ли на это согласна она сама и не рассердится ли за то; но, обдумавши весь ужас положения больной, лишенной всякого пособия, и не зная, что еще
будет впереди, он начал колебаться.
— Я не могу совсем оставить Анны Павловны; если вам угодно
взять ее, то позвольте и мне
быть при них.
— Но я полагаю, что это не мешает мне
взять к себе в дом Анну Павловну; вы можете
быть у меня, сколько вам угодно.
«Ай да соколена, — говорили многие, по преимуществу дамы, — не успел еще бросить один, а она уж нашла другого…» — «Да ведь она больна, — осмеливались возражать некоторые подобрее, — говорят, просто
есть было нечего, граф
взял из человеколюбия…» — «Сделайте милость, знаем мы это человеколюбие!» — восклицали им на это.
Часу в двенадцатом ночи Михайло Егорыч
был уже в уездном городе,
взял там почтовых лошадей и поскакал в губернский город.
—
Есть, — отвечал значительно губернатор и, чтобы не распространить далее разговора, начал опять грустно смотреть в окно. Чиновник принес дело. Губернатор,
взяв от него, выслал его из кабинета и приказал поплотней притворить дверь.
Больная лежала вверх лицом, глаза ее
были закрыты, безжизненное выражение лица безумной заменилось каким-то спокойствием. Она действительно тяжело дышала. Савелий приблизился и
взял ее за руку, больная взмахнула глазами: Савелий едва не вскрикнул от радости, в глазах ее не
было прежнего безумия.
Сначала
взяли было один, а потом постепенно и все четыре рифа. Медленно, туго шли мы, или, лучше сказать, толклись на одном месте. Долго шли одним галсом, и 8-го числа воротились опять на то же место, где были 7-го. Килевая качка несносная, для меня, впрочем, она лучше боковой, не толкает из угла в угол, но кого укачивает, тем невыносимо.
Неточные совпадения
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я не
ем? Отчего же я, черт
возьми, не могу так же? Разве они не такие же проезжающие, как и я?
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип,
возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную
возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие
были! Ямщикам скажи, что я
буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы
пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Городничий. А, черт
возьми, славно
быть генералом! Кавалерию повесят тебе через плечо. А какую кавалерию лучше, Анна Андреевна, красную или голубую?
Право, на деревне лучше: оно хоть нет публичности, да и заботности меньше;
возьмешь себе бабу, да и лежи весь век на полатях да
ешь пироги.