Неточные совпадения
Когда Лещов
рассказал дальновидной игуменье про Смолокурова, про его богатства, про
то, что у него всего одна-единственная дочь, наследница всему достоянью, и что отцу желательно воспитать ее в древлем благочестии, во всей строгости святоотеческих преданий, мать Манефа тотчас смекнула, что из этого со временем может выйти…
И были, и небылицы по целым вечерам стала она
рассказывать Марку Данилычу про девиц, обучавшихся в московских пансионах, и про
тех, что дома у мастериц обучались.
И пошла
рассказывать ни так ни сяк не подходящее к делу. Ей только надо было отвести в сторону мысли Смолокурова; только для
того и речь повела… И отвела… мастерица была на такие отвороты.
Нежно поглядывая на Дунюшку,
рассказывал он Марку Данилычу, что приехал уж с неделю и пробудет на ярманке до флагов, что он, после
того как виделись на празднике у Манефы, дома в Казани еще не бывал, что поехал тогда по делам в Ярославль да в Москву, там вздумалось ему прокатиться по новой еще тогда железной дороге, сел, поехал, попал в Петербург, да там и застрял на целый месяц.
— Не след бы мне про тюлений-то жир тебе
рассказывать, — сказал Марко Данилыч, — у самого этого треклятого товару целая баржа на Гребновской стоит. Да уж так и быть, ради милого дружка и сережка из ушка. Желаешь знать напрямик, по правде,
то есть по чистой совести?.. Так вот что скажу: от тюленя, чтоб ему дохнуть, прибытки не прытки. Самое распоследнее дело… Плюнуть на него не стоит — вот оно что.
— Ха-ха-ха-ха! — на всю квартиру расхохотался Смолокуров. — Да что ж это вы с нами делаете, Петр Степаныч? Обещали смех
рассказать да с полчаса мучили, пока не сказали… Нарочно, что ли, на кончик его сберегли! А нечего сказать, утешили!.. Как же теперь «Искушение»-то? Как он к своему архиерею с молодой-то женой глаза покажет… В диакониссы, что ли, ее?.. Ах он, шут полосатый!.. Штуку-то какую выкинул!.. Дарья Сергевна! Дунюшка! Подьте-ка сюда — одолжу! Угораздило же его!.. Ха-ха-ха!..
И долго, чуть не до самого свету, советовался он с Татьяной Андревной,
рассказав ей, что говорил ему Марко Данилыч. Придумать оба не могли, что бы это значило, и не давали веры
тому, что сказано было про Веденеева. Обоим Дорониным Дмитрий Петрович очень понравился. Татьяна Андревна находила в нем много сходства с милым, любезным Никитушкой.
И много такого писал, зная, что знакомый его непременно
расскажет о
том Меркулову, и полагая, что в Царицыне нет никакого Веденеева, никто из Питера коммерческих писем не получает.
Не смеялся он теперь, как в
то время, когда Самоквасов впервые
рассказывал ему про свадьбу Василья Борисыча. Жалко ему стало Манефы и Таифу жаль; они ведь так пеклись о Дунюшке, так много любят ее.
— Чего еще рассказывать-то? — добродушно улыбаясь, отвечала Татьяна Андревна. — Без
того, батька, все
рассказал, как размазал… Вот невеста вашего приятеля, Дмитрий Петрович, — промолвила она, показав Веденееву на старшую дочь.
— Это я точно слыхал, и не один даже раз разговаривал про них с отцом Никифором, — молвил Василий Петрович. — В
том только у меня сумнительство на ихний счет, что ведь с чего-нибудь взял же народ про Сергея так
рассказывать. Без огня дыма, матушка, не бывает.
И что я в
те девять недель перетерпела, что перенесла,
рассказать тебе, благодетель, невозможно…
Замялся было Васька, но кушак да шапка, особенно эта заманчивая мерлушчатая шапка, до
того замерещилась в глазах молодца, что, несмотря на преданность свою Петру Степанычу, все, что ни знал,
рассказал, пожалуй еще кой с какими прибавочками.
В
тот же день вечером Веденеев, сидя за чайным столом у Дорониных,
рассказал, как собирал он вести про Петра Степаныча. Много шутили, много смеялись над
тем, как провел он старого Самоквасова, но не могли придумать, зачем понадобилось Петру Степанычу ехать в скиты за Волгу. При Лизе с Наташей Веденеев смолчал о Фленушке, но, улучив время, сказал о
том и Зиновью Алексеичу, и Татьяне Андревне. Зиновий Алексеич улыбнулся, а Татьяна Андревна начала ворчать...
Рассказал и о
том, что по ее порученью разведывал об нем у дяди его и выпытал у него, что было нужно, заявивши о небывалой сохранной расписке.
— Небесная, мой друг, святая, чистая, непорочная… От Бога она идет, ангелами к нам на землю приносится, — восторженно говорила Марья Ивановна. — В
той любви высочайшее блаженство,
то самое блаженство, каким чистые души в раю наслаждаются.
То любовь таинственная, любовь бесстрастная… Ни описать ее, ни
рассказать об ней невозможно словами человеческими… Счастлив
тот, кому она в удел достается.
Винца да пивца служивый у старосты выпил, щец с солониной похлебал, пирога поел с грибами да ильинской баранины, полакомился и медком. Пошли после
того тары да бары, стал служивый про свое солдатское житье-бытье
рассказывать.
Рассказывал служивый и про
то, как первого татарина свинья родила, отчего татары свинины не едят, родной бабушкой боятся оскоромиться.
Говорил он,
рассказывал, ровно маслом размазывал, как стояли они в Полтаве, в городе хохлацком, стоит город на горе, ровно пава, а весь в грязи, ровно жаба, а хохлы в
том городу́ народ христианский, в одного с нами Бога веруют, а все-таки не баба их породила, а индюшка высидела — из каждого яйца по семи хохлов.
Рассказывал бывалый солдатушка про мордву толстопятую тамбовскую, про темниковцев-совятников, что в озере сову крестили, гайтан с крестом на нее надели, крещена сова полетела, на церковный крест села, да там на гайтане и удавилась, а темниковцы за
то воеводе поплатились, со двора по двадцати алтын за давлену сову царев слуга сорвал.
И про
то ребятишки
рассказывали, что слыхали они, как ночью в Фатьянке песни поют, — слов разобрать нельзя, а слышится голос песен мирских.
— Не верите мне, так у Корнея Евстигнеича спросите, — сказал на
то Хлябин. — Не я один про Мокея Данилыча ему
рассказывал, и
тот казак, с коим мы из полону вышли,
то же ему говорил. Да, опричь казака, есть и другие выходцы в Астрахани, и они
то же самое скажут. А когда вышли мы на Русь, заявляли о себе станичному атаману. Билеты нам выдал. Извольте посмотреть, — прибавил Хлябин, вынимая бумагу из-за пазухи.
— А насчет Терентья, будучи в Астрахани, я так рассудил: слышу — на каждом базаре он всякому встречному и поперечному
рассказывает про свои похожденья и ни разу не обойдется без
того, чтобы Мокея Данилыча не помянуть.
Меж
тем Варенька
рассказала Луповицким и Марье Ивановне о разговоре с Дуней. Увлеченную в сети девушку на весь вечер оставили в покое одну — пусть ее думает и надумается.
Одни говорили, что владыка, объезжая епархию, нашел у него какие-то неисправности в метриках, другие уверяли, будто дьякон явился перед лицом владыки на втором взводе и сказал ему грубое слово, третьи
рассказывали, что Мемнон, овдовев вскоре после посвященья, стал «сестру жену водити» и
тем навел на себя гнев владыки.
Да и
то — рассудила я — оплеуха женщины мужчине не бесчестье, они целуют ударившую руку и потом всякому поперечному
рассказывают об этом и вместе смеются…
— Когда дух святый снидет на тебя, душа твоя и тело обратятся в ничто, — сказала Катенька. — Ни тело тогда не чувствует, ни душа. Нет ни мыслей, ни памяти, ни воли, ни добра, ни зла, ни разума, ни безумия… Ты паришь тогда в небесных кругах, и нет слов
рассказать про такое блаженство… Не испытавши, невозможно его понять… Одно слово — соединенье с Богом. В самом раю нет радостей и наслажденья больше
тех, какие чувствуешь, когда дух святый озарит твою душу.
Меж
тем гроза миновалась, перестал и дождик. Рассеянные тучки быстро неслись по́ небу, лишь изредка застилая полный месяц. Скоро и тучки сбежали с неба, стало совсем светло… Дарья Сергевна велела Василью Фадееву лошадей запрягать. Как ни уговаривала ее Аграфена Ивановна остаться до утра, как ни упрашивали ее о
том и Аннушка с Даренушкой, она не осталась. Хотелось ей скорей домой воротиться и обо всем, что узнала,
рассказать Марку Данилычу.
Рассказал Николай Александрыч, что за Кавказом их единоверцы, тамошние Божьи люди, признали старца
того богом.
Блюдите же себя опасно, а главное, о
том постарайтесь, чтоб, уехав домой, наша гостья не
рассказала кому о
том, что видела и слышала здесь.
Сидорушка
рассказывал, что сам был в
той стороне, и все были рады вестям его и веселились духом, а чтобы больше еще увериться в словах Сидора Андреича, посылали с Молочных Вод к Арарату учителя своего Никитушку.
Еще поговорил Егор Сергеич,
рассказал про бакинские огни, про высокие горы, со снежными, никогда не таявшими вершинами; про моря Каспийское и Черное. Рассказы его были занимательны. Дуня заслушалась их, но другие не
того ждали от араратского посланника. Ждали они известий о
том, что было в последние годы за Кавказом, среди тамошних Божьих людей.
— Не слыхали разве? — сказал отец Прохор. — Про это не любят они
рассказывать. Отец ведь тоже был в этой самой ереси, а как человек был знатный и богатый,
то никто к нему и прикоснуться не смел. Сильная рука у него была в Петербурге, при самом царском дворе находились друзья его и благоприятели. А все-таки не избежал достойной участи — в монастырь сослали, там в безысходном заточенье и жизнь скончал.
Отец Прохор подъехал к большому каменному дому купца Сивкова. Радушно встретили его и хозяин, только что воротившийся от Макарья, и жена его, и две снохи, и дальняя сродница Акулина Егоровна,
та самая, что разъезжала, а иной раз и пешком ходила по богомольям. Отец Прохор
рассказал хозяину придуманный дорогой вымысел насчет Дуни.
Между
тем отец Прохор
рассказывал, что Авдотья Марковна с одной пожилой купчихой из ихнего города собралась съездить в Киев на богомолье и далеко еще туда не доехала, как с ней случилось несчастье.
— И до нас об этом пожаре вести дошли, и про
то еще
рассказывают, что сколько-то богомольцев тут сгорело, — сказал Сивков.
— Ночью она убежала, — сказал отец Прохор. — Грозило ей большое несчастье, беда непоправимая. В окошко выпрыгнула. Не до
того было ей, чтоб пожитки сбирать… Да я лучше все по порядку
расскажу. Неподалеку от
того города, где жительствует родитель Авдотьи Марковны, одна пожилая барышня, генеральская дочь, именье купила. Из семьи здешних господ она — Алымова, Марья Ивановна.
— Увидитесь, Бог даст, с Авдотьей Марковной, пусть она сама
расскажет вам про все, — молвил отец Прохор. — А теперь вот что я скажу вам: Марья-то Ивановна, стало быть, знает вас? Знает, стало быть, и
то, что вы с Авдотьей Марковной близки?
— А не
то так, пожалуй, мы и прынцессу твою к уголовщине прицепим, — продолжал Корней. — Из Фатьянки-то всех фармазонов забрали, ищут и тамошнюю барыню Алымову. Не сегодня, так завтра и она будет за железной решеткой сидеть. А ведь всем известно, что твоя дочка с ней уехала — шабаш, что ли, ихний справлять, аль другое что. Верно говорю. Сгниет твоя прынцесса в остроге, и сундук ей впрок не пойдет… Все на суде
расскажу. Давай же делиться. Где ключи-то? Под подушкой, что ли?
После, когда
рассказала она обо всем этом Аграфене Петровне,
та похвалила ее.
Для
того за всех платил Василий Борисыч, что боялся, не осерчали бы парни с девками, не
рассказали бы в Осиповке, что были и пили вместе с ним у Мироновны.
После
того как я чужому богачу руку протяну, как я ему стану про бедность свою
рассказывать?
Во всем открылась матери и, только что все
рассказала, упала и с
той поры заболела; болезнь недолго продолжалась.
За обедом, по иноческим правилам, все трое сидели молча. Один лишь игумен изредка говорил, потчуя гостей каждым кушаньем и наливая им в стаканы «виноградненького», не забывая при
том и себя. После обеда перешли в прежнюю комнату, бывшую у отца Тарасия приемною. Здесь игумен подробно
рассказывал петербургскому гостю о скитах керженских и чернораменских, о
том, как он жил, будучи в расколе, и как обратился из него в единоверие вследствие поучительных бесед с бывшим архиепископом Иаковом.
Рассказывали, что
та икона во время патриарха Никона находилась в Соловецком монастыре и что во время возмущения в среде соловецкой братии, когда не оставалось более никакой надежды на избавление обители от окруживших ее царских войск, пред ней на молитве стоял дивный инок Арсений.